Я стою в нерешительности. Звук больше не повторяется... Я жду еще секунду, натянутый, как скрипичная струна. Может, это было самовнушение? Мне снова слышится скрежет, только более тихий, чем в прошлый раз.
Кажется, он идет из подвала... Поискав, я нахожу ведущую туда лестницу. Включив свет, спускаюсь в просторное помещение со сводчатым потолком, провонявшее дешевым вином.
Подвал кажется пустым. Я говорю "кажется", потому что это впечатление быстро проходит. Подойдя к нагромождению бочек, я вижу руку, ухоженные ногти которой скребут пыль. Раздвигаю несколько бочек и нахожу малютку ДюбЕк, вернее, то, что от нее осталось.
На задней части ее черепа страшная рана... Кровь образует под ней густой ковер... Она бледна и слабо моргает.
Она еще дышит, но дыхание сдавленное, неглубокое, затрудненное... Я наклоняюсь над ней. Ее угасающий взгляд останавливается на моем лице, и некоторое оживление придает ему жизни.
– Мой бедный зайчонок, – шепчу я, – что с тобой случилось?
Она шевелит губами, и с них срывается душераздирающий стон:
– Мааааам!
Я попытаюсь понять. Она так хочет, чтобы я ее понял.
– Мадам? Взмах ресниц.
– Твоя хозяйка? Новый взмах.
– Это она тебя так?
Молчание. Губы снова пытаются сделать невозможное, чтобы выразить чувства, бурлящие в агонизирующем мозгу.
Я отчаянно вслушиваюсь, остановив даже удары своего сердца, чтобы уловить ее последние признания.
–...другой...
– Другой?
Ее измученное лицо говорит "да".
Меня осеняет.
– Немец? Хозяин этого заведения... как его?.. Франц какой-то?
"Да", – говорят мне опустившиеся ресницы бедняжки. Я размышляю.
– Он заодно с твоей хозяйкой? "Да", – подтверждают ресницы. Я продолжаю, прерываясь только затем, чтобы поймать ее молчаливое подтверждение:
– Это он позвонил тебе сегодня утром? Он хотел, чтобы ты пошла в квартиру получить посылку? Он велел тебе поторапливаться?
"Да".
– Он ждал тебя внизу, в машине? Ты отдала ему посылку, он привез тебя сюда... Твоя хозяйка ждала здесь? Он оглушил тебя?
"Да".
Я понимаю очень многое.
– Он уже некоторое время водил знакомство с твоей хозяйкой и Рибенсом? "Да".
– Это Рибенс, к которому ты питала слабость, устроил тебя к Ван Боренам? "Да".
– Все трое хорошо ладили?
Она не отвечает... Это обычное неудобство со жмурами. Вы с ними разговариваете, а они неподвижно смотрят в другую сторону с таким видом, дескать, плевать мы на вас хотели.
Жермен конец... Она больше никогда не будет заваливаться на спину для мужчин... Она легла на нее в последний раз и уже никогда не встанет.
Я закрываю ее глаза, потому что нет ничего более гнетущего, чем взгляд мертвеца. Вас рассматривает враг живых.
Поднимаюсь... Мне остается только позвонить Робьеру. Теперь я могу сообщить ему достаточно сведений, чтобы он довел расследование до конца...
Все понятно: Югетт и ее "барсик" сговорились с Францем Шинцером и парнем в круглой шляпе, чтобы совместно использовать рогоносца Ван Борена... Это они его убили... А потом...
Я перестаю размышлять, остановившись на первой ступеньке... Наверху лестницы стоит толстый лысый тип с недобрым взглядом, угрожающий мне пушкой. Я собираюсь схватить свой шпалер, но он останавливает меня коротким словом:
– Nein!
Я не знаю немецкого, но понимаю, что он хотел сказать, и моя рука останавливается. Он держит палец на спусковом крючке и, если судить по предыдущим случаям, должен обладать необыкновенной ловкостью в отправлении своих современников в мир, называемый лучшим.
Он спускается. Следом за ним идет Югетт, немножко бледненькая и с менее глупым, чем обычно, взглядом...
Я отступаю в погреб.
– Это он... – говорит Югетт. Франц неприятно улыбается.
– Злишком льюбопитний, – говорит он мне, приближаясь с наставленным пистолетом крупного калибра.
Он массивный, как башня Сен-Жак. Настоящий бульдозер.
Я пытаюсь заговорить, но слова застревают у меня в глотке.
– У меня такая работа, что приходится быть любопытным, – выговариваю я.
Он делает едва заметный жест, еще больше приближающий ко мне его шпалер.
– Это лючший легарств от льюбопитств! Значала "бум", а бодом тишьина!
Ситуация так натянута, что, если бы она закрыла глаз, ей бы пришлось открыть что-то другое.
Югетт не выдерживает.
– Стреляйте! – вопит она. – Да стреляйте же! Надо кончать!
– Ферно! – соглашается лысый.
Он держит пушку у бедра, как делают профессионалы.
Прощайте, друзья, посадите на кладбище иву, как писал Мюссе.
Водитель, в небытие, пожалуйста!
Я закрываю глаза, чтобы лучше насладиться путешествием.
Глава 20
Гремит выстрел. Его звук отдается от стоящих в подвале бочек. Это все равно что ударить по клавишам органа, нажав на педаль громкости.
Я ожидаю смерти, но крик агонии, следующий за выстрелом – да что я! совпадающий с ним, – издает кто-то другой, а не я. Я спешу открыть моргалы, и что же вижу на лестнице, как раз за милашкой Ван Борен? Типа с двухцветными глазами.
Он держит в руке пушку, дымящуюся, как свежевываленный экскремент, и смотрит на Франца, катающегося в пыли с маслиной в котелке.
Немцу хана. После нескольких конвульсивных вздрагиваний обезглавленной курицы все его мясо замирает... Этот погреб начинает напоминать фамильный склеп.
Югетт Ван Борен кусает себе запястье, чтобы не закричать, и рыдает без слез, бедняжка...
Она в полушаге от нервного припадка, но парень, отметеливший меня прошлой ночью, спускается на три ступеньки и сует ей три плюхи в морду. От силы ударов Югетт пролетает остаток лестницы и падает на труп толстого фрица.
Я поднимаю ее за крылышко и, чтобы не отстать, тоже влепляю несколько тумаков.
Потом отпускаю ее, чтобы заняться парнем.
Этот чемпион по-прежнему спокоен. Он убирает свой пистолет и улыбается мне.
– Кажется, я подоспел вовремя, – говорит он.
– Я еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь подоспел более вовремя, – соглашаюсь я.
И все. Мы только смотрим друг на друга, как две статуэтки с фарфоровыми глазами.
Он чувствует, что это напряжение не может продолжаться вечно, и использует классический, но всегда безотказно действующий прием: протягивает мне свой портсигар.
– Не обижаетесь за ту ночь? – спрашивает он меня. Я беру одну сигарету.
– Я был бы очень неблагодарным, если бы стал обижаться после вашего сегодняшнего вмешательства в мою пользу...
Он кивает.
– Кто вы? – спрашиваю я.
Он достает свой бумажник и показывает удостоверение, на котором приклеена его фотография, но, поскольку оно написано на немецком, я ничего не понимаю.
– Вы не говорите по-немецки?
– Нет, и что гораздо хуже – не читаю на нем. Он убирает свое удостоверение.
– Я директор крупного частного сыскного агентства. "Агентство Глейтца", может, слышали? Оно было знаменито еще до прихода нацистов... А при них сыском занималось только государство...
Я действительно слышал о Глейтце.
– Это вы?
– Это был мой отец... Но я открыл лавочку заново... Вот уже некоторое время я занимаюсь одним... э-э... деликатным делом...
Охваченный вдохновением, я спрашиваю:
– А! Делом объектива "Оптики"? Он вздрагивает.
– Вы знаете?
– Да.
– А! Может быть, вы тоже занимаетесь им?
– Немного... – вру я.
Он пожимает плечами, наклоняется над трупом Франца и обыскивает его. При убитом он находит конверт из плотной бумаги... Разрывает его... Ему в руку высыпается пригоршня брильянтов... Вернее, того, что я принимал за брильянты.
Вблизи я замечаю, что это маленькие лупы, размером с турецкий горох...
– Что это такое? – спрашиваю я. Он кажется удивленным.
– Ну как же! Тот самый знаменитый объектив...
– Да?
Он смотрит на меня.
– Вы мне соврали. Вы не занимаетесь этим делом. Вместо ответа я наклоняюсь над его раскрытой рукой.
– Покажите! Он показывает.
– Выглядит совершенно невинным... и однако... В собранном виде – это чудо науки. Они называют это гроздевым объективом! С ним вы можете сфотографировать...
– Европу, я знаю. Видел.
Он быстро убирает кусочки стекла в карман.
– Вы видели фотографию?
– Да.
– Где?
– Она в бельгийской полиции, которая сейчас забавляется, делая увеличения увеличения увеличений... Через недельку они получат фотографию вашей сестры, если она случайно была на улице в тот момент, когда был сделан снимок...
Он кажется недовольным.
– В полиции?
– Да... Если вы объясните мне, в чем тут дело, может быть, мы пришли бы к какому-нибудь результату? Он пожимает плечами.
– Гроздевый объектив был изобретен кельнской фирмой "Оптика"... Работы велись в строжайшем секрете, но Ван Борен пронюхал об этом и сумел заполучить изобретение. Он работал на этого человека...
Он указывает ногой на труп Франца.
– Ну и?..
– Он должен был переслать им детали объектива в коробке с засахаренными фруктами.
– А дальше?
– Но он не доверял ему и положил простые кусочки стекла. Вместо обещанной суммы он получил два выстрела из револьвера, когда однажды ночью шел по темной улице. Он остался жив, но понял, что его страхи обоснованны: ему нечего было ждать от этого человека. Чувствуя, что за ним ведется охота, он остановился в отеле, чтобы подождать развития событий... Он предупредил только одного человека...
– Свою жену?
– Нет. Своего друга Рибенса... Он не знал о связи парня с его женой. Рибенс увидел возможность избавиться от мешавшего мужа и заработать большие деньги. Он сговорился с Шинцером. Не знаю, какую сделку они заключили... Шинцер стал следить за Ван Бореном. Тот заметил слежку, испугался и послал стекла объектива своей жене... Наверняка он собирался бежать за границу, избавившись от драгоценного груза, и, оказавшись в безопасности, ждать, когда неверна супруга привезет ему деньги за продажу изобретения... Отправив посылку по почте, он пошел предупредить жену. Он больше не рисковал, что у него украдут объектив, но хотел разработать вместе с ней план. Она была его последним шансом. Он пришел к ней, преследуемый Шинцером... и мною. Полагаю, что, собираясь позвонить в дверь, он услышал шум, навострил уши и уловил очень поучительный разговор между Рибенсом и своей женой. Не так ли, мадам?
Югетт не отвечает. Она сжалась в комок и лежит неподвижно.
– Тогда, – продолжает Глейтц, – этого сына почтенного семейства охватило отчаяние...
– И он бросился в шахту лифта?
– Совершенно верно. Я размышляю.
– Да, все объясняется... Как вы узнали так много?
– Я шел по следу Ван Борена несколько дней. Я работаю на фирму "Оптика". К этим выводам меня привело сопоставление фактов...
– Браво, отличная работа. Кажется, вы приумножите славу вашей знаменитой фирмы. Он кивает:
– Стараюсь...
– Лично я считаю, что Рибенс уже долгое время работал с Шинцером, потому что у него в квартире лежала коробка с засахаренными фруктами, которая... является первой, о которой вы говорили!
По взаимному согласию мы обращаемся к Югетт:
– Дорогая мадам, вы можете сообщить нам полезные сведения...
– Я ничего не сделала! – говорит она. – Ничего! Это Жорж! Жорж! Он... Он входил в организацию, это он подключил Франца к этому делу, а я...
Эта стерва меня раздражает. Я отвешиваю ей два или три пинка, заставляющие ее взвыть.
– Ах ты сука! – рычу я. – Ты упала в объятия толстого фрица и...
Глейтц кашляет.
– Ой, простите, – извиняюсь я, – это наследственное. Бывают моменты, когда простой человек забывает, что наши страны теперь строят взаимоотношения на новых основах.
Он улыбается.
– У нас тоже, комиссар... Югетт плачет.
– Я хотела разбогатеть, я...
– И тогда ты задумала вместе с Францем грязное дельце, так, мразь дешевая? Ты заманила Рибенса сюда, оставив ему записку. Вы его оглушили, а ночью отвезли в его дом.
– Я не хотела, чтобы его убивали... Я... Это Франц перерезал ему горло.
– Шинцер узнал, что делом занимается Глейтц, ты знала о моем участии... Чтобы подстраховаться от неприятной случайности, вы велели этой бедной девочке (я показываю на труп Жермен) получить посылку...
Она падает на пол, извиваясь, как в тот момент, когда я сообщил ей, что она стала вдовой... Но на меня это не действует. Вместо уксуса я привожу ее в чувство пинками.
– Не убивайте ее! – говорит Глейтц.
– Что? – удивляюсь я. – Вы испытываете жалость?! Это из чего же теперь делают немцев?
Заключение
Толстяк Берюрье, чьи остроты я несколько раз цитировал, стоит в коридоре перед дверью в кабинет Старика. Заметив меня, он начинает махать рукой.
– Ну наконец-то, вот и ты! – восклицает он. – Сейчас тебе будет больно.
– Старик злой?
– Как черт!
Захожу...
Он сидит спокойный, холодный, лоб цвета слоновой кости поблескивает в свете лампы, манжеты сверкают чистотой, взгляд каменный...
– Браво! – говорит он.
– После, – перебиваю его безапелляционным тоном. – Сначала дайте рассказать... И я рассказываю... Все! Когда я закончил, он качает головой.
– Да, действительно любопытное дело. Понимаю, почему... Однако, Сан-Антонио, есть вещь первостепенной важности, без которой не может функционировать ни одна организация...
Так, это надолго – проповедь о дисциплине! Когда он истощил свою тему, я достаю из кармана конверт.
– Это вам в качестве утешения, патрон.
– Что это?
– Гроздевый объектив! Всей гроздью! Разве вы не хотите, чтобы Франция получила его раньше всех стран мира? Он выпучивает глаза.
– Но... но... Сан-Антонио...
– Да, шеф?
– Это... Вы же сказали, что детали объектива забрал Глейтц...
– Он отдал их мне, вот и все!
– Добровольно? – недоверчиво спрашивает он. Я пожимаю плечами.
– Увы, нет. Он заупрямился, и мне пришлось рассердиться... Видите ли, босс, "сердечное согласие" с соседями наступит еще не скоро!
1
Парижское издательство, в которм печатались произведения Сан-Антонио. Здесь и далее примечания переводчика
2
Миллион старых франков, что составляет десять тысяч новых (жарг.)
3
Официальная резиденция президента Франции
4
Вот в чем вопрос (англ.)
5
Время (англ.)
6
На улицах (англ.)
7
Этюв – etuve (фр.) – "парная"
8
Знаменитый американский грабитель банков, действовавший в первой половине 30-х годов