– Да будет вам известно, молодой человек, – сказал он веско, – что еще в 1832 году академик Сергей Алексеевич Громов написал книгу "Краткое изложение судебной медицины для академического и практического употребления". И эта книга с тех пор является главным руководством для всех судебных медиков – в том, что касается порядка проведения экспертизы. Так вот, коли речь идет о случае насильственной смерти, прежде всего осматриваются находящиеся поблизости предметы, которые могли причинить смертельный ущерб, а уж потом проводится вскрытие… – Он помолчал, потом продолжил: – Но, к сожалению, в данном случае мне не довелось осматривать место преступления. Впрочем, не думаю, что осмотр дал бы толк – времени много прошло. Тем не менее я, естественно, постарался составить представление об орудии убийства. Вне всякого сомнения, огнестрельное оружие, скорее всего, охотничье ружье. Исходя из того, что входных отверстий несколько, можно предположить, что стреляли, к примеру, крупной дробью, с близкого расстояния. Есть тому подтверждения в характере повреждения наружных тканей. Хотя о калибре дроби ничего сказать не могу. Состояние тела таково, что внутри дробь не застряла и выходные отверстия мы изучить не могли. Ну что, господа? Удовлетворили вас мои ответы?
– О, разумеется, господин Грибов! – Владимир взглянул на меня. – Николай Афанасьевич, есть ли у вас вопросы к доктору?
– Нет, никаких вопросов у меня нет, – буркнул я. – Благодарю вас, Александр Алексеевич. Чрезвычайно вам признательны за то, что уделили нам время.
– Помилуйте, да как же мне однокашнику да коллегам не помочь? – Доктор Грибов рассмеялся. – Очень рад, что оказался полезен. Да, господин Ульянов, весьма меня подивило, что вы оказались так внимательны к судебно-медицинскому аспекту дела. Позвольте сделать вам подарок. Это книга моего учителя Ивана Михайловича Гвоздева "Судебно-медицинские данные в руках юристов", издание 1869 года. По счастью, у меня два экземпляра, и мне почему-то кажется, что труд сей может оказаться сильно полезным в вашей будущей юридической практике. А что таковая практика вам предстоит, я ничуть не сомневаюсь. Вот, держите. – Александр Алексеевич вынул из шкафа томик и вручил Владимиру.
Студент наш смутился, покраснел, однако книгу принял и даже, говоря слова благодарности, прижал к сердцу.
Распрощавшись с Александром Алексеевичем, мы с Владимиром снова направились к Базарной площади.
– Что скажете, Николай Афанасьевич? – спросил Владимир, едва дом доктора Грибова скрылся из виду. – Насчет дроби?
– Да что там, – я махнул рукою, – ну какая же это дробь? Заряд крупной дроби, да еще с близкого расстояния, столько ран оставил бы! Никак не три. Да и дробинки, хоть и крупные, в теле застряли бы. Нет, Володя, доктор ваш не охотник, никак не охотник. Опять же, – я вспомнил жуткие слова, сказанные доктором, – он рыб винит в том, мол, съели у покойницы спину. А я вам еще раз скажу, что коли зарядом гвоздей выстрелить с близкого расстояния, так и рыб никаких не понадобилось бы. Видал я как-то на охоте. Страхоподобное зрелище, доложу я вам.
– Скорее всего, вы правы, – задумчиво произнес наш студент. – И даже наверное правы. В любом случае конечный ответ на этот вопрос нам только убийца и даст.
Некоторое время молодой Ульянов шел в молчании, опустив голову, и вдруг, повернувшись ко мне, сказал:
– Хотел бы я встретиться с этим господином…
– Вы имеете в виду преступника? – спросил я.
Он покачал головой.
– Нет, с тем несостоявшимся самоубийцей и любителем Гейне, которого упоминал доктор. Как бишь его? Пешков? Разносчик булок и начинающий поэт? Der Zahnschmerz… Вряд ли, конечно, такая встреча состоится. А забавно было бы познакомиться – в один месяц, выходит, и у меня, и у него круто изменилась жизнь. Только наши ситуации какие-то перелицованные. Меня исключили из университетской жизни, а его врачи, напротив, вернули к жизни, из университета которой он сам пожелал себя исключить. – Владимир усмехнулся. – Каких только совпадений, однако, не случается…
Мы вышли на Базарную площадь. Осмотрелись.
– Эх, жалко, мельника с нами нет, – неожиданно сказал Ульянов. – Именно здесь и именно в это время я предполагал подвергнуть его некоторому испытанию. Обидно, что оказался таким дилетантом в дорожных делах, – я всерьез считал, что мы сможем вернуться в Кокушкино сегодня же. Ну что же, Николай Афанасьевич, давайте ведите меня в гостиницу. Мысленно я вам уже ранее подчинился, а на словах говорю это только сейчас. Да и поесть, конечно же, не мешало бы.
– Здесь недалеко, – ответил я. – А знаете, как называется гостиница?
– Да уж не иначе как "Шумбут-сарай" какой-нибудь.
– Нет, не угадали. По маленьким речушкам не только улицы, но и гостиницы не называют. А вот большие реки – другое дело. Здесь у нас Кама-матушка течет. Значит, и гостиница – "Кама". Нумера, кстати, вполне приличные, и трактир там совсем недурной. А кстати, Владимир, что это за испытание вы упомянули? Которому вы хотели подвергнуть нашего мельника?
– Хотел – и подвергну, – очень серьезно сказал Ульянов. – Только завтра, когда в обратный путь двинемся. Испытание, которое либо продемонстрирует, что Яков Паклин – совершенно невиновный человек, либо укажет, что он-то и есть убийца.
Глава восьмая,
в которой мы знакомимся со словоохотливым провизором
"Кама" – гостиница уездная, но, по чести говоря, она иной губернской может назидание дать. Постели чистые и свежие, в нумерах ухожено, везде хорошо протертые лампы, у меня в комнате оказалась так даже висячая, по стенам олеографии, полы натерты воском, на подоконниках герани, в коридорах каразейные дорожки. Трактир при гостинице также приличествующий – мы там вечером с Владимиром отменно поужинали, но, разумеется, без фортаплясов, как выразился бы граф Толстой. Вот только цены за нумера не уездные, а самые что ни на есть губернские. Изрядную часть моих денег съели эти цены, кусачие, как… да как клопы, черт бы их побрал!
Клопы, доложу я вам, – это казнь египетская нашей российской жизни. Сколько ни бывал я в разных больших и малых городах, в селах и деревнях, где бы ни жил, где бы ни останавливался – ни разу еще не было случая, чтобы без клопов дело обошлось. И ведь клоп – паразит мелкопакостный, если в кровать не залезет изначально, так потом, в расцвете ночи, всенепременно с потолка свалится, чтобы найти щелочку в простынях-одеялах и присосаться к теплому человеческому телу. Вот, когда давеча собирался я в дорогу, все думал о мелочах и о том, что в спешке какую-нибудь ерунду обязательно забудешь, а потом без этой ерунды будешь чесаться. Как в воду глядел! Нет чтобы порошка персидского захватить – никакой клоп не тронул бы, да куда там!.. Это дома у меня паразиты повыведены, а в уездной гостинице им полное раздолье.
В общем, всю ночь я чесался да клопов давил, утром же встал злой и невыспавшийся. Кажется, Владимира постигла та же маета – когда мы встретились в умывальной, на нем лица не было. Точнее сказать, лицо было, но в мелких красных точках и очень постное. Настроение у нашего студента тоже было не скоромное – и не только клопы, думается, были тому виной; мнится мне, его сильно уедала совесть: очень не хотелось гордому молодому человеку быть на моем иждивении, но тут уж ничего не попишешь – деваться ему было некуда.
Позавтракать мы решили в ямщицкой чайной на Крепостной улице – той самой чайной, которую держит двоюродный брат Паклина. Видел я и самого этого брата: солидного вида мужичина в зеленой вязаной фуфайке, меховом жилете и полосатых шароварах, заправленных в сапоги. Тоже, кстати говоря, рыжий, как и Яков Паклин, – порода, видно, у них такая, игреневая.
Поели мы плотно – впереди целый день в пути, когда еще доведется сесть за обед. Фриштык наш состоял из вкусного русского пирога с мясным фаршем, пампушек с медом и крепкого, хорошо настоянного чаю.
Закончив завтрак, мы вышли на Базарную площадь и заприметили наших лошадей – ну, конечно, не в буквальном смысле "наших", а мельниковых. Они уже были запряжены в кибитку и выглядели сытыми и хорошо отдохнувшими. "Ясное дело, – с некоторой досадой подумал я, – лошадям-то клопы не досаждают!" Едва мы подошли к кибитке, как в конце площади появился Паклин. Судя по виду, мельник был в хорошем настроении и нисколько на нас не сердился, хотя мы с Владимиром, честно говоря, немного опоздали против обещанного – пришли на место не в восемь, как сговаривались, а без четверти девять. Я в прошлом человек военный и дисциплину очень уважаю, опоздания и тем более нарушения уговоров не терплю ни в себе, ни в других, сейчас же, по причине бессонной ночи, мне пришлось изменить себе, и я был очень собою недоволен.
Настроение мельника тоже испортилось, но вовсе не потому, что Якову каким-то флюидом передалась моя диспозиция. Состояние духа ему переменили слова Владимира. Когда мы, поздоровавшись и вволю наизвинявшись за опоздание, уже садились в кибитку, молодой Ульянов попросил Паклина:
– А давайте-ка, Яков Васильевич, мы проедем той же дорогой, какой вы в тот памятный день возвращались. Вот прямо так, начиная отсюда. Вы ведь и тогда у двоюродного брата были?
– Ну? – промычал Паклин, набычившись. Лицо его посерело.
– И прямо с утра – домой поехали? Вот, можно сказать, с этого самого места? – продолжал Владимир, как-то очень уж добродушно улыбаясь. – Ну, стало быть, у нас есть счастливая возможность буквально до вершка восстановить ваш маршрут.
– Зачем это? – подозрительно спросил Паклин.
– А затем, дорогой Яков Васильевич, что я хочу иметь доказательства вашей искренности, – ответил Владимир уже без улыбки. – чтобы мне не было стыдно перед господином Никифоровым. А то я за вашу невинность поручиться готов, а урядник наш мне в ответ какой-нибудь сюрпризец поднесет. Так лучше уж я к сюрпризу этому заранее подготовлюсь. С вашей помощью.
– Какой такой сюрприз? – еще больше помрачнел Паклин. – О чем это вы?
– Садитесь! – повелительно сказал Владимир. – Хватит время терять! А то я, знаете, готов предположить, что вы, господин Паклин, что-то важное от нас скрываете.
После короткой паузы Паклин молча полез на облучок. Я тоже, повинуясь жесту Владимира, поспешно влез в кибитку. В который раз я подивился: вот ведь совсем молодой человек, вчера еще мальчишкой бегал, восемнадцать ему только через три месяца исполнится, и ведет себя порой как неопытный, хотя и горделивый юнец, но стоит ему проявить волю – словами ли, жестами ли, а то и одним лишь взглядом, – как испытанные, бывалые взрослые люди едва ли не беспрекословно ему повинуются.
Мы тронулись. Паклин изредка покрикивал на лошадей, которые, впрочем, сами выбирали привычный путь. От Базарной площади и до околицы дорога у нас заняла около четверти часа.
Тут Паклин остановил лошадей.
– Ну что? – спросил он. – Едем дальше, что ли?
Владимир не ответил. Словно он вдруг глубоко задумался над чем-то совсем посторонним, никак не связанным с нашими делами. Паклин повторил вопрос:
– Так что, господин Ульянов, отправляемся в обратный путь? – Он негромко кашлянул. – Не хотелось бы валандаться здесь без толку. Ветерок поднимается. Как бы метели не было.
Владимир взглянул на Паклина с некоторым удивлением.
– Так ведь я только вас и жду, Яков Васильевич. Как только вы перестанете водить нас за нос и восстановите весь ваш путь, каким он был в тот злосчастный день, мы тут же и отправимся восвояси, – энергически сказал он.
Паклин выпучил глаза и побагровел. Давно я не видел, чтобы у человека так быстро и решительно менялся цвет лица – с мышиного на малиновый.
– Э-э… что… как… – выдавил он из себя. – То есть… значит…
– Да полно! – Владимир махнул рукой. – Что это вы нас с господином Ильиным за наивных простаков держите? Право, мне даже неловко перед Николаем Афанасьевичем. У своего двоюродного брата вы, разумеется, были – видели мы его, очень колоритный мужчина, – а только ночевали вовсе не у него. Вот я и жду, когда вы нас отведете к месту, так сказать, вашего ночлега. А заодно и объясните, с чего вдруг вам захотелось сохранить это место в тайне.
Паклин открыл было рот и даже набрал полную грудь воздуха, но так ничего и не сказал.
– А еще, уважаемый господин Паклин, сдается мне, там нас ожидает разгадка еще одной тайны, – как ни в чем не бывало продолжил мой молодой спутник. – Я имею в виду верхнюю одежду погибшей. Так как же? Куда мы едем?
Мельник тяжело вздохнул и понурил голову.
Видно было, что он борется с собой.
Наконец Яков махнул рукой.
– Ладно, – сказал он. – Что уж тут поделаешь. Ваша правда, господин Ульянов. Была там шуба. Хорошая шуба, красивая. Подарил я ее. Да.
– И куда едем? – спросил Владимир. – Где проживает ваша знакомая?
Яков вздрогнул и втянул голову в плечи.
– Тут недалеко, – тихо ответил он. – В Лаишеве, вообще сказать, все недалеко. Это в двух кварталах от молитвенного дома. Едемте, покажу. Чего уж тут… Только уж вы, господа, дома-то не проговоритесь. Люблю я ее, Пиаму. А куда деваться? Люблю. Вдовая она, уже пятый год как вдовая. Женщина самостоятельная, лавка у нее москательная. Но без меня ей тяжело… – Паклин вздохнул. – А и мне без нее – не легче. Правильно вы догадались, господин Ульянов. У нее я в тот раз был. Только как догадались – ума не приложу.
– По лошадям, – с улыбкой объяснил Владимир. – Куда-то вы заезжали – и когда к брату направлялись, и когда от брата ехали, крюк какой-то делали. И крюк этот для ваших лошадей привычен – они ведь, Яков Васильевич, другую дорогу выбирали, вы их то и дело заворачивали. И вчера, когда мы въехали в Лаишев, и сегодня, едва мы в путь тронулись.
Паклин растерянно посмотрел на смирно стоявших лошадок и в сердцах плюнул.
– Зря на них серчаете, – сказал Владимир. – И без того было понятно: вы что-то скрываете – что-то, что случилось в тот день. Лошади всего лишь помогли понять, что именно. И еще скажите им спасибо – а то ведь подозрение на вас оставалось бы. Подозрение в серьезном преступлении, Яков Васильевич. В двойном убийстве. Так-то вот.
Паклин поворотил кибитку, и мы вновь отправились в сторону Базарной площади. Мельник был прав: поднялся ветер. В городе он еще не очень чувствовался, но можно было представить, каково путникам в поле или на широком тракте. Заметно похолодало, и я поплотнее укутался в медвежью полость. Владимир тоже начал зябко поеживаться – видать, его енотовая шуба, хоть и ценная одежка, была все же не так тепла, какой представлялась с виду.
Я погрузился в мысли о том, что если Яков прав и действительно поднимется метель, то возвращение наше будет трудным, а может быть, и долгим. Мысли были невеселые и неприятные, и они как-то отодвинули на задний план то безусловное восхищение, которое в другой раз вызвала бы проницательность нашего студента. Но, впрочем, восхищение именно этим его качеством уже стало для меня привычным и непреходящим. Думаю, и Яков вполне отдавал должное Владимиру, хотя воспринимал его способности не столько восхищенно, сколько с откровенною опаской. Вот так, при усиливающемся морозце, уже пощипывавшем щеки, прокатились мы неспешно назад, к Базарной площади, предполагая выехать с той стороны, где стоял молитвенный дом, а точнее – часовня, выстроенная восемь лет назад в ознаменование 25-летия царствования императора Александра II. Как и угадал мой спутник, эту дорогу пара нашего мельника знала хорошо – ни разу не появилось у него нужды понукать лошадей или вожжами да кнутом направлять их в нужную сторону.
Единственный раз Паклин чуть натянул поводья – когда мы добрались до площади. Мне даже почудилось, самым сильным желанием Якова в этот момент было соскочить с облучка и пуститься наутек – настолько не хотелось ему везти нас к своей зазнобе. Но, глянув на спокойное лицо Владимира и покосившись в мою сторону, он лишь вздохнул и пустил лошадей дальше, свернув вскорости на длинную прямую улицу, прямую – как почти все лаишевские улицы. Проехав два квартала, мы остановились перед лавкой, расположившейся в угловом двухэтажном строении. Это, как я понял, и были владения мельниковой Дульцинеи.
Вывеска лавки свидетельствовала, что здесь торгуют москательными товарами. За окном, стекла которого были расписаны причудливыми морозными растениями, с трудом, но можно было угадать банки с красками, какие-то не то мешки, не то пакеты, малярный инструмент и тому подобное.
– Так что вот… приехали… – сказал Яков, зачем-то понижая голос. – Здесь, – он указал кнутом на входную дверь, – здесь она, стало быть, и торгует. Ежели хотите с нею говорить о чем – милости прошу. Только вы, господа мои, не пугайте ее, Христом Богом прошу, а то она жизнью и без того пугана… – Паклин покачал головой и быстрым шагом пошел к крыльцу.
Мы нагнали его, когда он, поднявшись по трем деревянным крашеным ступеням, уже распахнул дверь. Спустя несколько мгновений мы все трое оказались в немалом наугольном помещении с низким потолком. Тут царил устойчивый запах олифы, вдоль стен стояли кади с известью и дегтем, бочки с баканом, охрой и прочими красками, на полках стояли банки поменьше и просто маленькие – с порошками разной надобности, в том числе и сухими красителями. Дневной свет проникал в лавку сквозь окна, причем то, которое выходило на улицу, а не в проулок, то ли по хозяйкиному недоумению, то ли из какого-то умысла было наполовину заставлено товаром.
Покупателей тут не было, а хозяйка стояла за конторкой столь неподвижно, что сама могла бы сойти за часть обстановки. Уж не знаю, почему, но любовь нашего мельника представлялась мне женщиной молодой, яркой и бойкой. Ошибся я – Пиама оказалась незаметной, маленькой и совсем уж не юной особой – никак не моложе тридцати пяти – тридцати семи лет. На лице ее, как мне показалось, постоянно сохранялось особенное выражение – словно она ожидала подвоха от всех окружающих. При виде Якова, вошедшего в лавку, она словно очнулась от дремоты, с радостным возгласом всплеснула руками, но тут же, увидев меня и Владимира, входящих следом, испуганно замолчала. На наши приветствия Пиама отвечала почти шепотом. Наряд ее лишь способствовал тому, чтобы у любого складывалось о ней впечатление, подобное моему первоначальному: темно-синее байковое платье до пят, поверх которого столь же темная плюшевая душегрейка, черный прюнелевый платок, подчеркивавший не столько бледность лица, сколько, как показалось мне поначалу, удивительную безликость его обладательницы.
– Вот, – сказал негромко Яков, – вот, Пиама, господа захотели тебя повидать. Так ты уж того… Ты лавку-то запри ненадолго. Поговорить надобно.
Москательщица не произнесла ни слова, только кивнула, послушно заперла входную дверь и подошла к Паклину. Тот опустил голову.
– Ты вот что… – Он смущенно кашлянул. – Тут вот какое дело. Ты шубу покажи, которую я тебе привез. Господа хотят на эту шубу глянуть… Да не бойся ты! – прикрикнул он, увидев искоса, что Пиама тихо ахнула и прикрыла рот рукой, предположив какую-то для себя неприятность в этой просьбе. – Говорю же – посмотреть просто хотят, и все!