– Почему же неблизкий? – удивился Владимир. – Едва ли больше сорока верст. За четыре, максимум пять часов вполне можно доскакать. Пять часов туда, пять обратно. Десять. А там, если действовать споро, много времени не потребуется. И задача проще, чем была у нас вчера, в Лаишеве. – Он взглянул на стенные часы. – Сейчас девять. Вполне можно до ночи обернуться.
– Ну… Вы бы вчера вечером мне и сказали. Надо было бы сани подготовить, – сказал я неуверенно. – И Ефима я не предупредил…
– Так пусть он вас только до ближайшей станции довезет, – предложил Владимир. – А там вы лошадей до Казани возьмете.
– Это в Шигалееве-то? А если там лошадей свободных не окажется? Хорошо, конечно, если пара найдется или какой-нибудь барабус казанский. Только ведь уверенности в этом нет. – Я вновь удивился проявившемуся во Владимире незнанию деталей обыденной жизни. – Можно, конечно, попутных лошадей дождаться и договориться с ямщиком, однако…
– Вот и договоритесь! – Он не дал мне закончить, а хотел я сказать лишь то, что ожидание попутчика может занять больше времени, чем сама дорога. – Договаривайтесь, поезжайте, Николай Афанасьевич, что хотите делайте, а только найдите кого-нибудь из тех, кто может вам подробно рассказать – что же это за подарок покойный генерал Залесский преподнес австрийской даме Луизе Вайсциммер. Вы кого-нибудь из тех, кто был близок к Залесскому, знаете?
– Знавал, – признался я. – Самого главноуправляющего. Осипа Тарасовича Котляревского.
– Это что ж за птица такая – главноуправляющий? – Владимир удивленно рассмеялся. – Прямо главнокомандующий!
– Так оно и есть. – Я тоже улыбнулся. – Командующий или не командующий, но – главный. У его сиятельства было не одно и не два имения. В каждом – свой управляющий. Вот в ближайших к нам – те самые господа Петраков да Феофанов, а уж над ними – господин Котляревский. Были мы с ним знакомы. Не знаю, захочет ли он со мною говорить, но попытаюсь.
– Пожалуйста, Николай Афанасьевич, попытайтесь. Главное – постарайтесь точно узнать, когда эта дама приехала. В точности, понимаете? Число, месяц. А кроме того – попробуйте разузнать у главноуправляющего, что ему известно о господине Зайдлере. – Владимир помолчал немного. – И, знаете ли, постарайтесь добраться до Казани все ж таки без попутчика. А уж если с попутчиком, так особо с ним о нашем деле не распространяйтесь.
Мы попрощались, и я направился к выходу.
– Да, Николай Афанасьевич, – вдруг окликнул меня Ульянов, – еще одна просьба.
Я обернулся и увидел, что лицо Владимира приняло смущенное выражение, даже щеки немного порозовели.
"Неужели сейчас что-нибудь про Аленушку скажет?" – мелькнуло у меня. Но дальнейший разговор принял совершенно иной оборот.
– Не сочтите это за афронт, но, может быть, вы найдете возможность заглянуть в Казани к моей маме, Марии Александровне? – проговорил Владимир. – Я вот тут и письма приготовил… Но суть даже не в письмах – просто было бы славно, если бы кто-нибудь на словах ей сказал, и лучше вас это никто не сделает, что у нас все хорошо, живы-здоровы Владимир и Анна Ульяновы и маменьке кланяются.
– Ну конечно же, Володя, обязательно зайду. – У меня даже слезы на глаза навернулись от такого проявления сыновней любви. – Ваша матушка попрежнему в доме Ростовой живет, на Первой горе?
– Нет, мы в сентябре переехали в дом Соловьевой, это на Новокомиссариатской, номер пятнадцатый.
– Ну, это поблизости. Конечно же, Володя. Пусть даже придется мне задержаться в Казани, но сделаю я это всенепременно. Давайте ваши письма.
Владимир взял несколько конвертов, из тех, что лежали на столе, и вручил их мне. Я сунул письма в карман моей домашней куртки, наказав себе переложить их в баул, когда буду собираться в дорогу.
Вернувшись домой, я позвал Ефима и распорядился запрягать сани, сообщил Аленушке, что неотложные дела требуют моей немедленной поездки в Казань, переоделся в дорожное, собрал самое необходимое в баульчик и вдруг задумался. Задумался над тем, что последнее время исполняю указания нашего студента не по обязанности, которую на меня никто не возлагал, не долга ради перед хозяевами имения, не через не хочу, а именно по доброй воле и с великой охотой. Подивился я этому и пустился в дорогу.
До Шигалеева меня домчал наш ворчливый Ефим. На станции, как назло, свободных ямщиков не было, и никаких казанских барабусов, добравшихся до наших краев и мечтающих вернуться обратно, тоже не наблюдалось. Стоял, правда, в станционном дворе один возок, однако по виду лошадей и кузова я не мог причислить его ни к ямскому извозу, ни к почтовой службе. Что это за экипаж и куда путь держит, мне еще предстояло определить.
Я наказал Ефиму прибыть сюда же к девяти вечера (такой срок установил я себе на всю поездку), отпустил его и направился побеседовать со станционным смотрителем. Сей чиновник, господин Ветлюгин – конечно же, я знал его, как не знать шигалеевского смотрителя, дорога-то между Кокушкином и губернским центром наезженная, – поприветствовав меня, тут же сообщил, что упряжка, стоящая во дворе, принадлежит господину, приехавшему незадолго до меня и направляющемуся в Казань.
Господином этим, как раз при появлении моем допивавшим чай в станционном трактире, оказался не кто иной, как Петр Николаевич Феофанов, завзятый охотник, известный в наших местах, но по характеру своему совершеннейший сухарь. Не было у меня особого желания ехать с ним, однако что делать? Подошел я к Петру Николаевичу, поздоровался и рассказал о своей нужде.
– Отчего же, почту за удовольствие предоставить вам место, – сказал Феофанов с привычной своею церемонностью. – По делам в Казань или так, развлечься от деревенской скуки?
– До развлечений ли, Петр Николаевич? Дела, конечно же, дела, – ответил я. – Дочь моя Аленушка на каникулах была. Каникулы до святок только, а она у меня захворала.
– Ай-яй-яй, что вы говорите! – сочувственно заохал Феофанов. – Надеюсь, ничего серьезного? Зимой потеплее надобно одеваться, да-с.
– Ничего особо серьезного, но и несерьезным не назвал бы. Речь-то ведь о глазах идет. Глаза у нее воспалились, – ответил я. – Переутомление, знаете ли, книги, тетрадки. Доктор посоветовал недельку-другую зрение не перетруждать, капли покапать. Вот – надобно теперь в гимназии переговорить, чтобы не взыскивали да, упаси Бог, не исключили бы – в последний-то год.
Конечно, никто бы мою Аленушку не исключил, да и предупредил я начальницу заранее – что задержится ученица Елена Ильина после каникул по причине глазного заболевания дома и к занятиям сможет приступить не ранее десятого февраля. Не люблю я врать на ветер, но пришлось: не посвящать же Феофанова в истинные причины поездки. И без указания студента нашего я полагал, что нет резона болтать лишнее по столь щекотливому делу. Чем меньше посторонних будет знать об изысканиях, предпринимаемых нами, тем оно лучше.
– Ну да, ну да, – подхватил Феофанов, – дочь ваша уж совсем взрослая барышня. Чай, в последнем классе гимназии, в педагогическом? Женихито, небось, вьются вокруг вашего дома?
– Да откуда же в нашей глуши женихи, сами посудите? – Я махнул рукою. – Женихи в Казани, в том-то и беда. Она там учится, а я здесь обретаюсь, вот и болит моя седая голова все дни, что я не вижу своей доченьки. Каникулы же ее – просто мое отдохновение и великая радость.
– И то сказать, – согласился Петр Николаевич. Словом, вскорости выехали мы в Казань. Хотя сидели мы с Феофановым лицом к лицу – он по ходу, я же против хода, – а такая диспозиция непременно располагает к разговору, поначалу в дороге я помалкивал. Не по сердцу мне рассуждать об Аленушке, а тем более – о ее будущей судьбе. Вот ведь вроде и не числю я себя в суеверных, а поди ж ты – всякие разговоры о дочери с посторонними стараюсь пресекать, чтобы сглазу не было.
В то же время не хотел я обижать Феофанова, любезно согласившегося мне помочь, намеренной неразговорчивостью. Опять же, для дела нашего он мог оказаться полезен, если, конечно же, разговор с ним по уму завести. К примеру сказать, Петр Николаевич наверняка знал что-то о личностях погибших, коли встречался с ними незадолго до их гибели. Однако мой первоначальный ответ насчет причин, побудивших меня пуститься в путь, затруднял обращение к интересовавшему меня предмету. Наконец, чтобы сгладить впечатление, я поинтересовался:
– А вы, простите, по какой надобности, господин Феофанов? Ежели не секрет, конечно.
– Какой там секрет! Вот-с. – Он похлопал по лежавшему рядом с ним на сиденье объемистому портфелю. – Везу отчет господину Котляревскому. Нашему главноуправляющему. Бумаги-бумаженции. Скучная, доложу я вам, материя, другого жребия мне хотелось бы. – Петр Николаевич вздохнул. – Вот с ружьишком по лесу – куда как славно. А тут – сидишь целыми днями с цифирью, долги, платежи, доходы-расходы. В общем, сплошное сальдо мортале! А, даже говорить о том нет желания. – Он удрученно взмахнул рукой.
Вот и верь после такого, что совпадений в жизни не бывает. И словно чтобы помочь мне, Феофанов спросил, глянув на меня искоса:
– Слышал я, сотского кокушкинского убили. Правда ли?
– Правда, – ответил я. – В лесу нашли Кузьму Желдеева. Какой-то подлец застрелил.
– Ай-яй-яй… – Петр Николаевич покачал головой и поцокал осуждающе языком. – Что ж это происходит на свете? Куда все катится? Жили себе, не тужили – и нa тебе.
– Не говорите, – поддакнул я. – Прямо хоть в одиночку за околицу не выходи. А тут еще мужики да бабы всякие страсти размусоливают – про черта лохматого, про нечистую силу. Ей-богу, иной раз и верить начинаешь!
– Да ну? Про черта? Про нечистую силу? – Феофанов хмыкнул. – И то сказать, мужику нашему всюду черт с рогами мерещится. А что болтают-то?
Я поведал ему о медведе-призраке. Петр Николаевич коротко хохотнул особенным своим сухим смешком, более походившим на кашель.
– Да это же шатун! – сказал он. – Как два года назад, помните? Надо бы на него облаву сделать. А то он и правда беды натворить может. Да и уже натворил: слышал я, бабы из Бутырок за хворостом в лес наладились, так он их оттуда так пуганул, что одна заговариваться начала. Здоровущий, говорят, зверь, и ревет жутко. Немудрено, что они о черте рогатом болтают. А что с теми, кого из реки вытащили? Как они туда попали, не слышали?
– Ну откуда ж мне знать! – ответил я. – На то есть власть – урядник, становой пристав. Мне-то кто рассказывать станет?
– Ну да, ну да. – Петр Николаевич кивнул – с некоторым, как мне показалось, сожалением. – Урядник у вас хваткий, может, и узнает что. Хотя, однако же, хваткий-хваткий, а помощника своего лишился. Так, говорите, в лесу его подстерегли?
– Подстерегли или нет, я того не знаю, – честно ответил я. – Знаю, что убили из ружья охотничьего. В спину, каналья, выстрелил.
– Смотри-ка, – раздумчиво сказал Феофанов, – из ружья. Поди ж ты! И утопленницу тоже из ружья. Выходит, завелся у нас в окрестностях матерый убийца. Может, беглый каторжник, а? Как думаете, Николай Афанасьевич?
– Может, и каторжник, – согласился я. – А что, скажите, Осип Тарасович здоров ли? Не болеет?
Феофанов нахмурился.
– Здоров, здоров. Правда, после смерти его сиятельства немного сдавать начал. Он ведь при графе уже лет двадцать, – Петр Николаевич вздохнул. – А с сыновьями покойного, слышал я, господин Котляревский не очень-то. Однако же надеюсь на вашу сдержанность – не люблю я сплетником выступать, знаете ли. Дойдут сплетни до Котляревского, старик огорчится. Не хотелось бы.
Я заверил его в совершеннейшем моем молчании и заметил:
– Надо бы мне его навестить. У меня с его сиятельством остались некоторые спорные дела, давние да пустяковые. Но коли уж в Казань выбрался… Опять же, – я улыбнулся, – разговор наш о них и напомнил. Вы прямо туда, к нему? Может, спротежируете мне, Петр Николаевич? Упомяните господину Котляревскому, что, мол, управляющий имением Бланков, из Кокушкина, просит о краткой аудиенции.
Лицо моего попутчика на мгновенье застыло, отчего показалось мне, что просьбой моей он застигнут врасплох и не весьма ею доволен. Но, впрочем, могло мне это лишь показаться. Петр Николаевич скупо улыбнулся.
– Отчего же, – произнес он любезным тоном. – Соседу помочь – доброе дело. Непременно упомяну и посодействую. У меня еще и другие дела имеются, у вас же – хлопоты по гимназии. Если сообразно управимся, может, вместе в Кокушкино и вернемся. Вдвоем, чай, веселее.
Так, за беседою, наконец развязавшейся, два с лишком часа пути по Мамадышскому тракту пролетели незаметно. Мы въехали в Казань, вывернули на Сибирский тракт, прокатились по нему до Арского поля, миновали костел, свернули на Кирпичнозаводскую, к Суконной слободе, и довольно скоро возок остановился у заметного дома на Третьей горе. Дом этот был мне известен, раз-другой я бывал у покойного генерал-лейтенанта – не в близком кругу, а в числе многочисленных гостей, по большим праздникам приглашавшихся сюда. Но с последнего такого приезда минуло уж лет пятнадцать, сыновья Алексея Петровича тогда еще проживали в Казани.
Двухэтажное кирпичное здание, с фигурными фонарями у входа, поддерживающими портик колоннами и каменными львами, охранявшими высокое крыльцо, произвело на меня неожиданно гнетущее впечатление. Возможно, причина была в мрачном темно-коричневом цвете дома, хотя раньше ничего печального я в нем не находил. Скорее, впечатление это появилось от того, что мне подумалось: увы, хозяина сего палаццо более нет в живых.
– Ну что же, пойдемте, господин Ильин, – сказал Петр Николаевич. – Я переговорю с Котляревским, а там он и вас примет.
Дворецкий принял у нас шубы и провел в приемную. Далее мне пришлось ждать, пока Феофанов проведет свои разговоры с Котляревским. Ушло на это минут сорок, если не более. Затем Петр Николаевич вышел, и я удовлетворением убедился, что слово он сдержал. Главноуправляющий согласился уделить мне четверть часа своего времени.
Осип Тарасович заметно сдал со времени нашей последней встречи. Всегда он был человеком, склонным к полноте. Нынче же я увидел пред собою исхудавшего невысокого старичка с огромной плешью – при том, что был он лишь немногим старше меня. Черный мундирный сюртук болтался на нем, словно снятый с чужого плеча, голова немного тряслась. Когда я, предваренный словами дворецкого, вошел в кабинет, Котляревский приподнялся из-за стола, заваленного бумагами, словно собирался сделать шаг мне навстречу, однако из-за стола не вышел, тут же снова сел, даже – упал в кресло.
– Петр Николаевич сказал, у вас ко мне дело. – Голос главноуправляющего был негромок, но с властными нотками, столь не вязавшимися с немощным телом. – Проходите, сударь мой, присаживайтесь. Не обессудьте – времени у меня мало.
Я сел на предложенный стул.
– Ну, говорите, что вас сюда привело! – произнес Осип Тарасович. Выговор его был малороссийским, с мягким, придыхательным "г".
– Не знаю, слыхали ли вы о происшествии, случившемся в наших краях, – начал я осторожно.
Он удивленно вскинул голову.
– Происшествие? Что за происшествие, сударь мой? – спросил Котляревский с любопытством.
– Да вот, Осип Тарасович, обнаружились в Ушне два мертвых тела, – ответил я.
– Эка невидаль! – фыркнул главноуправляющий. – Что же что обнаружились? Мало ли дурных голов в реку лезут? Вот и тонут. Когда же это они обнаружились? Вроде лед нынче на реках.
Я коротко рассказал ему об ужасных находках в Ушне, о письме, обнаруженном в шубейке жертвы. Без подробностей, разумеется. Котляревский всплеснул короткими руками:
– Скажите пожалуйста! То есть, это надо же… Ай-яй-яй, вот оно, значит, как… – Он вдруг замолчал, уставившись в пространство за моей спиною расширенными глазами. – Надо же… Да, сударь мой, вот ведь какие иной раз фортели жизнь выбрасывает, а? Значит, говорите, Луиза Вайсциммер? Ну как же, как же не знать! Она ведь по воле хозяина нашего покойного сюда и приехала!
Я навострил уши. Впрочем, главноуправляющему понукания не требовались, очень, видно, хотелось ему поведать гостю, пусть и случайному, секреты этого большого и, по мне, не очень гостеприимного дома. Что Осип Тарасович и не замедлил предпринять.
– Дело это давнее, – начал он, откинувшись в кресле и глядя на меня чуть туманным взором. – Тому уж сорок лет вот-вот минет. Вы не думайте, это не домыслы, сразу же хочу вас уверить – я сам все это от старого графа слышал. Он ведь военную карьеру начал делать еще при государе Николае Павловиче. Ну и вот, стало быть, в сорок восьмом году наш Алексей Петрович молоденьким прапорщиком участвовал в венгерском походе. О частностях он не рассказывал, так что подробности событий мне неизвестны, но оказался он там раненным на территории, захваченной инсургентами. То ли товарищи сочли его убитым, то ли мадьяры налетели так, что наши не успели раненого забрать, – но только жизнь его, можно сказать, повисла на волоске. И не только из-за страшной жестокости инсургентов – говорили об этом всякое, но так оно или нет, мне неведомо, – а и по причине отсутствия врачебной помощи. И вот тут, по словам графа Алексея Петровича, приютило его одно семейство. Можно сказать, спасло от верной гибели – потому как глава семейства оказался врачом, и весьма искусным. Да и рисковали сами: немцы ведь, а мадьяры за одно это зарубить могли, дикий народ. Так что, когда через месяц вернулись в тот городишко русские войска, прапорщик Залесский был новехонек-здоровехонек… – Котляревский замолчал, налил себе в крошечную рюмочку какой-то янтарной настойки из графина, стоявшего на столе возле бумаг. Подняв рюмку, словно приветствуя меня, главноуправляющий спросил: – И что же, Николай Афанасьевич? Каким, по-вашему, было имя того благодетеля?
– Ума не приложу. – Я развел руками, хотя на самом деле уже догадывался, к чему клонит Осип Тарасович.
Котляревский нарочито медленно вытянул темно-желтую, с какой-то таинственной искрой жидкость (я так понимал – лекарственное средство), после чего поставил рюмку, поморщился и сдавленным голосом сообщил:
– Август Вайсциммер. Вот как звали того эскулапа. Улавливаете, о чем я?
– Луиза Вайсциммер имеет к нему касательство? – спросил я.
– Самое непосредственное. Она его дочь. Покойный граф, видите ли, долгое время разыскивал того, кто спас ему жизнь в далеком сорок восьмом году. Ну, следует полагать, не сразу принялся разыскивать. Знаете ведь, человеческая натура такова – пока молод, так особо и не вспоминаешь, кому да чем обязан. Это уж к старости, когда не вверх, а вниз растешь, тогда – да… Ну вот, нынешним летом узнали мы, что Август Вайсциммер три года назад скончался. Жил он последние годы в Вене, где и был похоронен. Но одновременно с тем стало нам известно, что там же, в Вене, живет дочь скончавшегося благодетеля, Луиза. И тогда его сиятельство Алексей Петрович Залесский, ощущая уже и сам приближение смерти, решил облагодетельствовать хотя бы дочь своего доброго самаритянина. Он ведь, Алексей Петрович, уже года два как болел. Плохо болел. И все хуже да хуже себя чувствовал.
– Что же у его сиятельства за хворь была? – спросил я.