– Здравствуйте, Николай Афанасьевич! – Ульянов если и смутился, то никак этого смущения не выказал, а напротив, словно бы обрадовался моему появлению. – Вы извините, но я решил – негоже вас всякий раз после долгого пути еще и в усадьбу гонять. Вот – пришел, чтобы дождаться вас здесь, а Елена Николаевна любезно пригласила меня к чаю. О новых стихах Фета мы уже поговорили, теперь вот небесные камни взялись обсуждать… – При этих словах Владимир подошел ко мне, протянув руку для приветствия.
Разумеется, я принял объяснение, хоть и не был уверен в его искренности. Однако ведь и в неискренности упрекнуть молодого Ульянова мне было не с чего. Словом, неловкий момент прошел. Я улыбнулся и объявил:
– Ну, чай так чай. От печенья и варенья да хорошей беседы никогда не откажусь. Вот только переоденусь с дороги.
Когда я снова вышел к столу, разговор шел уже не о небесных камнях. Лена и Анфиса вполне оправились от смущения, вызванного моим появлением, и теперь взахлеб рассказывали гостю страшные истории не о ком-нибудь, а о том самом медведе-призраке. Владимир слушал с интересом, хотя по лицу его то и дело проскальзывала скептическая улыбка, которую он, впрочем, старался прятать от девушек. Но после одной совсем уж страшной сказки, в которой призрак к тому же и говорил человеческим голосом, студент не выдержал и весело рассмеялся. Я последовал его примеру.
– Удивительная штука! – сказал Владимир, отсмеявшись. – Вы, Анфиса Яковлевна, и Елена Николаевна тоже, сами нисколько не верите во все эти басни. А рассказываете так, что любого убедите. Только вот скажите, Анфиса Яковлевна, что же этот черт – исключительно зимой объявляется? Или и летом на людей нападает?
Девушки переглянулись.
– Зимой только, – неуверенно ответила Анфиса.
Аленушка возразила:
– Нет, и летом тоже. Но обязательно по ночам. Днем его никто не видел. Только ночью и в сумерки.
Владимир покачал головой.
– Да, – сказал он. – Странное дело. Почему же эти чудовища встречаются единственно таким людям, которые в них и без того верят? Вот мне ни разу не довелось увидеть эдакого черта! Каждый год приезжаем в Кокушкино, а с призраком ни разу не столкнулся! Ни в лесу, ни на тракте. Даже обидно!
– Ну так ведь он только два года назад и объявился, – сказала Лена. – Допрежь его не было.
– Сказки они сказки, – вступил я в разговор, – а только встречается чудище иной раз и тем, кто в него уж нисколько не верит. Не знаю, как насчет черта, но шатуна этого мы нынче повстречали – не приведи Господь! Спасибо Петру Николаевичу, спутнику моему, уж до чего хладнокровный человек и решительный! – И я поведал молодым людям о недавней встрече с лесным хозяином.
Они охали, ахали, требовали подробностей. Удовлетворив их любопытство и выслушав дружное негодование против трусости кучера, я сосредоточил свое дальнейшее внимание на накрытом столе, предоставив молодежи самостоятельно спорить о природе деревенских суеверий.
Вид пирожков на столе производил поистине магнетическое действие. Надо сказать, что Домна – необыкновенная мастерица делать пирожки. По постным дням она печет их с морковью, кашей, горохом, грибами и луком, луком и яйцами, вареной рыбой, по скоромным – с творогом, печенкой, свежиной и ветчиной, куриными потрохами и дичинным фаршем и Бог еще знает с чем. Сегодня день был постный и пирожки соответственные. Ну как тут миновать такое угощение, даже если помнить, что обильный обед в самосыровском трактире был не так уж и давно?! Словом, я более ничего не стал говорить и приступил к ужину.
Я выпил чаю, съел едва ли не пяток вкуснейших румяных пирожков с рыбой, а потом столько же с грибами и лишь после этого пригласил нашего студента к себе в комнату. Зажег лампу. Мы уселись. Владимир выслушал меня серьезно, лишь изредка задавая уточняющие и очень дельные вопросы.
– Странно, – сказал он. – Очень странно. Значит, Луиза Вайсциммер приехала в Казань по приглашению покойного графа двадцать восьмого октября. Погостила у него два дня, а затем выехала в Починок. Стало быть, в Починке она была первого ноября. Второго ноября, по словам господина Феофанова, она перебралась в Бутырки. Здесь она тоже пробыла два дня. Следственно, уже четвертого ноября фройляйн Луиза оставила Бутырки и должна была появиться в Казани не позднее следующего дня, то есть, пятого ноября. Между тем, она там не появилась. Не так ли?
– Верно, – ответил я. – Там она более не появилась. Можно сказать, она вообще нигде более не появилась.
Владимир прошелся по комнате.
– Вот я и говорю – странно. – Он остановился у книжного шкафа. – Выходит, между днем, когда она уехала из Бутырок, предположительно в Казань, и днем ее гибели, а это примерно двадцать второе или двадцать третье ноября, она более нигде не обнаружилась…
– Но, возможно, дату ее смерти следует считать иной? – предположил я.
– Это никак невозможно, – возразил Владимир категорическим тоном. – Она могла погибнуть только в день ледостава. И господин Зайдлер – мы пока не знаем, какие их связывали отношения, – прыгал за нею в ледяную воду именно тогда – в тот день, когда ее убили. Чтобы знать, где искать тело Луизы Вайсциммер, живое ли, мертвое ли, он непременно должен был оказаться свидетелем преступления. Что никак не означает, будто он видел преступника, – добавил Владимир. – Господин Рцы Земля мог издали усмотреть нечто, встревожившее его. Однако, прибежав на место преступления, он уже не застал там убийцы. Но успел увидеть, как преступник бросил в воду тело с привязанным грузом. Прыгнул в воду… Ну, далее мы все знаем, и о том я вам уже толковал. Кстати, вспомните: у лаишевского аптекаря он появился двадцать первого, аккурат накануне ледостава. Мы можем с большой уверенностью говорить о том, что, покинув Лаишев, он оказался в наших краях двадцать второго ноября и появился на месте преступления буквально через считанные мгновения после его свершения. К своему несчастью. А двадцать второго как раз Ушня и стала. – Владимир прекратил свое хождение по комнате, остановился напротив меня и сказал: – Нет, дорогой Николай Афанасьевич, фройляйн Вайсциммер была убита именно двадцать второго ноября минувшего года. Так что если какая дата и вызывает сомнения, то уж никак не дата смерти. Сомнения у меня вызывает дата ее выезда из Бутырок. Вот тут у нас нет никаких подтверждений тому, что вы узнали.
– Что вы имеете в виду? – Я был изрядно смущен уверенным тоном собеседника. – Как это – нет подтверждений? Ведь Петр Николаевич Феофанов со всей определенностью сказал: гостья пробыла в Бутырках всего один день, после чего уехала оттуда так же, как перед тем – из Починка.
– Ну, прежде всего, – сказал Владимир, – господин Феофанов сам не был свидетелем ее отъезда. Он говорил со слов господина Петракова, управляющего бутырским имением. Вы же сами о том сказали, ведь так?
– Так, – вынужден был согласиться я. – Но он же и предположил, что барышня Вайсциммер могла доехать до Казани, а уж позже вернуться еще раз. И вот тут, при втором ее приезде, несчастная Луиза и оказалась на мушке у убийцы.
– Что ж она не появилась у графа? – Владимир скептически хмыкнул. – В таком ее поведении еще большая странность, разве нет?
– Не знаю, – ответил я со вздохом. – Может быть, ее не пустили к графу. Ему в те дни совсем уж худо стало. Главноуправляющий говорит – очень сильно Алексей Петрович горячился. Письмо от сына привело его в такое расстройство, что граф своего отпрыска чуть наследства не лишил. На управляющих своих незадолго до того осерчал, даже ревизора грозил прислать. Известное дело, он вообще был человеком горячим. И в молодости пылом отличался, и к старости ничуть не остыл. Так что Алексею Петровичу могло сделаться столь худо, что гостью к нему просто не пустили. Может, потому она и решила вернуться. Не так?
– Не так, – ответил Владимир. – Я вам напоминаю: шестнадцать дней. Где же она была эти шестнадцать дней? В Казани? В гостинице? И ни разу не дала о себе знать? Даже если предположить, что она могла быть на похоронах. Остаются еще одиннадцать дней! Где она обреталась и чем занималась? И где был господин Роберт Зайдлер – несчастный наш музыкант Рцы Земля?
– Да… Ну, а вот такое объяснение, – предположил я. – Убили ее вовсе не там, где мы ее отыскали. Убили в другом месте и в другое время, а уж потом привезли и бросили там, где ее нашли – сперва этот самый господин Рцы Земля, а уж потом мы.
Владимир отрицательно качнул головой.
– Шубка, – коротко ответил он. – Шубка, второпях брошенная убийцей на месте преступления.
– Тогда не знаю. – Я развел руками. – Сдаюсь. Нет у меня объяснений, Володя. Но скажите мне, ради Бога, какой резон Артемию Васильевичу лгать?
– Ну, мало ли резонов для лжи, – неопределенно ответил Владимир.
– Володя, – воскликнул я запальчиво, – не забывайте: Артемий Васильевич – мой старый друг! Обвиняя его во лжи, вы, по сути, объявляете его убийцею!
– Полно, Николай Афанасьевич! Никого я ни в чем не обвиняю, что вы, ей-богу… – Владимир досадливо поморщился. – Вот только объясните мне, где скрывалась наша австрийская барышня в течение то ли одиннадцати, то ли шестнадцати, а возможно, и всех семнадцати дней, да так, что ни одна живая душа о том ничего не знает.
Я ничего не ответил.
– То-то и оно, – сказал Владимир. – Ничего я не утверждаю наверное и никого не обвиняю. Но пока мы не узнаем, где, с кем и почему скрывалась Луиза Вайсциммер с того момента, когда она, по словам господина Петракова, оставила Бутырки, и до той печальной секунды, когда какой-то злодей всадил ей в грудь заряд гвоздей, мы не сможем назвать убийцу.
Ульянов еще не закончил говорить, а я вдруг понял, что имею ответ на этот вопрос. Вот только ответ этот никак не принесет пользы моему другу Артемию Васильевичу Петракову, ибо способен не только усилить подозрения против него, но превратить их из догадки почти в уверенность.
– Боже мой… – простонал я, бессильно опускаясь в кресло. – Боже мой, Володя… Но это ужасно!.. Это невозможно!..
Владимир склонился надо мною, пристально заглядывая в глаза.
– Что? – спросил он тихо, но требовательно. – Что ужасно? Что невозможно?
Я не ответил. С невероятной четкостью, словно заново услышав их наяву, вспомнил я вдруг веселые разговоры Артемия Васильевича об очередном его амурном успехе – о новом его романе. И вел он разговоры эти аккурат в то время, когда барышня Вайсциммер находилась неведомо где. Оживив в памяти эти его рассказы, я немедленно утвердился в мысли, что имелась в виду несчастная Луиза, находившаяся у него в гостях, а вовсе не уехавшая сразу после появления в Казань. Все сходилось: и время, и даже то, что намекал он на приданое. Приданое было знатным – как-никак поместье, которым Петраков до того просто управлял, могло перейти в его полное владение. Помнится, Артемий Васильевич говорил и о том, что невеста (он ее уже так называл) уехала ненадолго и вскорости вернется… А еще я припомнил его слова, сказанные в тот несчастный день, когда в Ушне обнаружились тела погибших. Молвил он тогда – и как раз в ответ на мой вопрос о невесте: "Что есть женское постоянство, дорогой Николай Афанасьевич? Пустой звук! Уехала, обещала написать. Вот уж два месяца – ни слуху ни духу…"
– Володя, – сказал я расстроенно, – все эти дни несчастная жила в бутырской усадьбе, в гостях у Артемия Васильевича Петракова. Полагаю, он просто испугался признаться в том. Но он – не убийца. Два месяца ждал ее друг мой бедный, а она уж давным-давно лежала на дне замерзшей реки…
И я рассказал молодому Ульянову о том, что вспомнил, – вплоть до последних слов Артемия о женском непостоянстве, произнесенных совсем незадолго до нахождения в Ушне тела Луизы Вайсциммер.
– Я вполне уверен, – завершил я свой рассказ, – что барышня Вайсциммер и есть та пассия Артемия Васильевича, о которой он мне рассказывал. Уехала она, я так думаю, накануне ледостава. А что не отозвалась потом – так господин Петраков отнес это к ветрености женской натуры. Вот вам и разгадка.
Изложив все моему молодому другу, я почувствовал, будто с плеч моих свалился немалый груз. Однако это облегчение тотчас исчезло, едва я взглянул на сосредоточенное лицо Владимира. Похоже, не устраивало что-то нашего студента в той разгадке, которую предложил ему я.
– Что Луиза Вайсциммер гостила у господина Петракова не день, а более двух недель, – с этим я согласен, – сказал он, хмуря брови. – И то, что, говоря о своем романе, он, скорее всего, имел в виду именно ее, – тоже похоже на правду, это вы точно подметили, Николай Афанасьевич. Однако остается все же одна каверза, одна нерешенная загадка.
– Какая? – спросил я, чувствуя подвох.
– Куда и как он отвез свою возлюбленную? – ответил Владимир вопросом на вопрос. – В Казань? Но тогда каким образом она опять здесь очутилась? Отвез только до Кокушкина? Почему тогда высадил здесь?
– Может, не сам отвозил? – предположил я без особой, впрочем, уверенности. – Послал Равиля…
– Это все равно, – заметил Владимир с некоторым раздражением в голосе. – Даже если Равиля – что ж, не знал он разве, куда именно отвез Равиль его гостью? Нет, сказанное вами лишь усиливает подозрение против господина Петракова. Что-то он скрывает. Только вот что именно – пока мы не знаем. И еще: откуда появился господин Рцы Земля? Господин Роберт Зайдлер? Ни Феофанов, ни друг ваш Петраков его не опознали. Можно предположить, что он приехал сюда прямо из Лаишева, на следующий день после визита к словоохотливому аптекарю Карлу Христиановичу. Но, – Владимир прищурился, – где-то ведь он написал черновик письма, обнаруженного нами? В Лаишеве? В другом каком-нибудь месте? И почему оказался на месте преступления за считанные секунды до того, как преступник бросил тело жертвы в воду? А? Нет, то, что вы вспомнили, дополняет комбинацию, но не разрешает ее, дорогой Николай Афанасьевич. Это еще не эндшпиль.
Глава одиннадцатая,
в которой нас приглашают на охоту
Два дня после возвращения из Казани – субботу и воскресенье – я провел большею частью в постели. То ли нервическое состояние последнего времени изрядно ослабило меня, то ли прихватил мороз по дороге, а может, съел что лишнее – и то сказать, в Самосырове-то я оскоромился, – но только чувствовал я себя не лучшим образом. Жар поднялся, в подбрюшье какое-то колотье ощущалось, и вообще, как писали в старых романах, томление в членах.
Недомогание мое переполошило моих домашних – и Аленушку, и Домну, и даже Ефима. Женская половина домочадцев норовила поить меня настоями ромашки и липового цвета, от которых я упорно отказывался по причине их решительной гадостности. Ефим же, приходя в мою комнату, стоял, вздыхая, на пороге и молча качал кудлатой головой. Всякий раз я выставлял его, спрашивая прежде, какое дело его привело, – и всякий раз он спустя короткое время возвращался. Поведение кучера могло бы насмешить, кабы события последних дней не отбили у меня всякое желание смеяться над чем бы то ни было. Я даже встревожился несколько его вздохами – неужели я столь жалко выглядел? Однако взгляд в зеркало несколько меня успокоил: никаких особых перемен в лице своем я не усмотрел, седины в усах не прибавилось. Разве что слегка ввалились глаза. Ну, так и немудрено – слишком я разъездился последнее время, да по зимней поре.
Аленушке я строго-настрого запретил рассказывать кому бы то ни было о моем недомогании. Она, конечно, ослушалась, так что к вечеру второго дня у меня, один за другим, появились два посетителя, не то чтобы мною не ожидавшихся, но во всяком случае незваных. Первому гостю я нисколько не удивился – и потому, что сам хотел его видеть, и по той причине, что давно уже подозревал за своей дочерью конфиденции с нашим студентом: ничего она не умела да и не хотела скрывать от Владимира, вопреки моим запретам.
Молодой Ульянов, сняв шубу и шапку в сенях, прошел в мою комнату, где я, облаченный в любимый драповый шлафрок и байковый ночной колпак, полулежал в кресле со стаканом горячего чая в одной руке и "Севастопольскими рассказами" в другой.
Поздоровавшись, гость поискал глазами, куда бы сесть, пододвинул свободный стул к окну, уселся и спросил участливо:
– Что же это вы, Николай Афанасьевич, а? Ейбогу, я себя виновником чувствую – вконец вас загонял. Давайте договоримся так: вы выздоравливайте, не волнуйтесь. А история эта загадочная – да пусть ее! – Он махнул рукою. – Ну, право, что изменится, если никто не узнает, как и почему оказались в Ушне эти самые немцы-австрийцы? Ведь ничего, верно? А то, может, и узнают – допустим, жандармы, на которых такие надежды возлагает unser braver Bursche, oder? И что же? Узнают. Может, кого и накажут. Нам-то с вами что до того, верно? – Владимир вздохнул и отчего-то тяжело нахмурился. – Право, не стоило нам лезть в эту партию, ее ведь без нас играют. И сыграют. А кто победит – так ли важно? Игра на то и игра, что в ней всегда кто-то побеждает, а кто-то сдается.
Я слушал его речь со все возрастающим чувством недоумения. Ни при каких обстоятельствах не мог я предположить, что такой увлекающийся, азартный даже юноша, как Владимир Ульянов, вдруг начнет рассуждать подобным образом. Сказанное им казалось мне произнесенным совсем другим человеком. Или же, подумал я вдруг, он просто захотел меня немного раззадорить, задать эрфиксу. Ежели именно этого ему хотелось добиться, что же – Владимир вполне преуспел. Я уже готов был вспылить и укорить его в малодушии и ипохондрии. Он, впрочем, замолчал и отвернулся к окну, словно бы затем, чтобы рассмотреть там, в предвечерней синеве, нечто чрезвычайно его заинтересовавшее. Я тотчас заподозрил, что лицо его может выдать истинные мысли и подлинное отношение к загадочной истории, именно потому мой молодой гость столь старательно от меня отворачивается. Я поставил на столик стакан с остывшим чаем, утер усы платком и спросил – по возможности спокойно:
– Что это вы, Володя, в таком тяжком состоянии души пребываете? "Пусть ее…" "Что нам до того…" Странно мне, сударь мой, слышать от вас такие речи. И тому ли учит вас столь любимый вами господин Чернышевский? – Тут я поддел его немного. – Ох, лукавите вы, разыгрываете старика, не то успокоить хотите. – Я погрозил Ульянову пальцем.
Хотя он по-прежнему стоял отвернувшись, в стекле, будто в зеркале, хорошо отражалось все, что происходило за его спиной. Укоряющий жест мой Владимир увидел и тотчас повернулся. На лице его играла чуть смущенная улыбка.
– Ваша правда, Николай Афанасьевич, – признался он. – Просто подумалось мне вдруг, что ваша болезнь – результат недавних бдений и что надоело вам быть на побегушках у желторотого студента. А мне без вашей помощи с делом этим не справиться, и вы это прекрасно понимаете. Вот я и решил успокоить вас – дескать, мне самому не хочется более заниматься всей этой историей. Да и себя попробовал убедить в том же, – добавил он.
– И что же? – спросил я. – Убедили? Готовы бросить все?
Владимир отрицательно качнул головой.