Я посмотрел на часы: циферки ярко светились во тьме. Двадцать минут или около того с тех пор, как ушел Кальдер. Двадцать минут, а кажется, уже двадцать часов.
Лошадь внезапно с неприятной решительностью крутанулась во мраке, толкнув меня крупом.
- Ну-ка потише, малыш, - увещевающе произнес я. - Мы с тобой оба здесь застряли. Лучше поспи.
Ответ коня был подобен нецензурной брани: подкованное копыто впечаталось в стену. "Может быть, ему не нравится, когда я говорю, - подумал я.
- Или когда двигаюсь". Головой он теперь повернулся к окну, его массивное тело безостановочно металось от одной стены стойла к другой, и я увидел, что на нем в отличие от лошадей Оливера нет ошейника: ничего, за что можно было ухватиться, придержать, успокоить, похлопывая по шее.
Он вдруг встал на дыбы, неистово замолотил копытами и одной ногой хлестнул по стене.
"Уже не смешно, - подумал я. - Не дай Бог оказаться прямо на пути у этого сокрушительного копыта. Ради всего святого! - мысленно взмолился я к нему. - Я не причиню тебе вреда. Только стой спокойно. Спи".
Все это время я стоял спиной к двери, так что для лошадиных глаз я был полностью в тени. Но конь знал, что я здесь. Он нюхом чуял меня, слышал мое дыхание. Если бы он меня еще и видел, может, было бы лучше?
Я сделал осторожный шаг к тусклому продолговатому окну и поймал ясный, острый и мгновенно ужаснувший меня взгляд одного из его глаз.
Ни покоя. Ни сна. Нет и не предвидится. Глаз коня, широко раскрытый, с белым ободком вокруг привычной черноты зрачка, уставился на меня, не видя, свирепо вытаращившись в никуда.
Черные ноздри раздулись. Губы, насколько я видел, задрались, обнажив зубы. Уши прижаты к черепу, изо рта показалась пена. Это непохоже на беспокойство, на тревогу, не веря себе, понял я. Так выглядит безумие.
Конь внезапно взбрыкнул, попятился, врезавшись задом в стену, и тут же рванулся вперед, но не этот раз вздыбил передние ноги; отблеск метнувшихся копыт прочертил во тьме серебряные дуги, стена под окном тошнотворно вздрогнула от удара.
По-настоящему запаниковав, я вжался в угол между стеной и дверью, но это не давало реальной защиты. Стойло было примерно в десять квадратных футов, да восемь футов в вышину, пространство, даже в лучшие времена наполовину заполненное лошадью. А для этой лошади в этот момент оно казалось смирительной рубашкой, которую конь намеревался сбросить, силой проломив себе путь. Ясли, подумал я. Забраться в ясли. Ясли были пристроены на середине высоты по диагонали одного из задних углов стойла. Узковатое металлическое корыто, укрепленное на крепкой деревянной подставке. Как убежище оно выглядело довольно жалко, но по крайней мере было приподнято над землей...
Жеребец крутанулся, опустил передние ноги, но взлетели задние, два пушечных ядра грохнулись в бетонную стену в шести дюймах от моей головы, и только тогда, в этот миг, я начал бояться, что свихнувшееся животное не просто покалечит меня, а убьет.
Он лягался не целеустремленно; большинство его ударов приходилось в других направлениях. Он не пытался укусить, хотя его раззявленный рот свирепо скалился. Его приводило в исступление что-то другое, не я... но в таком маленьком пространстве разницы не было.
Через две секунды он превратился в настоящего берсерка. С быстротой, о которой я мог только догадываться по мечущимся теням, он кружился, лягался, бросался всем телом на стены, и едва я примерился прыжком одолеть бурю и прорваться к яслям, меня садануло по руке летящее копыто.
В тот момент я не осознал, что он действительно сломал мне руку, потому что все онемело. Я добрался до кормушки, попытался вскарабкаться в нее, задрал ногу... сел на край... попытался подтянуть другую, еще свисавшую ногу... но сделал это недостаточно быстро. Еще один прямой удар с хрустом обрушился на мою лодыжку, и на этот раз я понял, что произошло.
Воздух над моей головой, казалось, свистел от копыт, а от лошади исходило теперь непрерывное ржание, похожее на визг. Наверняка кто-нибудь, отчаянно подумал я, кто-нибудь услышит грохот и звон и придет...
Я видел его, как темные вспышки против окна, дыбящийся, брыкающийся, лягающийся, мечущийся кошмар. Он завертелся юлой, едва видимый, поднялся на задние ноги, головой доставая до потолка, замолотил передними, точно пытаясь вскарабкаться на невидимую стену... и сбил меня прочь с моего сомнительного насеста, с силой толкнув в грудь - толчок, за которым было полтонны веса и никакой осмысленной цели.
Я кубарем скатился в солому и попытался прикрыть голову от смертельных копыт, инстинктивно защищая лицо и живот... и предоставив позвоночник и почки их судьбе. Следующий сокрушительный удар пришелся по лопатке и сотряс, как молот, каждую кость, и я почувствовал, что где-то внутри зарождается крик, истошный вопль - помилуйте, спасите, прекратите избиение, избавьте от ужаса...
Его мания отчего бы то ни было становилась все хуже, и наконец он хрипло завизжал он, а не я. Звук заполонил мои уши, отразился от стен, оглушающий, бьющий по нервам дьявольский рев. Он как-то попал копытом в середину моего скрюченного тела и споткнулся о меня, и я увидел, как он аркой навис надо мной, сухожилия натянуты, как струны; он тоже мучился, ярость богов клокотала в его напряженном горле; вот передние ноги взлетели ввысь, и он ударил по потолку.
Это смерть, понял я. Он сокрушит меня, он меня раздавит. Еще секунду буду я видеть и чувствовать... и одно из его копыт попадет мне в голову, и мне конец... мне конец...
Прежде чем я успел додумать, его передние ноги обрушились вниз, так что копыто задело мои волосы, и вновь, с запредельной яростью, он неистово взвился на дыбы, его голова взметнулась как молния, ударившая обратно в небо, череп, словно таран, врезался в потолок. Все строение сотряслось от толчка, а конь с оборвавшимся криком рухнул, точно колоссальная глыба, поперек моих ног, тело его сотрясла судорога, мускулы задергались тугими толчками, а воздух звенел, затихая, отголоском конца.
Он издыхал поэтапно, сознание уже пропало, а тело еще сопротивлялось, мозг уже умер, а нервные сигналы еще проходили по конвульсивно сокращающимся мышцам, беспорядочно вспучивались там и сям желудок и кишки, а голова уже лежала неподвижно на соломе.
Прошла вечность, пока это кончилось. Потом тяжкое тело обмякло, все системы организма истощились и навеки застыли в молчании, похоронив меня под собой.
Облегчение от мысли, что он умер, а я остался жив, продолжалось довольно долго, но затем, как всегда случается с человеческой натурой, простая благодарность за существование переросла в досаду, что обстоятельства не сложились получше. Он упал хребтом на меня, его туша лежала поперек моих ног, придавив колени, и выбраться из-под него оказалось невозможно.
Левая лодыжка, по ощущениям сломанная, пронзительно протестовала против всякой попытки двинуться. Я не мог поднять руку по той же причине. Острая боль в груди превращала каждый вздох в мучение и кашель в пытку; и только одно вышло удачно, если так можно выразиться: я лежал на спине, а не лицом в солому.
Время тянулось долго, время текло медленно. Под придавившей меня тяжестью ноги постепенно полностью онемели, и вся боль целиком сосредоточилась в левой руке, которая казалась размозженной вдребезги, однако я смутно различал ее, лежащую рядом; обычного вида рука, из-под рукава темного свитера слегка виднеется белая манжета, кисть с аккуратными ногтями, золотые часы на запястье.
Физический дискомфорт на время перестал занимать мои мысли, но в результате в голову полезли воспоминания и вопросы, и среди них самый важный и самый безотлагательный: что будет делать Кальдер, когда вернется и обнаружит, что я жив.
Он этого не ожидает. В самом деле, нельзя же ожидать, что кто-нибудь может выжить, будучи заперт со взбесившейся лошадью. Фактически я оказался баловнем судьбы.
Я припомнил, как Кальдер угостил коня яблоком, пока я боролся с падающими стенами, пытаясь подняться. Дал яблоко таким привычным жестом и потрепал коня по шее.
Я припомнил, как Кальдер говорил в мое первое посещение, что дает лошадям лекарства в яблоках с удаленной сердцевиной. Но на сей раз там было не лекарство, а что-то совсем другое, на этот раз снадобье вызвало безумие, превратило обыкновенного подкованного коня в машину для убийства.
Что он сказал, когда увидел, что я пришел в чувство? Эти странные слова: "Я думал, ты отключился... Я думал, ты не узнаешь..." И потом еще:
"Хотел бы я стукнуть тебя посильнее, но, похоже, хватит и этого".
А еще он сказал, что сожалеет и лучше бы я не приходил... Ему не требовалось, чтобы я сознавал, как лошадь убивает меня. Ему совершенно не требовалось, чтобы я видел, и слышал, и страдал перед смертью. Но все-таки, когда он увидел, что я пришел в себя, это его не остановило и он дал коню яблоко, хотя знал теперь, что я буду видеть, буду слышать... буду страдать.
Жеребец не выполнил задачу. Когда Кальдер вернется, ему предстоит восполнить упущенное. Ясно, как день.
При этой мысли я вновь попытался высвободить ноги, хотя вряд ли это особенно помогло бы, даже если бы получилось. Но это было лишь повторением прежней пытки, поскольку нечувствительность оказалась временной. Я печально констатировал, что выволакивать сломанную ногу из-под дохлой лошади - развлечение отнюдь не приятное и фактически, учитывая состояние прочих частей тела, неосуществимое.
Я прежде никогда не ломал костей, даже катаясь на горных лыжах. Я никогда не получал ушибов, кроме быстропроходящих детских синяков. Никогда не лежал в больнице, никогда не попадал на операционный стол, никогда не засыпал под анестезией. Все тридцать четыре года я был совершенно здоров и, не считая ветрянки и тому подобного, ничем не болел. У меня даже зубы никогда не болели.
Я никак не был подготовлен к стремительному натиску такой боли, я не был уверен вообще, смогу ли ее перенести. Я знал одно: когда я пытаюсь освободить лодыжку, протестует все тело, до того, что из глаз брызжут настоящие слезы; и не имеет значения моя теоретическая решимость, все равно никакая сила не заставит меня продолжать. Я подумал: а может, я трус? Даже если так, меня это не заботило. Я лежал, постепенно коченея, мне становилось все холодней, все хуже, и я уже начал завидовать лошади, которая не испытывала ничего.
Где-то вверху начали светлеть очертания окна, знаменуя приближение нового дня. Суббота, второе июня. Кальдер вернется и закончит начатое, и самый мудрый патологоанатом не сможет поклясться, что последний удар был нанесен через несколько часов после первого. Кальдер будет растерянно бормотать: "Но я и не предполагал, что Тим приедет ко мне... Я был в Лондоне, на телевидении... Я понятия не имею, как он закрылся в стойле... только это очень просто сделать, если быть неосторожным, понимаете... Я понятия не имею, почему конь на него набросился, это совершенно мирная кляча, сами убедитесь... такой ужасный несчастный случай, я совершенно разбит... страшно расстроен..." - и все посмотрят на лошадь, из которой кровообращение должно было вымыть затуманившее сознание снадобье, и решат, что я поступил, мягко говоря, неразумно, и мне не повезло. Что ж, очень жаль!
Дело Яна Паргеттера, ветеринара, давно упрятано в сейф или уничтожено, и есть лишь мизерный шанс доказать, что его убил Кальдер. С какой стороны ни подойти, перспектива удручающая.
Я не мог исхитриться и вывернуть запястье так, чтобы посмотреть на часы. Солнце взошло, оно косо светило сквозь прутья, и бледное сияние рассвета становилось все ярче. Было около пяти или чуть больше.
Время тянулось. Солнце поднималось. Мы с конем лежали в глубоком молчании, мертвец и полумертвец, и ждали.
Снаружи подъехала машина, провизжали тормоза, хлопнули дверцы.
Вот сейчас это случится, подумал я. Сейчас. Очень скоро.
Зазвучали, переговариваясь, отдаленные голоса: женский и мужской. Чужие.
Не Кальдеров характерный, громкий, резкий, актерский голос. Никакого сходства.
Огромная волна надежды захлестнула меня, и я позвал:
- Сюда... Идите сюда... - Но мое хриплое карканье за дверью не услышали.
Наверное, они ищут Кальдера; не найдут и уедут... Я набрал сколько мог воздуху в грудь и завопил:
- Помогите!.. Сюда...
Никакой реакции. Мой голос отразился от стен и передразнил меня, и я сделал второй усердный вдох, и крикнул еще раз... и еще раз... и еще...
Верхняя половина двери распахнулась и впустила ослепительный свет, и кто-то, не веря себе, завопил:
- Он здесь... Он здесь!
Задвижка на нижней половине двери загремела, и дневной свет озарил проем, и против света появились три фигуры, встревоженно ступили вперед, заговорили с беспокойством и радостью и вернули мне жизнь.
Джудит, Гордон и Пен. Джудит всхлипнула. Я, наверное, тоже.
- Слава Богу, - сказал Гордон. - Слава Богу.
- Вы не вернулись домой, - сказала Пен. - Мы волновавшись.
- С вами все в порядке? - спросила Джудит.
- Не сказать чтобы... но все относительно. Что ни говорите, я никогда не был счастливее, чем сейчас.
- Если мы подсунем руки вам под мышки, - сказал Гордон, оценив ситуацию, - мы сможем вас вытащить.
- Не советую, - сказал я.
- Почему?
- Плечо, похоже, сломано. Нужен живодер.
- Что вы говорите, Тим! - смутился Гордон.
- У них есть платформа... и лебедка. Это их работа - дохлые лошади.
- Да, понимаю.
- И скорая помощь нужна, - сказала Пен. - Мне так кажется.
Я улыбнулся им с огромной любовью, моим таким неумелым спасателям.
Они спросили, как я оказался там, где нахожусь, и к их ужасу я вкратце объяснил. И я в свою очередь спросил, почему они приехали, и они объяснили, что заволновались, потому что телепрограмму Кальдера отменили.
- Микки Бонвит заболел, - сказала Пен. - Объявили об этом только вечером. Так что шоу в прямом эфире не было, пустили какую-то старую запись, извинились, пообещали Кальдера Джексона позже.
- Пен позвонила и сообщила нам, куда вы собрались и почему, - сказала Джудит. - И мы заволновались, - добавил Гордон.
- Вы не вернулись домой... не позвонили, - сказала Пен.
- Мы всю ночь глаз не смыкали, - прервал Гордон. - Девочки все больше и больше тревожились... так что мы поехали.
Поехали за сотню миль. Попробуйте найти лучших друзей.
Гордон отправился на поиски телефона-автомата, а Пен поинтересовалась, нашел ли я то, что искал.
- Не знаю, - сказал я. - Половина не имеет этикеток.
- Больше ничего не говорите, - попросила Джудит. - Хорошего помаленьку.
- Да мне нетрудно.
- Забудьте пока об этом, - согласилась с ней Пен.
- Сколько времени? - спросил я.
Джудит взглянула на часы.
- Десять минут восьмого.
Кальдер вернется... И работники тоже, подумал я. Он должен вернуться, когда они приступят к работе. Примерно в это время. Ему понадобятся свидетели, когда он меня найдет.
- Тим, - решилась Пен. - Если он вернется... Вы достали образцы?
Вам удалось?..
Я слабо кивнул.
- Наверное, вы не вспомните, как они выглядят.
- Я их припрятал.
- Разве он их не нашел? - Она говорила ласково; она приготовилась к разочарованию и не хотела меня упрекать. Я улыбнулся ей.
- Он их не нашел. Они здесь.
Пен недоверчиво осмотрела стойло и перевела взгляд на мое лицо.
- Разве он не обыскал тебя? - удивилась она. - Карманы... конечно, обыскал.
- Этого не знаю... но таблеток он не нашел.
- Так где же они?
- Я научился у Джинни оставлять руки свободными, - сказал я. - Они в пластиковой сумочке... у меня за поясом... в трусах.
Она недоверчиво уставилась на меня, а потом они обе расхохотались, и Джудит, вытирая слезы, переспросила:
- Так значит... все это время?..
- Все это время, - подтвердил я. - И достать их нетрудно.
Некоторые события лучше бы забыть, но они незабываемы: смело могу занести следующие полчаса в эту категорию. Но в конце концов меня уложили на носилки на колесиках, вывезли на открытый воздух, и мой дохлый грузный товарищ был наполовину втащен по пандусу в фургон живодера, с которым Гордон, применив незаурядный дар убеждения, сговорился в этот утренний час, Три работника, наконец прибывшие на место службы, неловко переминались поодаль, и двое из "скорой помощи", которые не были даже фельдшерами, точно в каком-то фарсе, пытались сквозь помехи добиться ответа по радио, куда меня везти.
Гордон говорил людям из живодерни, что я потребовал взять у лошади пробу крови, настаивал, чтобы непременно, и до тех пор не обрабатывать тушу. Измотанные Джудит и Пен зевали. Я обессиленно наблюдал за какими-то птичками, порхающими высоко в чистом синем небе, и представлял, что я там, наверху, с ними, легкий, как воздух; и в эту идиллическую картинку въехал Кальдер.
Невозможно узнать, что он подумал, увидев всю эту суету, но когда он большими шагами приблизился от машины, челюсть его отвисла от потрясения и дурных предчувствий.
Сперва он, казалось, сосредоточил внимание на Гордоне, потом повернулся к человеку с живодерни, который громко говорил:
- Если вы хотите анализ крови, дайте нам письменное подтверждение, что заплатите за вызов ветеринара.
Кальдер посмотрел через его голову на дохлую лошадь, которая еще наполовину лежала на пандусе, потом перевел взгляд на денник, откуда ее вытащили и где еще дверь была настежь открыта.
Потом он озадаченно повернулся к Джудит и тут с ужасом разглядел сумочку, которую крепко сжимала Пен. Прозрачную пластиковую сумочку, набитую капсулами, таблетками и прочими старательно собранными сокровищами, ясно просвечивающими изнутри.
Пен к ее чести обрела голос, и ее слова, должно быть, прозвучали для Кальдера роковым приговором:
- Я не говорила вам раньше... Я фармацевт.
- Где вы это взяли? - Кальдер уставился на сумочку, словно пытаясь прожечь ее взглядом. - Где...
- У Тима.
Его взгляд метнулся ко мне и, похоже, он наконец осознал, что моя несомненная неподвижность не означает, что я мертв. Он сделал два шага к носилкам и взглянул мне в лицо; и увидел, что я жив, бодрствую, настороже.
Никто из нас не заговорил. Его глаза, казалось, запали в орбитах, и под кожей резко проступили очертания верхней челюсти. Он увидел во мне, так сказать, разрушительные следы ночи, а я увидел в нем осознание, ставшее уверенностью: то, что я выжил, означает, что он погиб.
Я подумал: тебе определенно надо было ударить покрепче; наверное, он подумал о том же. Он взглянул на меня с обжигающей силой, которая не поддавалась определению, потом повернулся спиной и прыжком бросился к машине.
Гордон сделал два или три неуверенных шага к нему, возможно, чтобы остановить, но Кальдер не оглядываясь запустил мотор, надавил педаль акселератора, под протестующий визг шин развернулся на месте на 180 градусов и направился к воротам.
- Надо вызвать полицию, - вдогонку сказал Гордон.