Или радиограмма из Камдеша изменила предписания, подумал Илья, но высказывать вслух мысль не стал. Зануда Донец, узнав, что был радист, не поймет, почему не перехватили и не допросили. Долго объяснять. И не хотелось. Дрепт приучился к тому, что логика - удел шахматистов - на этой войне часто мешает. Но даже и там, где она, казалось бы, просто необходима, ее элементарно ломает выступающий против мастера дилетант. Пока тот думает, дилетант бессмысленно гоняется за его фигурами, бездумно жертвуя своими. Шахматной партии дилетант не выиграет, но на доске нагадит. Было ясно одно. Если бы перемирие с Чартази моджахедами было бы нарушено, они бы не дали уйти Уманову и Пфайферу. Моджахедская пулеметная эскапада - недоразумение. Пулеметчики обкурились и стреляли на спор. Радиограмма из Камдеша предписания не изменила.
"Они его, конечно, заминировали", - сказал Донец, имея ввиду тоннель.
"Навряд ли", - удивил своего зама Дрепт.
"Навряд ли?!"
"Он, как бы точнее выразиться, представляет собой интернациональную ценность…"
"Как пирамида Хеопса?"
"Может, Леня, для кое-кого и еще поважнее. Ты думаешь, почему твой ящик "мыла" сделал ноги? И не думай обо мне нехорошо: я тогда сам ничего не понимал… Да и сейчас мало что знаю, кроме того, что ворон ворону глаз не выклюет".
До зама начало доходить.
"Но мы тогда здесь зачем?" - все же спросил он.
"Как бы разрулить ситуацию. Чтобы аборигены не наделали глупостей".
"Так что мы делаем сейчас?"
"Оставляем радиста и идем на соединение с ребятами, на зачистку тоннеля".
И командир неожиданно для всех оставшихся на плато разыскал в поклаже рюкзак с альпинистским снаряжением и продел руки в его лямки. Предвосхищая вопросы, несолидно для своего статуса и вообще для сложившейся ситуации подмигнул.
"Если природа создала это плато, она наверняка надеялась, что человек по достоинству оценит не только его горизонталь", - пояснил Дрепт.
Хафизулла от неожиданности выронил сумку со снедью, которую нес для ребят из Чартази. Толя Андрущак на лету поймал высокий термос с зеленым чаем, который нес Хафизулла в другой руке. Хафизулла решил, что командир Дрепт приставил его к себе неотлучно и придется, закрыв глаза от ужаса, скользить на канате над острыми, как волчьи клыки, уступами, полагаясь на свои дряблые мышцы.
"Илья, я не могу, я сорвусь. Дядя этого не переживет", - он затряс головой, продолжая трусить мелким шажком за Дрептом.
"Как же так, Хафизулла? Ты ведь вырос в Чартази, неужели не облазил в детстве здесь каждый камень? Вот и пастух сказал, что ты когда-то был худ, как коза". - Остановившись на краю и отыскав наиболее удобное для спуска место, и мысленно отметив с десяток точек, где спружинит, а затем оттолкнется ногами, Дрепт извлек из вещмешка бухту капронового каната. В сгущающихся сумерках канат уходил вниз, как рыбацкая снасть - в темную воду. И предостерегающе подняв палец, чтоб все замерли, Дрепт уловил ухом звук металлического наконечника, ударившего о камень. Рядом бестолково топтался Донец, прочесывая крутосклон в прибор ночного видения. Дрепт развел складные лапы и как следует укрепил в подходящей расщелине стальную кошку, удерживавшую другой конец каната. Лицо его уже было в базальтовой раскраске, на спине калаш.
"Не суетись, Леня, ни хрена внизу нет, - так тихо сказал он заму, что расслышал только Донец. - Забираешь одного радиста и Хафизуллу - переводчик может понадобиться - и идешь тропой Парахони. Погляди заодно, как там Икар, мы оставили его в сарае…"
"Пойдет с нами?" - не понял Донец.
"Кто, Суслов? Разве что в жидком состоянии. В ведре, например…"
"А ты?"
"Подберусь к мальчишке. Через него Алик должен был мне что-то на словах передать. Только интересно, где я там найду переводчика. Не напрасно меня ругали в школе, когда я пропускал уроки пуштунского языка. Шутка!.. Потом я - на лесопилку". - И не ожидая ответа, Дрепт беззвучно канул с плато: только зашуршал от первого рывка под тяжестью тела канат.
"Напрасно вы, товарищ заместитель комгруппы, не сказали товарищу командиру о Суслове. Покрываете!.." - услышал Донец от Яна Нехая, второго радиста. То ли шутливое, то ли назидательное, то ли шутливо-назидательное, не поймешь.
Примем за шутку, решил Донец, и шуткой ответим. Что и сделал:
"А еще мне надо было сказать нашему капитану, - в группе демонстративно не признавали понижения Дрепта в звании, - что он на войну собрался, как на курорт. У каждого из бойцов рюкзак под пятьдесят каге, а он, видите ли, как в той песне Окуджавиной… "Иду себе, играю автоматом…" Альпинист, видите ли!"
Рассмеялись все, кроме Хафизуллы, трудно въезжающего в менталитет шурави, несмотря на годы учебы в Москве и знание русского языка. Все - это оба радиста, Толя Андрущак и Ян Нехай. И Донец вдруг пожалел о сказанном: не перегнул ли палку по части субординации? И потом - Нехай, не следовало ли действительно рассказать Дрепту о странностях москвича? Дело совсем не в табельном оружии офицера - не уставной "Беретте" и не уставном пижонстве, которое мог себе позволить только этот блатной племянник - марочный коньячок, "Честерфилд" (то, что делился с другими, ничего не значит). Они тоже ведь не ходили по струнке и расслаблялись не только в спортивном зале. Но у всех крепло подозрение, что он - наркуша и подсел не на конопле, а на вещах посерьезней. И поймал его, когда он глючил, Парахоня, который затем терпеливо приводил его в порядок своими методами. Но тогда они решили, что если Парахоня сам не сообщил командиру о Суслове, то им это не к лицу, так как попахивает доносительством. "Мы оставили его в сарае…" - вскользь бросил Дрепт о Суслове. Не раненого же оставили, наверняка наширенного сверх всякой меры.
Тарас Парахоня, санинструктор с физическими данными, да и повадками хрестоматийного запорожского казака, и в самом деле поймал москвича на глюках. Но "колеса" оказались сиднокарбом, новым стимулятором, еще только проходящим клинические испытания и недостаточно изученным. Одна-две его таблетки вызывали усиленный прилив бодрости, а потом - желание "повторить". И, как побочный эффект, - галлюцинации. Те немногие, кто испытал сиднокарб в походе, зареклись его принимать, считая, что стали подопытными кроликами в нехорошем эксперименте.
"Адик, - мягко пожурил Парахоня москвича, - поверь деду Тарасу. Если по блату, то не обязательно самое полезное. Наши старики говорили, не все, что падает с неба, от бога".
На этом инцидент был исчерпан. А Суслов впал в задумчивость. Если бы дело происходило в киноромане сталинской эпохи, эту задумчивость можно было назвать хорошей. Та хорошая задумчивость, когда эгоист прозревает. Начинается его перерождение. Но эта задумчивость для героя этого киноромана была нехорошей. Суслов понял, что заигрался. И путь на Даунинг-стрит с ее Интеллидженс сервис для него не усыпан розами. Прежде всего из этих чертовых Чартази надо выбраться с честью. Так думал он перед высадкой на плато. После высадки он уже совершенно размяк и не владел собой.
…Командир Дрепт оказался более прав по части необъяснимой одинокой пулеметной очереди со скалы, чем Донец и гранатометчики. С той только незначительной разницей в реалиях, что моджахеды не обкурились. Почему не открыли огонь снайперы, знали они и их полевой командир Махмуд Риштин: его снайперы сидели поодиночке, без вторых номеров, и обезопасить свой неурочный сон друг другу не могли, поэтому они спали поочередно - по графику, но без приказа Махмуда огня открыть тоже не могли, как и спать. С винтовок, до полного захода солнца, даже снимались оптические прицелы. Порядки в отряде Риштина царили жестокие, и не благодаря фанатизму Риштина, а его высокомерию выходца из захиревшего знатного рода. Для него солдаты были таким же быдлом, как мулы и яки. Получив радиограмму из Читрала, предписывающую возвращаться, он с холодным любопытством наблюдал, как рвутся в пулеметном гнезде гранаты шурави, разбрызгивая кровавыми кляксами его людей. Ему не было жаль ни людей, ни хорошего пулемета. В его переходе к Чартази - может быть, вообще последнем в жизни переходе, - ему не понадобится ни то, ни другое. Не было жаль еще живых снайперов. Он отдаст им приказ держаться до последнего патрона, пусть шурави попотеют. И чтоб победа им не показалась легкой, уходя, восстановит за собой все минные ловушки. На Ландайсин, что-то подсказывало ему, он больше не вернется. "Прощай, красивый Ландайсин! Ты мог стать моим…" - сказал он вслух. И перепуганный недавней перестрелкой долговязый радист из Камдеша на стареньком "К-750" вздрогнул и обернулся. Это не тебе, сказал ему одними глазами Махмуд, и - мотоцикл еще не успел тронуться - дал короткую очередь ему в спину. Радист здесь ему тоже больше не понадобится, а мотоцикл очень пригодится. "Тебе не повезло стать моим рабом", - сказал он уже мертвому долговязому с очень грязными ногтями.
В Афганистане полно мужчин по имени Махмуд. Богатых, среднего достатка, бедных и нищих. Но Риштин - не такая уж и распространенная фамилия и принадлежит знатному роду ученых, обязанных особым отличием эмиру Абдуррахману. Считается, один из предков Махмуда вдохновил этого кабульского эмира на "проповеднический" поход на языческие племена, обитавшие в труднодоступных землях нынешнего Нуристана. "Железный эмир" обратил их аборигенов в истинную веру около века назад, якобы посулив в начале похода своему мудрому преданному советнику в случае успешного его завершения покоренные земли в родовое правление. Но скрепить обещание документом не успел. Что он просто передумал, никто из Риштинов, кроме брата Махмуда кабульского историка Ахмада, не допускал. Моджахед Махмуд был очередным Риштином, которого эта идея-фикс сводила с ума. И к нему судьба была более благосклонна, чем к остальным его сородичам. Он жил в эпоху большой афганской гражданской смуты, имел очень надежный американский "Эффилд" с оптическим прицелом и карт-бланш восстановить историческую справедливость для своего знатного, но обмельчавшего рода.
Он был уже в пяти милях от цели - в Чартази правил его главный конкурент на правление старик Абдулхай Али, - когда понял, что его обошли. Его союзники в Пакистане, в неслыханных масштабах промышлявшие героином, снюхались со стариком из Чартази и предали Махмуда. Самое оскорбительное в этом предательстве было то, что с ним самим, Махмудом Риштином, поступили, как с быдлом. Его отзывали в Читрал, чтоб он здесь не путался под ногами, а может быть, зная его бешеный нрав, и физически устранить. Всю эту информацию он получал от камдешского радиста, которому хорошо платил долларами. Оскорбительно было и другое. Его, бескомпромиссного воина Махмуда Риштина, променяли на двурушника Али: ни для кого не было секретом, что хитрый старик пользуется доверием так называемого народного правительства.
К горлу безжалостного полевого командира подкатил ком, и он, как мальчишка, заплакал от своего бессилия. Он находился в пяти милях от Чартази, как вчера и позавчера и месяц назад. Но никогда за все это время он не был так далек от Чартази, как сегодня. Далек - мягко сказано. Клочок бумаги, доставленный ему только что жадным и продажным радистом, сделал Чартази недосягаемым. И не было в мире силы, способной это изменить. Чашу весов, на которой скромно теснилась цель всей его жизни, честь рода, перевесила чужая, та, что вместила один из худших людских пороков в глазах всевышнего - алчность. Вновь наступила тишина, шум стремительного Ландайсина ее только подчеркивал. Над зеленой чашей междуречья парили стервятники. Они кружили здесь целыми днями, зоркие глаза Махмуда к ним привыкли, как единственно безопасно движущимся точкам пейзажа. Но сейчас их полет приобретал зловещий смысл. Мстить. За мужскую слабость - слезы, не достойные воина. "Вам будет чем поживиться!" - не без пафоса сказал Махмуд в небо: жестокие люди тяготеют к театральным эффектам, если даже единственными его зрителями являются они сами. Как следует себя заведя, он кинулся через тоннель в лабиринт запутанных, пресекающихся и круто уходящих вверх переходов, выбитых в скалах самой природой. Надел бронежилет, сменил автомат на "Эффилд", навернул на винтовку глушитель, прицепил к поясу две гранаты и тяжелый старинный кинжал с рукоятью, инкрустированной серебром. Затем из его бойницы взметнулась в вечернее небо зеленая сигнальная ракета - условный знак его снайперам об окончании перемирия с правым берегом. В этом сигнале не было особой необходимости, так как ему все равно предстояло завернуть в каждую снайперскую бойницу, чтоб раздать отобранные оптические прицелы. Но опять сказалась тяга к мелодраматическим эффектам. Внизу, в тоннеле, подсвечивая себе зажатым в зубах фонариком, он восстановил свои хитрые растяжки. Гранаты были прикручены к арматурной сетке, натянутой строителями вдоль стен и свода, и соединены стальными нитями столь затейливо, что практически не оставляли никаких шансов ступившим в тоннель. Спусковые рычаги гранат освобождались по принципу домино. В ажурности этой ловушки тоже не было особой надобности, он мастерил ее, маясь от безделья и не один день, а потом, когда был вынужден встречать радиста из Камдеша, на выходе из тоннеля сам покрывался липким потом, боясь неосторожным движением привести ее в действие.
Сейчас он тоже покрылся испариной и, оттаскивая тело долговязого радиста от мотоцикла, вдобавок почувствовал, как у него дрожат руки. Что за черт, одернул он себя, впервые не узнавая того Махмуда Риштина, наводившего ужас на всю округу своими кровавыми набегами. Может быть, это малярия? Знобит, слабость, неспособность сосредоточиться. И какая-то тревога, точно против тебя ополчился весь этот мир - река, деревья, камни вместе с затаившимися поблизости шурави. Что ты ел и пил сегодня, Махмуд, не подмешали тебе зелья в кусок лепешки? Заглохший мотоцикл долго не заводился, потом так резко рванул с места, что Махмуд едва удержался в седле. Успокоился он, заглушив двигатель на грунтовке, у крутых, выложенных плитняком ступенек в Чартази, - здесь всегда останавливался и радист из Камдеша. А успокоил его неожиданно один из бачей старика Али, поджидавший на нижней ступеньке. Он принял Махмуда за радиста.
"Хорошо, что я успел к тебе! - обрадовался отрок. - Мой господин имеет для тебя поручение в Камдеш".
"Очень хорошо. Веди меня к нему", - ответил Махмуд. Они стали подниматься по ступенькам. Но вначале Махмуд перевесил свой "Магнум" со спины на правое плечо стволом вниз, так, что стоило только дернуть ремень винтовки, и она оказывалась под локтем, а палец - на спусковом крючке. Ему стало весело: он снова владел собой и узнавал того Махмуда Риштина, наводившего ужас на всю округу. Его немного удивило, что мальчик принял его за радиста. Тот никогда не носил оружия и был на голову выше. Но этот мальчик мог не знать радиста. У Абдулхая был целый гарем таких мальчиков. "Сейчас твой гарем осиротеет, гнусный старик!" - ликующе подумал Махмуд. Когда они проходили мимо большого сарая, им улыбнулся другой бача, с древним ружьем в руках. "Подумать только, этот старый ублюдок думает, что живет в прошлом веке и правит княжеством", - веселился Махмуд. Теперь он уже настолько владел собой, что мог позволить себе наслаждаться местью. Нет, старика он не убьет пулей, пусть тот не надеется - он перережет ему горло, как барану, но медленно и осторожно, чтоб не забрызгаться.
"Мальчик, - спросил он проводника нежно, - ты когда-нибудь сам резал барашка?"
Бача, вздрогнув, дико посмотрел на него: такой был у "радиста" вид. Мальчик было дернулся побежать, но страшный незнакомец левой рукой крепко вцепился в его плечо, правая по-прежнему сжимала ремень винтовки. И чуть подтолкнул, не отпуская: веди. В окнах гостиной, где Абдулхай еще недавно потчевал офицеров шурави, уже мерцало пламя зажженных свечей. Переступив вслед за мальчишкой порог самых больших в Чартази покоев, Махмуд увидел врага всей своей жизни, одиноко сидевшего, скрестив ноги, на коврике для молитвы. Он только что закончил ее, вечернюю, и спокойным благостным взглядом встретил вошедших. Какое-то время молча смотрел на Махмуда, потом спросил бачю:
"Зачем ты привел этого сумасшедшего? Его надо посадить на цепь… Но обычаи моих благородных предков обязывают меня проявить гостеприимство, хотя этот гость и явился с недобрыми помыслами. Что ж, на то воля Аллаха!"
"Хорошо, хоть это понимаешь", - улыбнулся хозяину непрошеный гость.
"Не понимаешь ты, - ответил хозяин. - Воля Аллаха не всякого одарить благородством происхождения".
"Что ты имеешь ввиду?" - вкрадчиво спросил гость.
"Собака останется собакой, если даже ее цепь из чистого золота", - пояснил старик.
Он почему-то не боится, удивился Махмуд. И сказал:
"Мой род более знатен, чем твой. А что до обычаев, я не собирался их нарушать, - соврал он. - Мы выйдем из твоего дома и можешь взять с собой клинок".
"Пусть будет так, - согласился Абдулхай. - Но мальчишку-то отпусти. В чем его вина?"
"Заботишься о любимой жене? Ценю твое благородство".
Старик поднялся и не спеша выбрал ятаган из числа развешенных по стенам. Отпущенный мальчишка кинулся к сараю, который охранял его друг. Затем враги, не спуская друг с друга глаз, вышли на пустынное подворье. Полная луна высветила каждый его уголок, как пюпитры - театральную сцену. И это понравилось Махмуду. От его глаз него не укроется, действительно ли старик не боялся смерти или только притворялся. Не сводя со старика глаз, он медленно положил на землю "Эффилд". Мысленно очертив круг, где предстояло сразиться, противники, также не спуская с друг друга глаз, начали ножевой бой по правилом его старинного искусства - более похожий на ритуальный танец. В это время бача, охранявший Суслова, безуспешно пытался справиться с заевшим замком старинного ружья - и это не ускользнуло от бокового зрения Махмуда; а второй бача тряс в сарае спящего офицера шурави. Офицер широко открыл глаза и спросил мальчишку на пушту, точно бредил:
"Это за мной. И как она выглядит, моя смерть?"
"Нет, мистер, это человек и он пришел за моим господином. Быстрее, пожалуйста!"