– Разрешат. Если хорошо попросите. Короче, сделайте все, чтобы он пошел на контакт. Проявите фантазию. Там, где не сможешь, сам Турецкий пособит.
И он, давая понять, что разговор окончен, снова взялся за бумаги. Делать нечего – придется ехать.
Дома, собирая в чемодан теплые вещи, я думал о Красноярске. Этот город был мне известен тремя своими достопримечательностями: мафиозной войной за Ачинский глиноземный комбинат, одноименной ГЭС и тунгусским метеоритом. И то, и другое, и третье характеризовало далекий сибирский город не с лучшей стороны. Нет, справедливости ради следует заметить, что о Красноярской ГЭС ничего плохого я сказать бы не смог, но само название ассоциировалось с поэмой Евтушенко "Братская ГЭС", а зубодробительный слог этой поэмы вызывал мурашки на коже: "Я начальник света Изя Крамер, я глазами ГЭС на вас гляжу…" Жуть, одним словом.
Медвежуть… Медведи там, наверное, жируют, ловят красную рыбу, идущую на нерест, кедровыми орешками закусывают. Дикий край. Тайга, Енисей, Ангара, Подкаменная Тунгуска… Да, там же еще великий и ужасный генерал-губернатор имеется. Надеюсь, встреча с этой достопримечательностью Красноярска нам не грозит…
"Где хоть этот Кыштым находится?" – думал я, листая плотные страницы географического атласа.
Но и на самой крупномасштабной карте Красноярского края населенного пункта Кыштым не обнаруживалось.
Наверняка поселок при зоне, полторы тысячи человек, не больше, и все там же, на зоне, и работают. И добираться до них вездеходом через тайгу километров сто пятьдесят… Ничего! Что поделаешь, работа адвоката – это не только сидение в кабинетах и перелистывание разных бумажек. Хорошо, что Меркулов помог, отрядил Турецкого, спасибо ему!
Мы с Турецким отбыли из столицы на той же неделе скорым поездом Москва – Красноярск. С собой я вез несколько детективов, которые давно собирался, да так и не удосужился прочесть, и несколько бутылок столичной водки. "Жидкая валюта" наверняка пригодится в глухой тайге, помимо того, может послужить инструментом добывания истины по рецепту Меркулова. Судя по звону стеклотары, доносящемуся из сумки Турецкого, Александр Борисович рассуждал сходным образом.
Вагон СВ, в котором мы ехали, оказался заполненным лишь наполовину. Мы заняли купе, и я первым делом переоделся в удобный спортивный костюм и теннисные туфли, затем достал из чемодана и аккуратно развесил на плечиках свой солидный деловой костюм, чтобы не измялся за долгую дорогу, укутал его от пыли в целлофановый мешок, залег на полку, открыл книгу и погрузился в чтение. Турецкий, который был несказанно рад возможности отоспаться под тихий стук вагонных колес, уже давно храпел на своей полке.
Как только за окном перестали мелькать неуютные многоэтажки подмосковных городков и побежал ровный, хоть и однообразный равнинный пейзаж, я снова почувствовал себя вполне комфортно, почти так же, как и дома перед телевизором. Нет, пожалуй, немного лучше. Тишина, покой…
Командир третьего отряда Кыштымской колонии общего режима Саламов, прежде чем выйти утром из дома и отправиться на службу, смотрел всегда в окно на свисающую с крыши веранды ледяную сосульку, служившую ему одновременно и градусником, и барометром. По ее длине, толщине и другим, одному ему известным параметрам Саламов почти безошибочно определял, какая сегодня температура, дует ли с Енисея сырой пронизывающий ветер, или, наоборот, выдался день сухой и морозный.
– Вот однажды отломится твоя сосуля и как долбанет кого-нибудь по темечку! – привычно ругалась жена, не раз порываясь сбить проклятущую ледышку, но Саламов противился.
Жена работала контролером в том же третьем отряде, и Саламов всегда составлял график дежурств так, чтобы жена попадала на работу в одну с ним смену. Поэтому в его отсутствие совершить покушение на сосульку супруга не имела возможности.
Сунув ноги в валенки с резиновыми галошами, Саламов вышел во двор. Длинный двухэтажный деревянный барак, в котором кроме Саламовых жило еще пять семей, стоял на окраине поселка. Пятнадцать минут ушло на разогревание двигателя "уазика", ночевавшего тут же, во дворе, под открытым небом. От поселка до обнесенной двумя рядами колючей проволоки территории колонии Саламов обычно доезжал за пять минут. В любую пургу и метель вышки по периметру лагеря служили ему хорошим ориентиром.
Приняв смену, он первым делом включил радио, после чего стал тщательно кормить рыбок в аквариуме. Рыбки происхождения были простого, енисейского, а аквариум смастерили зеки из обрезанного стекла, залив швы эпоксидной смолой. Аквариум слегка подтекал, но другого в Кыштыме все равно раздобыть было негде. Рыбки росли быстро, и Саламов с сожалением подумал, что скоро придется заводить новых, а из этих сварить уху.
Покормив рыб, Саламов сел за письменный стол, достал из ящика пачку "Беломора", привычным движением надломил в двух местах бумажную гильзу, чиркнул спичкой и с наслаждением закурил.
– К вам заключенный, просит принять, – доложил неожиданно и без стука дежурный.
– Почему без доклада? – поперхнувшись дымом, прохрипел Саламов.
Молоденький солдатик замялся, топча сапогами домотканый коврик, принесенный на работу женой Саламова.
– Ладно. В следующий раз имейте в виду. Кто просится? Чего надо?
– Трофимов из третьего блока.
– Чего ему?
Дежурный пожал плечами. Саламов вздохнул и подумал, что былую дисциплину в армии теперь уже ни за что не восстановить.
– Спроси у него, чего хочет.
Солдат исчез в коридоре и через мгновение снова открыл дверь.
– Говорит, насчет кухни.
– Скажи, некогда мне. И вообще… Понадобится, сам позову. Иди!
Дежурный скрылся в коридоре, но через некоторое время опять появился на пороге. На этот раз пауза была гораздо длиннее. По его хитрой, как у напроказившего кота, физиономии Саламов определил, что дежурный только что получил от Трофимова мзду: пару пачек сигарет или бутылку водки.
– Говорит, очень надо ему с вами поговорить, – заунывным голосом сказал дежурный. – Говорит, на кухне жрать нечего, один горох остался, и тот наполовину жучок поточил. Из чего обед варить, он не знает.
– А я знаю? – обозлился Саламов. – Пусть к начальнику колонии идет, а не ко мне. Что я ему, Иисус Христос? Этими, своими тремя хлебами всех накормлю, да?
Точного количества хлебов начальник не помнил, но поскольку в церковном обиходе вечно упоминается цифра "три", он решил, что и хлебов было не больше.
– Закрой дверь! Закрой дверь, я сказал!
Физиономия дежурного исчезла за дверью.
"А то я не знаю, что на зоне жрать нечего, – бубнил про себя Саламов, мысленно с кем-то споря. – Что ж я, из дома продукты носить буду? А кто смотрел, может, у меня самого дома жрать нечего? Пусть у начальника зоны башка трещит. Мне-то что?
"Вот взбунтуют, не дай бог…" – предупреждал Саламова внутренний голос, но в пылу спора и этот голос был ему не указ.
"А мне-то какое дело? Если что, начальника колонии снимут, а не меня. Пусть он и думает, чем зону накормить, а мне на все плевать".
"Да твоему начальнику тем более плевать, – не умолкал разумный внутренний голос, – он человек пришлый, его снимут – еще лучше, он давно мечтает отсюда уехать. Даже семью не стал из Ачинска перевозить, знает, что не засидится в этой дыре. А вот тебе тут жить, каждый день на работу ходить. Взбунтуют, что делать будешь? У тебя жена, дети…"
"А взбунтуют зеки, так им и надо! Из части пару бээмпэшек пришлют, быстро наведем тут конституционный порядок! – зло подумал про себя Саламов, постукивая по столу концом резиновой палки, и погромче подкрутил динамик радио, чтобы заглушить внутренний голос. – Сегодня же перекрою график, а Зинке скажу, чтобы взяла на фапе бюллетень и дома посидела, пока тут все не рассосется".
"Что ж ты, до весны жену дома держать собираешься? – язвительно пискнул полузадушенный внутренний голос, перекрывая несущиеся из радиоточки завывания Филиппа Киркорова. – Раньше весны напряженка со жратвой сама собой никак не рассосется!"
Но Саламов решил стиснуть зубы и ни в какие философские споры с самим собой больше не ввязываться, а чтобы отвлечься, сходить в караулку, покалякать с контролерами, попить с ними чайку из заваренных брусничных листьев, без сахара. Говорят, от почек помогает…
– Ничего не вышло, – покачал головой дежурный, завидев Трофимова.
Трофимов поджидал результатов переговоров во дворе возле пищеблока, в котором помещалась столовая для заключенных.
– Ничего не захотел слушать, – объяснил дежурный. – Подожди, может, он сам тебя вызовет. Я ему все сказал, что ты просил.
Трофимов кивнул. По выражению его лица нельзя было понять, сильно он расстроен или не очень. По его лицу вообще трудно было сказать что-либо. Оно напоминало физическую карту, на которой обозначены горные хребты и долины – все лицо Трофимова было изборождено глубокими морщинами, а задубевшая от ветра и солнца, блестящая, как у индейца, кожа цветом походила на гранатовую кожуру. Глубоко спрятанные глаза старого зека были глубокими и умными, взгляд пронзал человека насквозь, как хирургическая игла. Но больше всего в его облике привлекали руки. Натруженные, сильные и жилистые, они тем не менее выглядели красивыми и даже изящными – узкие ладони, длинные и тонкие музыкальные пальцы, правильной формы лунки ногтей…
Вернувшись на кухню, Трофимов проверил, сколько гороха за время его отсутствия успели перебрать двое его подручных.
– Ну как, Золушки, работа движется? – весело спросил он.
– Да уж, блин… – отозвался один, маленький, в смешной кепчонке, – тут мусора больше, чем гороха.
Действительно, помятое ржавое ведро, куда они скидывали порченый горох, было почти полным, чистого же, который насыпался в обеденный бак, было явно меньше.
– Ну что, поговорил? – с трудом разгибая спину, поинтересовался хилый зек по кличке Карась.
– Нет, – просто ответил Трофимов.
Подручные переглянулись. Хоть они заранее не слишком верили в удачную миссию шефа, теперь на их лицах отразилось разочарование.
– Чего так?
– Ничего. Дал от ворот поворот. Даже разговаривать не захотел.
Несколько минут все молчали. Слышался лишь негромкий стук горошин.
– Что же теперь будет? – с беспокойством в голосе спросил Карась.
Вопрос повис в воздухе. Вместо ответа Трофимов поднял ржавое ведро, в которое подручные бросали несъедобный, трухлявый и высохший горох, и опрокинул в кипящий на плите бак с похлебкой.
Подручные снова переглянулись.
Давно уже пищеблок не нуждался в таком количестве людей, но Трофимов по какой-то причине держал возле себя этих двоих прилипал. Старшего за усы и сонный вид зеки прозвали Карасем, а младшего, соответственно, – Мальком, хотя этому "мальку" давно перевалило за тридцатник и сидел он за вооруженный разбой с убийством. Не то чтобы они отличались от прочей зековской братии в лучшую сторону или чем-то заслужили в глазах Трофимова свои привилегии… Его выбор упал на них случайно.
Карасю было за пятьдесят, на свободе он имел чин подполковника, занимал непыльную должность в военной части и схлопотал семь лет за торговлю оружием. Сколько знал его Трофимов, Карась получал из дома длинные письма от жены с подробным перечнем, что уродилось в этом сезоне на приусадебном участке, сколько поросят продали, сколько оставили, почем в этом году на базаре мясо и прочее в том же духе… Из дому же Карась регулярно получал посылки с копченым салом и надеялся на амнистию. Свою спокойную должность при кухне он выкупил у Трофимова, предложив делиться полученным из дома добром.
Малек, наоборот, не получал из дому ни писем, ни посылок по той простой причине, что никакого дома у него отродясь не было. Вырос он в интернате, а жена с ребенком от него сбежала, пока он еще гулял на свободе. Зато у Малька было своеобразное хобби – он добывал газеты с объявлениями и отправлял письма всем желающим познакомиться. Он надеялся через газету сойтись с какой-нибудь подходящей женщиной. Малек и сам давал объявления типа: "познакомлюсь с целью серьезных и длительных отношений, можно с ребенком". На почтовые конверты уходили все деньги Малька, но он не жалел – дело того стоило. Иногда в конвертах оказывались фотографии, иногда несколько купюр, получал он от сердобольных женщин и продуктовые посылки, а в прошлом году одна даже лично приехала в колонию! Ответы на его послания приходили регулярно, но пока ни один предложенный вариант знакомства Малька не удовлетворил. Он не ленился и после отбоя писал длинные душещипательные письма, мечтая после освобождения, как герой "Калины красной", поехать в деревушку, жениться на спелой бабенке и зажить новой жизнью. Впрочем, сколько невыполненных обещаний "завязать" дается заключенными в лагерях, никому не известно…
Письма от женщин он с удовольствием зачитывал вслух, под ржание и комментарии окружающих. Писали в основном учительницы младших классов. "Во дура!" – удивлялся Малек, читая очередное трогательное письмо, в котором авторша выражала желание помочь "встать на ноги, обрести веру в себя" и прочую лабуду. Писали ему и женщины-заключенные из соседних колоний. Стиль их писем был примитивнее, зато описываемые в них истории жизни посодержательнее: бывшая проститутка, торговка наркотой или воровка мечтала начать с Мальком на свободе новую жизнь. "На хера ты мне сдалась, чувырла? – крутя пальцем у виска, отвечал сам себе Малек. – Чтобы я с зечкой еще связался? Да никогда! Нашла пацана…" Но свои поиски не прекращал.
Писал Малек с трудом, делая огромное количество ошибок. Однажды, заметив, что Трофимов читает газеты, Малек заподозрил в нем грамотного человека и пристал с просьбой "проверить ошибки".
Черт знает почему, но Трофимов взял его под свое покровительство. И даже время от времени корректировал его любовные послания…
…Обед на зоне прошел как обычно. В столовой все разобрали алюминиевые миски с желтоватой водянистой бурдой, к которой прилагался заплесневелый и сухой кусок черного хлеба и кружка горячей черной воды, громко именуемой "чаем". Такое меню в лагерной столовой держалось вторую неделю, разница была только в том, что с каждым днем порция почти незаметно уменьшалась.
После обеда Трофимов оставил подручных мыть посуду ("Че ее мыть? – возмущался Малек, демонстрируя отполированную до блеска внутренность алюминиевой миски. – Как собаки, все вылизали. На фиг горячую воду переводить?") и, никому ничего не говоря, отправился к баракам бывших столярных мастерских, где уже лет пять царило полное запустение.
– Куда это он? – спросил Малек, глядя вслед шефу.
– Закрой дверь! Хочешь, чтобы на запах вся свора прискакала? – шикнул на него Карась.
Он заговорщически выглянул, посмотрел по сторонам и плотно прикрыл дверь. Карась повышал калорийность лагерного пайка жареными шкварками и жиром, но делал это всегда тайно и только после обеда, когда остальные зеки разойдутся по баракам. Мелко нарубленные микроскопические кубики сала он томил на сковородке на медленном огне, пока из них не вытекал весь жир. Затем жижа с шипением выливалась в гороховую баланду.
– Эх, сюда бы хоть крошку лука, – принюхиваясь к запаху, мечтательно произнес Карась. – Ну, садись жрать, пока никто не приперся!
Малек, не дожидаясь повторного приглашения, метнулся к столу. Хоть по части провизии от Малька пользы было мало, Карась прикармливал напарника по одной простой причине: когда дело касалось доставания сигарет и самогона, Малек был спецом.
– Деду оставь, – предупредил его Карась, плашмя шлепнув ложкой по жадно протянутой к половнику руке.
За глаза они называли Трофимова Дедом. Не успели два раза отхлебнуть, как дверь пищеблока кто-то толкнул с улицы. Малек метнул на Карася свирепый взгляд: не запер, дурак! Но было поздно, в кухню уже ввалился Толян Сивый, прихлебатель одного из лагерных паханов.
– Что, морды, жрете? – довольным голосом сказал он, без приглашения подсаживаясь к столу и наливая себе полную миску. – Так и знал, что для себя затравку зажилили.
Карась поджал губы, глядя, как Сивый вылавливает из кастрюли коричневые шкварки и бросает себе в миску, но смолчал, повинуясь лагерному этикету. Даже предложил:
– Сухарей белых хочешь? Малек, подай сухари. Вода закипела? Заварку бросай. Сыпь всю пачку.
– Ого! – потер ладони Сивый. – Ща чифирнем!
На короткое время за столом слышалось только аппетитное чавканье и стук ложек.
– Новость слышали? – с набитым ртом произнес наконец Сивый.
– Какую?
– Дед вам ничего не говорил?
– Нет, а что?
Сивый огляделся и шепотом сообщил:
– Паханы на сходку собираются. Решать будут, бунтовать зоне или нет.
Карась испуганно застыл. Он сразу подумал, что, если зона взбунтует, не видать ему следующей майской амнистии к годовщине Победы.
– Когда? – тараща на Толяна глаза, выдохнул он.
– Когда скажут, тогда будут, – философски ответил Сивый. – Щас и решают. Ваш Дед тоже пошел?
Малек посмотрел на Карася, потом на Толяна, пожал плечами:
– Наверно. Смылся куда-то сразу после обеда, даже не поел… А что же будет?..
– То и будет. Если со жратвой начальник ничего не решит, то…
И долго еще все трое шептались, сидя за столом в теплой кухне, прихлебывая из кружек чифирь, и дожидались возвращения Трофимова, чтобы узнать, чем закончилось совещание авторитетов Кыштымской зоны…
Мы провели в дороге уже пять часов. За это время я успел вдоволь насладиться тишиной и одиночеством, поспать и даже прочесть три главы книги – дурацкого детективного романа в красочной обложке. К вечеру меня потянуло к людям. Турецкий же, судя по всему, решил не вылезать из постели до самого пункта назначения. Понять Александра Борисовича можно – с его нагрузкой не грех и расслабиться в дороге. Тем более нам предстояла не такая уж легкая работа…
Заботливая и, что немаловажно, прекрасно знакомая с реалиями наших железных дорог Лена собрала мне с собой в дорогу целую сумку нескоропортящихся продуктов, но я решил для начала исследовать местный вагон-ресторан на предмет наличия в нем горячей и, возможно, вкусной пищи. Раз уж меня послали в командировку, то мелочиться и экономить средства не имело резона.
Добравшись до вагона-ресторана, я сел за столик, изучил меню и заказал официантке обед из трех блюд и пиво.
"Тут, конечно, не "Арагви", – думал я, обгладывая хрустящую тушку цыпленка-гриль с картофельным пюре и зеленым горошком, – но тоже неплохо готовят. Главное, все свежее".
Доедая на удивление вкусного цыпленка, я вдруг поймал на себе взгляд незнакомой женщины, сидевшей в одиночестве за последним столиком в конце вагона. Смутившись, что я ее заметил, женщина быстро отвела взгляд. Я потянулся за салфеткой, чтобы стереть с подбородка остатки куриного жира.
Обнаружив, что за мной наблюдают, я от волнения даже утратил аппетит и остальное дожевал кое-как, не чувствуя уже ни вкуса, ни удовольствия. Неужели начинается та же история, что в Париже и в Лондоне? Неужели снова слежка? Время от времени я настороженно поглядывал на незнакомку, но она ни разу больше не посмотрела в мою сторону. Допив чай и расплатившись, незнакомка ушла.
Вернувшись в свое купе, я прилег на полку, чтобы вздремнуть после обеда, но, к своему удивлению, уснуть не смог. Эта случайная встреча в вагоне-ресторане меня взволновала. Кто же она?..