Но теперь я понял, что все эти дела становятся очень опасными и затрагивают влиятельных людей. Но я же не зря был волшебником Мерлином. Я надел свой усеянный звездами колпак и начал все это обдумывать. Когда-нибудь это взорвется. Я хорошо замаскировался, если не считать денег, спрятанных в доме. Это была первая вещь. А потом необходимо будет найти другой источник дохода, чтобы иметь возможность тратить деньги открыто.
Я мог укрыть деньги у Калли в Лас-Вегасе. Но что если Калли пропадет или его убьют? Что до легализации денег, то я получал предложения писать книжные рецензии и сотрудничать с журналами, но всегда их отвергал. Я был чистый рассказчик, беллетрист. Для меня и моего искусства казалось унизительным писать что-либо иное. Но какого черта, я стал мошенником, теперь ничто не может быть ниже моего достоинства.
Фрэнк пригласил меня позавтракать, и я согласился. Фрэнк был в прекрасной форме. Счастлив и удачлив, на вершине мира. Он на прошлой неделе выиграл на тотализаторе, и деньги сыпались из него. Не чувствуя, что готовит ему будущее, он верил, что и дальше будет выигрывать, и все это взяточничество будет длиться вечно. Даже не считая себя волшебником, он верил в волшебное слово.
Глава 12
Почти двумя неделями позже мой агент устроил мне встречу с главным редактором "Эвридей Мэгэзин". Это была группа изданий, заваливавших американскую публику информацией, псевдоинформацией, сексом и псевдосексом, культурой и поверхностной философией. Журналы о кино, приключенческие журналы для синих воротничков, спортивный ежемясячник, охота и рыболовство, комиксы. Их "классовый" лидер, передовой журнал был ориентирован на легкомысленных холостяков со вкусом к литературе и авангардному кино.
Каждый день требовались внештатные писатели, так как им надо было публиковать полмиллиона слов в месяц. Мой агент сказал, что главный редактор знаком с моим братом Арти и что тот звонил ему, чтобы подготовить почву.
В "Эвридей Мэгэзин" все люди, казалось, были не на месте. Казалось, никто не делал того, что должен. И тем не менее, они выдавали прибыльные журналы. Забавно, что на федеральной службе мы все как бы подходили к своим постам, все были довольны и, тем не менее, работали гнусно.
Главный редактор Эдди Лансер учился с Арти в университете в Миссури, и мой брат первым предложил эту работу моему агенту. Конечно, после первых двух минут разговора Лансер убедился, что я совершенно не квалифицирован. Я тоже в этом убедился. Черт, я даже не знал, что в журнале называется "задним двором". Но для Лансера это был плюс. Ему было наплевать на опыт. Лансер искал парней с налетом шизофрении. И позже он сказал, что в этом смысле у меня достаточно квалификации.
Эдди Лансер тоже был романистом, он написал грандиозную книгу, которая год назад мне очень понравилась. Он знал о моем романе, похвалил его, и это серьезно повлияло на получение работы. На журнальном столике у него лежал большой газетный заголовок, вырезанный из утренней "Таймс": С УОЛЛ-СТРИТ ПЛОХО БЫЛО ВИДНО АТОМНУЮ БОМБУ.
Заметив, что я уставился на вырезку, и спросил:
- Вы могли бы написать небольшой рассказ о парне, который этим озабочен?
- Конечно, - ответил я. И так и сделал. Я написал рассказ о молодом служащем, беспокоящемся за свои акции, которые могут упасть в цене после атомной бомбардировки. Я не стал издеваться над порядочностью этого парня, это было бы ошибкой. Я написал рассказ в лоб. Если вы принимали исходную посылку, то принимали и парня. Если вы не принимали исходную посылку, то получалась забавная сатира.
Лансеру понравилось.
- Это в самый раз для нашего журнала, - сказал он. - Весь смысл в том, чтобы был подход с обеих сторон. Это понравится и болванам, и умникам. Отлично. - Он сделал паузу. - Вы совсем не похожи на своего брата Арти.
- Да, я знаю, - сказал я. - Вы тоже.
Лансер улыбнулся.
- В колледже мы были лучшими друзьями. Он самый порядочный парень, какого я только встречал. Знаете, когда он предложил мне поговорить с вами, я удивился. Он впервые попросил об одолжении.
- Он так поступает только ради меня, - объяснил я.
- Самый честный парень из всех, кого я знал, - сказал Лансер.
- Это его и погубит, - сказал я. Мы посмеялись.
Мы с Лансером знали, что мы-то оба выживем. Это означало, что мы не такие уж честняги, что мы до некоторой степени мошенники. Нашим оправданием были книги, которые мы должны были написать. Поэтому мы должны были выжить. У каждого было свое особое и весомое оправдание.
К моему (но не Лансера) удивлению я оказался чертовски искусным журнальным писателем. Я мог писать приключенческие и военные рассказы, рассказы про любовь с легким порно для ведущего журнала, легкие глупые кинообозрения и трезвые книжные обзоры. Или пойти по другому пути и написать восторженную рецензию, чтобы людям захотелось самим посмотреть или прочесть нечто столь хорошее. Я никогда не подписывался настоящим именем. Но я не стыдился, хотя знал, что это все шлак, и все-таки любил его. Я полюбил его потому, что за всю прежнюю жизнь не имел оснований гордиться никаким мастерством. Я был плохим солдатом, неудачливым игроком. У меня не было хобби, не было навыков работать руками. Я не умел чинить машину, не умел выращивать растения. Я плохо печатал на машинке и даже взятки на государственной службе брал не по первому классу. Конечно, я был художником, но тут нечем хвалиться. Это просто религия или хобби. А теперь я действительно стал мастером, стал искусным журналистом и полюбил эту профессию. Особенно после того, как впервые стал хорошо жить. Узаконенно.
Деньги за рассказы составляли в среднем четыреста долларов в месяц и вместе с моей работой в армейском резерве обеспечивали нам около двухсот баксов в неделю. И, словно работа вдохнула в меня новые силы, я обнаружил, что взялся за второй роман. Эдди Лансер тоже работал над новой книгой, и большую часть нашего рабочего времени мы говорили о своих романах, а не о журнальных статьях.
Наконец, мы так сошлись, что после шести месяцев внештатной работы он предложил мне вести в журнале колонку редактора. Но я не хотел терять две-три тысячи в месяц со взяток, которые все еще получал в армейском резерве. Взяточничество тянулось почти два года без каких-либо помех. Я теперь относился к нему так же, как Фрэнк и не думал, что когда-нибудь что-нибудь произойдет. К тому же, мне нравились возбуждение и интрига, связанные с воровством.
Моя жизнь пошла по счастливой колее. Писательская работа продвигалась успешно, и каждое воскресенье я брал Валли с детьми на прогулки на Лонг-Айленд, где строились семейные домики, и мы смотрели на образцы. Мы уже выбрали себе домик. Четыре спальни, две ванны и всего десятипроцентный аванс при цене двадцать шесть тысяч долларов с выплатой в течение двенадцати месяцев. Настало время попросить Эдди Лансера о небольшом одолжении.
- Я всегда любил Лас-Вегас, - сказал я Эдди. - Я хотел бы там побывать.
- Конечно, в любое время, - отвечал он. И распорядился насчет оплаты. Потом мы поговорили о цветных иллюстрациях к будущему очерку. Мы всегда обсуждали их вместе, так как обоих это веселило. Как обычно, Эдди предложил наконец блестящую идею. Ослепительная, минимально одетая девица в диком танце. Из ее пупка катятся игральные кости, складываясь в счастливые одиннадцать. На обложке будет написано: "Ловите удачу с девушками Лас-Вегаса".
Но прежде я должен был выполнить одно поручение. Это был лакомый кусочек: нужно было взять интервью у известнейшего американского писателя, Осано.
Эдди Лансер дал мне заказ для своего флагманского журнала "Эвридей Лайф". После этого я мог отправляться в Лас-Вегас.
Эдди Лансер считал Осано величайшим писателем Америки и испытывал слишком большой трепет, чтобы брать интервью самому. Я был единственным человеком в издательстве, относившимся к Осано спокойно, и не считал, что он так уж хорош. Я не доверял любому писателю-экстраверту. К тому же, Осано сто раз выступал по телевидению, был в жюри Каннского кинофестиваля, подвергался арестам за руководство маршами протеста. Ему было безразлично, против чего протестовали. И аннотировал все новые романы, написанные его друзьями.
Он шел по легкому пути. Его первый роман, опубликованный им в возрасте двадцати пяти лет, принес ему мировую известность. У него были богатые родители и диплом юриста из Иейльского университета. Он никогда не знал, что значит бороться за свое искусство. А главное, я посылал ему свой первый изданный роман, рассчитывая на рецензию, а он даже не уведомил о получении.
Когда я пошел брать у Осано интервью, его писательский арсенал сводился к заигрыванию с редакторами. Он все еще мог обеспечить книге шумный успех, критики еще громоздили ему восторженные отзывы. Но теперь он писал не беллетристику. Он не закончил ни одной художественной книги за последние десять лет.
Он работал над своим шедевром, длинным романом, который должен был стать величайшим после "Войны и мира". Все критики в этом соглашались. Осано тоже.
Одно издательство заплатило ему более ста тысяч аванса и десять лег спустя все еще оплакивало своп денежки и дожидалось книги. Тем временем он писал публицистические книги, которые некоторые критики объявляли лучшими, чем большинство его романов. Набрасывал их за пару месяцев и получал солидные гонорары. Но каждая новая книга продавалась хуже предыдущей. Он утомил своих читателей. Поэтому он наконец принял предложение стать главным редактором самого влиятельного воскресного книжного обозрения в стране.
Прежний редактор работал там двадцать лет. Парень с огромными заслугами. Все ученые степени, лучшие колледжи, интеллектуальная богатая семья. Класс. И всю жизнь жил не по правилам. Что сходило ему с рук, пока с возрастом он не сорвался с цепи. В одно прекрасное утро его застали с конторским мальчишкой за стопкой книг, воздвигнутых им до потолка, чтобы укрыть свой офис. Если бы конторский мальчишка был знаменитым англоязычным автором, возможно, ничего бы не случилось. И если бы книги, использованные для строительства стены, подверглись обозрению, было бы не так плохо. Но книги из стены никогда не дошли ни до читателей, ни до внештатных обозревателей. Поэтому он был уволен в отставку.
При Осано менеджмент был полностью удовлетворен. Осано всю дорогу действовал по правилам. Он любил женщин всех размеров и фигур, и любого возраста. Он трахался столь же увлеченно, как наркоман колется. В дни, когда Осано не получал удовлетворения, он приходил в неистовство. Но при этом он не был эксгибиционистом. Он всегда запирал дверь офиса. Иногда с молодой литературоведкой. Иногда с телкой из большого света, считавшей его величайшим из ныне живущих американских писателей. Или с гибнущей от голода романисткой, нуждавшейся в материалах для обозрения, чтобы воссоединить свои тело, душу и эго. Он бесстыдно пользовался положением редактора, мировой славой романиста и, что особенно ему помогало, претензиями на Нобелевскую премию по литературе. Он говорил, что именно Нобелевская прения позволяет ему заполучить действительно интеллектуальных дам. И в последние три года он организовал яростную компанию за нобелевку при помощи всех своих литературных друзей. Он мог показывать дамам статьи в солидных ежеквартальных изданиях, настойчиво требовавшие дать ему премию.
Как это ни удивительно, Осано не гордился собственными физическими достоинствами и личным магнетизмом. Он хорошо одевался, тратил на костюмы большие деньги, но на самом деле не был физически привлекательным. Лицо его было несимметрично костлявым, а глаза бегающими, бледно-зелеными. Но он ставил на свою пульсирующую жизненность, притягивавшую людей. Конечно, большая доля его славы основывалась не на литературных достижениях, а на персональности, включая быстрый изощренный ум, привлекавший мужчин так же, как женщин.
Но женщины были от него без ума: красотки из колледжа, начитанные матроны из общества, активистки Женского Освобождения, проклинавшие его, а затем пытавшиеся его заполучить, чтобы, как они говорили, сотворить над ним то, что мужчины делали с женщинами в Дни Победы. Одним из его приемов было обращение к женщинам в своих книгах.
Мне никогда не нравилось то, что он пишет, и я не ожидал, что он понравится мне сам. Работа и есть человек. Если только она не оказывается неподлинной. В конце концов, есть некоторые сострадательные доктора, любопытные учителя, честные юристы, идеалистичные политики, добродетельные женщины, здравомыслящие актеры, мудрые писатели. И вот, Осано, несмотря на свой скандальный стиль - основу своей работы - в действительности оказался прекрасным собеседником и вовсе не утомлял своими разговорами, даже рассуждая о собственных произведениях.
Как редактор книжного обозрения он располагал целой империей. Две секретарши. Двадцать штатных рецензентов. И огромный резерв внештатных критиков, от известных авторов до нищих поэтов, неудавшихся романистов, профессоров колледжей и доморощенных интеллектуалов. Он всеми пользовался и всех ненавидел. И он управлял обозрением, как лунатик.
За первую страницу воскресного обозрения автор может убить. Осано это знал. Издавая книгу, он автоматически получал первую страницу во всех книжных обозрениях страны. Но он ненавидел большинство беллетристов, он ревновал к ним. Или же у него был зуб на издателя книги. Поэтому он добывал биографию Наполеона или Екатерины Великой, написанную маститым профессором, и помещал на первую страницу рецензию на нее. И книга, и обзор обычно были равно неудобочитаемы, но Осано был счастлив, что всех взбесил.
Когда я впервые увидел Осано, он подстраивал жизнь под литературные партии, сплетни, общественные образы, которые ранее создал. Он исполнял передо мной роль великого писателя с природным вкусом. И он обладал данными, чтобы соответствовать легенде.
Я отправился в Хэмптонс, где Осано снимал летний домик, и нашел его обустроившимся (его словечко) подобно старому султану. К пятидесяти годам у него было шестеро детей от четырех браков. Он был одет в голубые теннисные шорты и голубую теннисную куртку, скроенные специальным образом, чтобы скрыть его вздувшийся живот. Лицо уже имело острое выражение, как и подобало следующему лауреату Нобелевской премии по литературе. В нем была естественная мягкость, если не смотреть в его злые зеленые глаза. Сегодня он был добр. Так как возглавлял самое влиятельное литературное обозрение, ему с предельной преданностью целовали жопу за всякую публикацию. Он не знал, что я готов его убить потому, что я - писатель-неудачник с одним изданным и провалившимся романом и другим, дававшимся с великим трудом. Конечно, сам он написал один превосходный, почти великий роман. Но все остальное им написанное было дерьмом, и если бы "Эвридей Лайф" позволил, я бы показал миру, из чего на самом деле состоит этот парень.
Я написал нормальную статью, где вывел его на чистую воду. Но Эдди Лансер отверг ее. Они хотели нажить на Осано политический капитал, но не злить его. Так что день интервью был прожит мной зря. Впрочем на самом деле нет, потому что два года спустя Осано позвонил мне и предложил работать у него помощником в новом большом литературном обозрении. Осано запомнил меня, прочел материал, отвергнутый журналом, и оценил по достоинству, по крайней мере, так он заявил. Сказал, что я хороший писатель, и что мне в его произведениях нравится то же, что ему самому.
В этот первый день мы сидели у него в саду и смотрели, как его дети играют в теннис. Я должен сразу же сказать, что он действительно любил своих детей и прекрасно к ним относился. Возможно, потому, что он сам был в большой степени ребенком. Я заговорил с ним о женщинах, о Женском Освобождении и о сексе. Он рассуждал очень забавно. Хотя в своих работах он всегда был великим левым, но мог выражаться, как техасский шовинист. Говоря о любви, он сказал, что когда влюблялся в девушку, то всегда переставал ревновать свою жену. Потом он с глубокомыслием писателя и государственного мужа заявил:
- Никому не дозволяется ревновать более одной женщины одновременно, если он не пуэрториканец.
Он чувствовал, что может шутить над пуэрториканцами, поскольку его радикальная репутация была непоколебимой.
Вышла экономка, чтобы прикрикнуть на детей, заспоривших, кому играть на корте. Она выглядела достаточно авторитетной и достаточно расположенной к детям, как будто была их матерью. Для своих лет, приближавшихся к возрасту Осано, она выглядела миловидно. Это удивило меня. Особенно когда она одарила нас обоих презрительным взглядом, возвращаясь в дом.
Я разговорился с ним о женщинах, что было легко сделать. Он принял циничный тон, всегда убедительный, если вы не увлечены конкретной дамой. Он говорил очень авторитетно, как и подобает писателю, о котором распускали больше сплетен, чем о любом романисте после Хемингуэя.
- Знаешь что, мальчик, - разглагольствовал он, - любовь подобна красному игрушечному фургончику, который тебе подарили на Рождество или на шесть лет. Ты с ним безумно счастлив и не можешь отойти от него. Но рано или поздно колеса отлетают. Тогда ты оставляешь его в углу и забываешь о нем. Влюбиться - великая вещь. Быть влюбленным - катастрофа.
Я осторожно и с должным уважением спросил:
- А женщины, по-вашему, чувствуют так же, если претендуют на равные права с мужчинами?
Он быстро взглянул на меня удивительно зелеными глазами.
- Деятельницы Женского Освобождения считают, что мы обладаем властью и контролем над их жизнями. Это так же глупо, как считать женщин более сексуальными, чем мужчин. Женщины трахнутся с любым, в любое время, в любом месте, если только не боятся разговоров. Женское Освобождение ковыряется в доле процента мужчин, обладающих властью. А эти парни не мужчины. Они даже не люди. Вот чье место хотят занять женщины. Они не знают, что надо стать убийцей, чтобы туда добраться.
Я перебил.
- Вы - один из таких людей.
Осано кивнул.
- Да. И метафорически я должен был убить. То, что женщина получит, мужчина имеет. Всякое дерьмо, язвы и сердечные приступы. Плюс множество дерьмовых дел, которые мужчины терпеть не могут делать. Но я всецело за равенство. Послушай, я должен платить алименты четверым здоровым телкам, которые сами могут зарабатывать на жизнь. Все потому, что они не равны.
- Ваши связи с женщинами почти так же известны, как ваши книги, - сказал я. Как вы относитесь к женщинам?
Осано ухмыльнулся.
- Вас не интересует, как я пишу книги.
Я уклончиво ответил:
- Ваши книги говорят сами за себя.
Он снова долго и задумчиво посмотрел на меня, а затем продолжил.
- Никогда не обращайся с женщинами слишком хорошо. Женщины липнут к пьяницам, игрокам, сутенерам. Они не переносят приятных, хороших парней. Знаешь почему? Они утомляются. Они не хотят счастья. Это утомительно.
- Признаете ли вы верность? - спросил я.