Гоголев правильно сообразил. Уж если за Турецким направили хвост из Москвы - причем им мог оказаться в вагоне кто угодно - и та голенастая девица, и ее "случайный" кавказский попутчик, и любой третий, четвертый - вагон-то велик, - то московские начальники наверняка рассудили следующим образом: зачем посылать эскадрон, когда можно воспользоваться услугами питерских гэбистов. Дать указание, а те пусть сами обеспечат. Они у себя дома, им проще. А москвичу останется лишь координировать их действия. Словом, если это все так, то в местном управлении уже известно, что "важняк" из столицы находится в угрозыске. И отсюда пойдет слежение. "Каковы в этом случае наши действия?" - задавал себе вопрос Гоголев, расхаживая по кабинету с чашечкой кофе в руках, и сам же отвечал:
- А мы в это время предпринимаем ряд отвлекающих маневров, после чего ставим "соседей" - исключительно из дружеского к ним расположения - перед целым рядом условий, хотите - принимайте, не хотите - ваше дело. Хуже нет, когда параллельное ведомство компрометирует твоих сотрудников…
- Это каким же образом? - Турецкий спросил с искренним интересом, хотя уже догадывался, о чем мог так долго говорить по телефону Славка с его решительным и авантюрным характером. А потом, надо же было дать возможность и Виктору Петровичу блеснуть идеями.
- Ну, к примеру, хвост идет за объектом, и в самый напряженный, решительный момент его аккуратно и очень вежливо останавливают сотрудники милиции и просят предъявить документы. Пока то да се, пока идут объяснения, извинения и прочее, объект испаряется. И такая ситуация повторяется с настойчивостью, достойной лучшего применения. Что делать? Надо договариваться. А на все это требуется время. И "важняк" тоже не на каникулы сюда прибыл: сделал свое дело и - в вагон. Только теперь с прикрытием. На случай голенастых девиц! - Гоголев не удержался и подмигнул. Надо же, и этот, стервец, туда же!
- Картинка симпатичная, - согласился Турецкий. - А ты-то сам не схлопочешь от собственного начальства за подобную самодеятельность?
- С какой же стати? Лично ко мне обратилось важное лицо из Генпрокуратуры, которое обнаружило за собой грубую и навязчивую слежку. Как я должен реагировать? Проверим. Если чего не так, извинимся, без проблем. Но закономерен и встречный вопрос: а известно ли об этом прокурору? Я имею в виду генерального. А где постановление? Нет, - засмеялся он, - тут от одной демагогии уши завянут. Это не мне, а им извиняться придется. А теперь давай о самой сути: кто, где и когда. Ты делай свое дело, я - свое.
Потом они обсудили, как устроить встречу с Елизаветой Евдокимовной Невской, чтобы не только она сама, но даже ее фамилия нигде не фигурировала. Кстати, о журнале с названием "Санкт-Петербург" Гоголев ничего не слышал, литература не по его части. Но проявлять к нему интерес в данный момент тоже не стоило, помня о других, не менее заинтересованных лицах. Поэтому о поездке в редакцию и речи быть не могло. Только с редактором и только один на один. Кончились размышления тем, что Турецкий просто достал из сумки чехол с мобильником. Подумал: странно, что вор, укравший тетрадку Кокорина, не спер заодно и телефон. Но, поразмыслив, понял, что тогда это была бы серьезная кража и ради нее стоило устроить настоящий шмон в вагоне. А уж это, видно, никак не входило в планы похитителя.
Словом, вынул Турецкий телефонную трубку и набрал номер. Там никто не откликнулся, значит, это домашний. Справочная выдала другой номер, принадлежавший журналу, который располагался в Доме книги на Невском проспекте.
Следующий звонок достиг цели, потому что трубку взяла главный редактор. Невелик, наверное, был штат редакции, если на звонки читателей отвечает сам редактор.
Турецкий представился по полной программе и сообщил, что только что прибыл в Питер для чрезвычайно важного как для следствия, так и для нее лично разговора. Причем разговора сугубо доверительного и конфиденциального.
После долгой паузы, когда Турецкий даже забеспокоился, не случилось ли чего, Невская ответила, что, конечно, сделала эту ошибку, от которой ее предостерегали…
- Кто? - быстро спросил Турецкий. - Вадим Игоревич?
- Теперь это уже не имеет значения, - ответила она. - Тем более что дело сделано и ничего не вернешь. Но у меня нет никакого желания вести приватные беседы с кем бы то ни было. Даже с генеральным прокурором. Объясните еще раз, пожалуйста, цель вашего приезда. И, если можно, конкретно, не в общих чертах, - жестко закончила она.
"Суровая женщина, с характером?" - с уважением подумал Турецкий. Естественно, ничего объяснять ей по телефону он не собирался. Поэтому так и сказал, тоже жестко, что из соображений элементарной безопасности, ее, разумеется, ничего по телефону объяснять не будет, но предложил свой вариант: сейчас он подошлет за ней машину, ее привезут на Литейный, в уголовный розыск, где им обеспечат условия для разговора. На это она ответила категорическим отказом. Девушка, оказывается, железно знала свои гражданские права: только по постановлению прокурора! И смех и грех - надо объяснить, а как?
Турецкий сказал, что тогда сам приедет, но желательно, чтоб никто в ее редакции его не видел. Хоть это-то можно обеспечить? С трудом согласилась. Назвала этаж и номер кабинета. Спросила, во что он одет, значит, видимо, решила встретить. Сумку Турецкий решил пока оставить у Гоголева.
- Ну а теперь, Петрович, давай-ка тайно вывози меня отсюда.
- Нет ничего проще. Тут же, по сути, два шага. Но я тебя немного покатаю.
Гоголевский оперативник, молодой и рослый парень с рыжеватой шевелюрой, появился по его вызову уже в куртке и кепочке. Турецкий невольно засмеялся: будь он совсем рыжим, явился бы точной копией молодого Славки Грязнова - та же внешность и даже кепочка похожа на его "грозу преступного мира", которой для конспирации изредка пользовался и Турецкий. Оперативника звали Леня. Он и получил от начальника исчерпывающее задание: глядеть и не допущать.
Вместе с Леней Александр спустился во внутренний двор, в гараж. Там уселись на заднем сиденье "мерседеса" с мигалками и затемненными стеклами. Машина вырулила к подъезду, где в нее сел Гоголев, отправившийся по своим важным делам. Так все выглядело внешне.
"Мерседес" покатался по центру города, делая кое-где незначительные остановки. Точно так же он остановился и возле входа в Дом книги, где его покинули Турецкий с Леней. А Гоголев отправился дальше.
Операция "Дуся", как они обозначили ее для внутреннего пользования, началась. Почему "Дуся"? Но ведь не "Лиза" же! А Елизавета Евдокимовна, судя по ее интонациям и манерам, - та еще дуся!..
ПРАВИЛЬНАЯ ЖЕНЩИНА
Лиза Невская находилась в том возрасте, когда о замужестве как о факте биографии обычно уже не задумываются. Нет, она, конечно, не была старой девой - ни по характеру, ни по образу жизни. Журналистика, литературная работа, а в последние годы - муторная издательская, почти за два десятка лет варки, по сути, в одном соку, создали определенный мир, в котором легко находили себе место и пристрастия, и антипатии, любови и ненависти, друзья и заклятые враги, дружеские компании и круг лиц, неприемлемых из этических соображений. Ну, в общем, можно сказать, - как в старом анекдоте про англичанина, попавшего на необитаемый остров. Когда через много лет его спас случайный корабль, пассажиры удивились наличию на острове трех шалашей. В одном, как объяснил им англичанин, он жил сам, это был его дом - его крепость, в другом находился клуб, куда он отправлялся ежевечерне, а третий оказался тоже клубом, но туда англичанин никогда не заходил из принципиальных соображений.
Примерно в этом же ключе рассуждала о своей жизни Лиза Невская, фамилия которой была на самом деле Пастушкова, а Невская - красивый литературный псевдоним. К слову, за годы литературной работы все окружающие настолько привыкли к этому псевдониму, что давно позабыли, какая у нее фамилия по паспорту. В юности потеряв родителей, Лиза сама создала свою жизнь такой, какая она есть и по сей день. Будучи внешне девушкой немного тяжеловатой, медлительной, не способной, с точки зрения окружающих, на отдельные безумства, на непредсказуемые поступки, на сильные страсти, она скорее являла собой образец человека разумного, трезво мыслящего и верного. Она могла быть отличной подругой, ибо никогда не покусилась бы на чужое семейное благополучие. Она была, как нередко замечали хорошо знавшие ее, правильным человеком. Может быть, даже себе во вред, слишком правильным.
Она и стриглась не ради какой-то необычной прически, а с мужской целесообразностью: помыла голову, высушила волосы, расчесала - и нате вам бронзовое чудо. Волосы у нее и без парикмахера были хороши! Другие полжизни тратят, а ей пяти минут достаточно! То же самое и с иными сторонами ее жизни. Нет, она, конечно, не отказывалась от одноразовых, как она говорила, увлечений, но не могла, да и не хотела связывать себя. Ей вполне хватало того, что необходимо для нормального здоровья.
Время шло, работы хватало, круг знакомств постоянно расширялся. Лиза превращалась в Елизавету Евдокимовну. К четвертому десятку погрузнела фигура, окончательно определились те черты характера, которые еще в недавние прошлые годы могли бы считаться основополагающими для идеальной производственной характеристики: трудолюбива, последовательна, политически грамотна, ровна в отношениях и так далее, включая моральную устойчивость. Но бес, сидящий в каждом, как бы глубоко его ни прятали, ни запихивали, ни заталкивали, все равно находит изредка возможность неожиданно явить миру свои чертовы рожи. Не избежала этой участи и ровная, устойчивая и прочая, прочая - Лиза. Еще Лиза.
Она отчетливо, как сегодня, помнила и тот семинар в ленинградской "Смене", и молодых московских журналистов, прибывших делиться опытом к питерским коллегам, и скромного паренька, которого звали Вадим и про которого ей сказали, что он сын диссидента, изгнанного за границу. Об обменах, производимых ради спасения советских разведчиков, старались как-то не очень упоминать, гордиться-то вроде особо и нечем. Но парень показался Лизе, которая в ту пору подходила к "бальзаковскому возрасту", если верить роману "Тридцатилетняя женщина", и уже отчетливо ощущала себя человеком зрелым и опытным, так вот, он показался ей остро нуждавшимся в заботливом и нежном, почти материнском к себе отношении. Это чувство показалось ей новым и очень интересным. Рассчитывать для начала хотя бы на его ответную нежность она бы и не решилась, между ними более десятка лет - одиннадцать, если быть точным. Но эти годы, которые уже стали ее жизнью, ему еще предстояло прожить. И неизвестно, какой опыт он из них вынесет. Словом, опять целесообразность, одна сплошная целесообразность. А душа, не подчиняясь холодному разуму, страдала, и тело горело в томительном ожидании его прикосновений, его ласк, черт его возьми, в конце концов! Но то ли он был неопытен, а она, в свою очередь, никак не могла решиться, чтоб поднести ему себя на тарелочке с голубой каемочкой, дальше изнурительных касаний дело никак не двигалось. И Лиза понимала, что совершает грех, совращая "ребенка", а сам двадцатипятилетний "ребенок" с накачанными мускулами спортсмена, скорее всего, предпочитал полную волнующих неожиданностей койку сотрудницы отдела писем, своей ровесницы с постоянно удивленными глазами, проживающей в комсомольском общежитии. И совсем не устраивала его, и даже несколько пугала, респектабельная двухкомнатная квартира в доме на Моховой - с двойными дверьми и высокими потолками, с темным буфетом, занимавшим полстены, и самой настоящей, унаследованной от предков конторкой, за которой следовало работать только стоя…
Лиза понимала все свое несовершенство, но… сердцу-то ведь не прикажешь! Вадим редко приезжал в город на Неве - в короткие командировки, но останавливаться предпочитал именно у нее. Тихо, спокойно, да и деньги экономились немалые, гораздо лучше их пропить вместе, а после немного пошутить, поваляться на старинном кожаном диване с откидными валиками - дать волю рукам, понаблюдать, как охает, закатывая глаза, крупнотелая и наверняка фригидная тетка, неумело, но отчаянно почему-то защищающая свою никому уже не интересную невинность. Так думал он и продолжал настойчиво мучить ее. А она - она и ненавидела его временами, и обожала, и ждала той ласки, которая раскрывает женщину подобно раковине, кабы только не его какая-то нецивилизованная, деревенская какая-то грубость типа Ванька Маньку завалил… Но впрочем, случались моменты, когда она готова была уже и на такую грубость: пусть швыряет, пусть рвет, пусть берет свое, лишь бы скорей, скорей… А ему, она замечала, все уже надоедало: глупая борьба, бессмысленное сопротивление - нет, эту Евдокимовну на подвиги не раскачаешь… Отдыхай, тетка!
И так до следующего приезда.
А потом он вернулся из Америки. И случилось неожиданное. То ли все еще действовала новизна ощущений, то ли сама Елизавета засветилась счастьем, но после ужина как-то очень просто и само собой все и произошло. Он был изумлен. Сказал лишь одну запомнившуюся фразу: "Жаль, что мы потеряли столько времени!"
Тогда же, в порыве уже полной откровенности, он рассказал ей историю отца, посвятил в свои поиски, показал сделанные в Штатах находки. Он отчетливо представлял себе, какой убойной силы компромат попал в его руки. Причем чисто случайно. И тогда же решил, как она его ни отговаривала, как ни предостерегала, сделать себе имя на сенсации, подобно известным западным журналистам. Тут ведь надо только удачно начать, а дальше… Она и не догадывалась, а он, видимо, уже твердо знал, что станет делать дальше.
Они сняли ксерокопии у нее в редакции. Оригиналы остались у нее, а он с копиями отправился в Москву. Обещал после первых же публикаций снова появиться в Питере, чтобы на этот раз серьезно отпраздновать свое новое рождение…
Лиза и верила, и безумно боялась. Вернее, надеялась, а не верила. Слишком опасную игру затевал Вадим. Об этом его, кстати, по собственным же рассказам, неоднократно предупреждали и Заславский, и Кристич. Но что она могла поделать со всеми своими сомнениями и опасениями, если он, утомившись от очередной порции умствований, замолкал на полуслове и врывался к ней под одеяло! И все, что было в ней последовательное, политически грамотное и морально устойчивое, вмиг таяло под натиском просто женщины, пусть даже и очень трудолюбивой.
Наконец он уехал. Недели разлуки складывались в месяцы, но за себя они оба были спокойны: отношения нигде не афишировались. Она все чего-то ждала. И лишь однажды не выдержала, сорвалась, сошла с резьбы. Это был вечер, когда по телевизору показали фотографию мертвого - в этом она могла бы поклясться! - Вадима и попросили знакомых опознать погибшего при странных обстоятельствах журналиста.
Только назвав по телефону имя Вадима, Лиза поняла, что совершила непоправимую глупость. Она невольно обозначила себя. Она по-своему предала его! Господи, что она натворила! Будет ли ей когда-нибудь прощение?!
Сегодняшний телефонный звонок показал, что не будет…
Только московских прокуроров и следователей из уголовного розыска ей не хватало в эти последние необычайно тяжелые дни…
ОПЕРАЦИЯ "ДУСЯ"
По коридору в распахнутом модном плаще, с засунутыми в карманы брюк руками, скользя глазами по дверным номерам, шел высокий мужчина примерно ее возраста. Лиза стояла с дымящейся сигаретой в руке у окна и наблюдала за ним. В его внешности, по ее мнению, не было ничего от "важняка" - она вспомнила, что люди этой профессии очень любят себя называть этим словом, так сказать, свой собственный сленг.
Вот он остановился возле ее двери. Прочитал надпись, вынул руку из кармана и вежливо постучал по филенке.
- Э-э… - произнесла Елизавета, поднимая руку с сигаретой и делая как бы приветственный жест. Она забыла, как зовут этого человека.
Он повернулся в ее сторону, разглядел на фоне солнечного окна и сделал жест, который мог бы означать: да-да, как же я вас сразу не признал! Подошел, протянул руку, представился. Она ответила, что он может для удобства звать ее просто Лизой. Он в ответ предложил именовать его Сашей, как все. Саней зовут близкие друзья, а Шурой - только жена. Это хорошо, все было сразу поставлено на свои места.
В коридоре появлялись люди. Некоторые здоровались с Лизой. Турецкий присел рядом с ней на подоконник и заслонился ладонью так, чтобы как можно меньше "отсвечивать". Это Лиза поняла сразу. Но вести его в редакцию, состоящую из двух арендованных комнат, где ютились пятеро штатных сотрудников, да плюс десяток договорных, да еще авторы, Лиза не хотела. Она и вообще-то не собиралась долго разговаривать. Согласилась для самой себя лишь с той целью, чтобы выяснить обстоятельства гибели Вадима. Выдавать его тайны она не собиралась.
Но первая же фраза этого Саши напрочь разрушила ее хлипкие построения. Он сказал:
- Чтобы сразу внести между нами ясность, Лиза, я скажу, что речь у нас с вами пойдет главным образом о документах Вадима.
Она вздрогнула, но тут же взяла себя в руки и попыталась показать, что эта реакция была у нее на сигарету, которой она нечаянно обожгла пальцы. Турецкий поверил, забрал у нее окурок, скомкал его в пальцах, несмотря на тлеющий огонь, и, потянувшись к полуоткрытой форточке, выщелкнул его наружу. Добавив по-мальчишески:
- Сейчас кому-нибудь на шляпу!
Она улыбнулась, но скованно, принужденно. Спросила:
- О каких документах вы говорите? И какое я к ним имею отношение?
- Лиза, в коридорах не дискутируют. А внизу, на лестничной площадке, стоит рыжеватый такой симпатяга и следит, чтоб нам с вами никто не помешал говорить, понимаете? Да, кстати, вы в курсе того, что вместе с Вадимом был застрелен американский консул в Москве? Я так полагаю, что стороны договаривались - о чем, я вам скажу позже, а вы либо подтвердите, либо начисто отметете мою версию. Но кто-то третий - впрочем, я и тут могу догадаться кто - принял свое решение, идущее вразрез с надеждами американца и желанием Вадима Кокорина. Вот все это, вместе взятое, да плюс то, что мне поручено Генеральной прокуратурой раскрыть это преступление - а за собой я уже тут, в Питере, обнаружил хвост, - все это, моя дорогая, дает мне право быть с вами предельно откровенным. Еще скажу, что ваше имя, слава богу, нигде не "засвечено". Даже очень близкий приятель Вадима, которого вы наверняка знаете, в смысле слышали о нем, когда ему перечисляли фамилии знакомых Кокорина, о вашей просто ничего не мог сказать. А у него, между прочим, тоже хранились кое-какие важные документы Вадима. Словом, давайте так. Я не желаю подвергать вашу жизнь опасности, а она рядом, даже иной раз ближе, чем мы предполагаем, поэтому сами придумайте и скажите, где мы можем встретиться и поговорить. Сделать это надо быстро, пока меня самого не засекли. Правда, у меня есть прикрытие, но тем не менее.
- Я, конечно… могла бы, - задумчиво проговорила Лиза. - Но никак не могу сосредоточиться… Не готова, понимаете?
- Вам и не надо ни к чему готовиться. Я буду спрашивать и слушать ваши ответы. Поймите меня, в тех бумагах, которые, по моим личным предположениям, спрятал у вас Вадим, заключается и тайна его смерти. И американца тоже. И кстати, отца Вадима - Игоря Красновского и еще многих хороших людей. И если мы не найдем способ сделать тайное явным, погибнет еще немало людей. Хороших в том числе. Можете мне поверить, я не первый десяток лет в прокуратуре и знаю, о чем говорю.
Пришла очередь улыбнуться и Лизе.