Здесь же, в одном из ящиков, он обнаружил и пачку долларов, стянутых резинкой. Видно, братья были настолько уверены в неприкосновенности своих жилищ, что даже не считали нужным прятать свое богатство более тщательно.
И в самом деле - кто-то из них все время был в лагере, и проникнуть в эти помещения действительно не представлялось возможным.
Бросив взгляд на часы. Банда заторопился - увлеченный и завороженный обнаруженным в комнате Ахмета арсеналом, он совершенно забыл о времени, а сейчас каждая лишняя минута играла против него.
Он быстро выбежал из штаба, сгрузил все оружие в машину и прыгнул за руль.
"А, черт, в комнату Махмуда забыл заглянуть!
Может, и там нашел бы что интересное… А впрочем, пошло оно все к черту. Ничего мне больше не надо, лучше смыться подальше, пока не поздно".
Ключ - в замок зажигания, сцепление, поворот ключа - и мотор мощно, но почти неслышно в салоне зарычал. Сашка посмотрел на рычаг коробки передач - раньше ему такие машины водить не приходилось. На счастье, ручка оказалась с вполне понятными символами, и парень уверенно включил первую передачу, плавно отпуская сцепление и выжимая газ.
Мощный двигатель буквально сорвал машину с места, и джип понесся, поднимая за собой клубы пыли, прочь из лагеря, через открытые на день ворота в "колючке".
"Прощай, еще один кусок моей бестолковой жизни!" - горько усмехнулся Банда, нажимая на клаксон и оглашая притихший лагерь пронзительным прощальным сигналом "мицубиси".
III
Банда гнал, особенно не разбирая дороги, - объезжать каждую выбоину на этой машине смысла не было, а время терять никак нельзя. Он должен был обязательно вырваться не только из этого района, но и вообще из Таджикистана - если купцы Абдурахмановых или их друзья и покровители хватятся товара, если им станет известно, что лагерь разгромлен, они неминуемо захотят расквитаться, и тогда Банде пощады не будет. Бесполезно было обращаться и к местным властям - наверняка начальник райотдела милиции прекрасно осведомлен обо всех делах братцев. Ведь не зря же за все долгие месяцы жизни Сашки в этом лагере ни один представитель власти, пусть бы даже в лице участкового, не появился во владениях братьев. - Машина свободно, без напряжения, даже по этим камням развивала скорость до ста двадцати километров в час, и Банда был почти уверен, что вырвется. Он специально сворачивал на самые малоприметные, непроторенные дорожки, старательно объезжая редкие аулы, стремясь меньше попадаться людям на глаза. Хотя здесь, в этом пустынном горном районе, такие предосторожности, возможно, и были излишними.
В конце концов мощь и великолепие машины захватили его, и парень позволил себе расслабиться, наслаждаясь гонкой. Одной рукой он повращал ручки кондиционера, и холодный воздух наконец-то хлынул в кабину, освежая и восстанавливая силы, - ведь даже полностью открытые окна и жуткий сквозняк, который устроил себе в машине Сашка, не спасали от одуряющего жара южного солнца. Теперь он со спокойной душой нажал поочередно на все кнопки электропривода стекол, оставив только небольшую щель в своей форточке, - он любил, чтобы звуки снаружи хоть немного проникали внутрь салона.
Затем он попытался рассмотреть аудиосистему, которой был оснащен автомобиль, и в очередной раз поразился роскоши И комфорту этой машины.
Он где-то читал раньше про такую аппаратуру. Кажется, это называлось "класс хай-энд". Система представляла собой настоящий аудиокомплекс, не чета каким-нибудь тривиальным магнитолам, предварительный и полный усилители, дека, тюнер, проигрыватель "си-ди" с автоматической сменой десяти Дисков, куча динамиков разной величины по всему салону, которые создавали суперобъемный звук… Говорят, что даже разъемы и контакты в такой системе делаются из золота, а проводка из сверхчистой меди.
Банда, конечно, не мог, особенно на ходу, разобраться во всех этих сложностях и возможностях аппаратуры. Единственное, что сумел он сделать, - нащупать кнопки "Power" на каждом отдельном блоке и все их включить, а потом тискануть на магнитофоне кнопку "Play". Заунывные звуки восточной и очень тоскливой мелодии заполнили кабину, и парень поспешил поменять кассету, поставив что-то старое из "Кино".
Как по заказу - "Группа крови на рукаве…"
Эта песня давно, еще со времен десанта, с восемьдесят седьмого года, когда она только-только появилась, стала его любимой…
…твой порядковый номер на рукаве.
Пожелай мне удачи в бою!
Пожелай мне
Не остаться в этой траве,
Не остаться в этой траве.
Пожелай мне удачи!
Проселочная дорога вывела его на асфальтовое шоссе, и, сориентировавшись, Сашка понял, что вырвался из проклятого района. Теперь его путь лежал прямо к границе, и ничто не смогло бы остановить его. Он добавил газу, и мощный двигатель "паджеро" тут же отозвался, даже на такой, отнюдь не маленькой, скорости заметно прибавив прыти.
Совершенно прямая и пустынная дорога убегала куда-то за горизонт, автомобиль не требовал ни малейшего усилия для управления, и парень незаметно сам для себя погрузился в раздумья и воспоминания.
Музыка только помогала, подталкивала его думы, заставляла их вновь и вновь кружить по лабиринтам памяти…
"…Пожелай мне удачи!"
Как-то так получилось, что всю жизнь ему сопутствовала удача и в то же время он всегда как будто ходил по лезвию бритвы, и если бы эта самая госпожа Удача хоть на секунду отвернулась от него, не было бы сейчас ни самого Сашки, ни его тоскливых воспоминаний…
IV
Он вырос в детдоме и совершенно не помнил ни отца, ни матери…
Однажды, в день его шестнадцатилетия, директор Смоленской школы-интерната номер девять, в которой жил и учился Сашка, Иван Савельевич Парфенов - хороший, душевный мужик - вызвал его вечером для разговора в свой кабинет, закрыл дверь изнутри, уселся за свой стол и кивнул на кресло напротив.
- Садись, Бондарович. Поговорить надо…
Сашка сел, внимательно глядя ему в глаза и стараясь понять, что затеял Иван Савельевич и за какое такое прегрешение ему, Банде, может сейчас перепасть. А директор вдруг встал, прошел к шкафу и неожиданно достал из его необъятных недр, где хранились личные дела всех воспитанников интерната последних лет, бутылку белого болгарского вина - "Златни пясцы", как сейчас помнил Сашка.
- Иван Савельевич… - забормотал тогда вконец растерявшийся пацан, внезапно подумав, что это, видимо, какая-то хитрая провокация, что-то типа испытания на вшивость. Но директор был непреклонен:
- Сядь и не канючь. Слушай.
Он налил по полстакана себе и Сашке и закурил.
- Ты хоть что-нибудь из своего детства помнишь?
- Н-н-е-т… А что?
- Ни отца, ни матери?
- Нет.
- Наверное, пришло время рассказать тебе хоть то, что я знаю…
Иван Савельевич помолчал минутку, затянулся пару раз, будто собираясь с мыслями, и заговорил вновь:
- Твоя мама умерла, когда тебе было три года…
Мы специально никогда не рассказываем воспитанникам об их детстве, пока не вырастут. Сам понимаешь… Еще тосковать начнут, думать. А тут не надо думать. Тут надо воспринимать все так, как есть. Что Бог дал, назад того не заберешь… Вы жили тут же, в Смоленске. Кстати, недалеко отсюда…
Он шумно отхлебнул из стакана и приказным тоном произнес:
- Пей! Тебе сегодня не только можно, но даже нужно… За твое шестнадцатилетие! За твое совершеннолетие…
Они выпили, и Иван Савельевич продолжал:
- Короче, когда мать умерла, твой отец запил, По-черному, Сашка, пил, про все на свете забыв. А ведь толковый мужик был, инженер, говорят, талантливый. В общем, сгорел твой отец за несколько месяцев. Нашли его мертвым в парке меньше чем через полгода после смерти матери. Ребра поломаны, разрыв селезенки, тяжелая черепно-мозговая травма… Милиция утверждала, что убили его в очередной пьянке. Может, за долг, а может, так просто, из куража…
Сашка почувствовал, как к горлу подкатывает горький комок слез, и поспешил быстрее хлебнуть вина, с горя даже не почувствовав и не разобрав его вкус.
- А тебя бабушка еще до этого забрала, как только отец пить начал… По материнской линии бабушка. Хорошая была женщина, жалела тебя, на свою пенсию ухитрялась одеть-прокормить… Но тебе, Сашка, не везло - буквально в тот же год и она умерла. Старая была…
Иван Савельевич снова налил себе вина и залпом выпил, шумно вздохнув, будто сбрасывая со своих плеч груз непосильной тяжести.
- Вот такие, брат, пироги… Тебя соседи бабушки к нам привели. Ведь ни родни близкой у тебя - никого! Как-то так получилось. В райсобесе с душой отнеслись - на тебя бабушкин дом оформили и даже книжку ее сберегательную, что там от похорон осталось, на тебя переписали. Триста двадцать четыре рубля сорок семь копеек. За эти годы проценты наросли, так что копейка какая-то уже скопилась… За тебя до восемнадцати лет мы, детдом, отвечаем, опекунами твоими стали… Что там с домом - не знаю, много лет прошло. Но через два года ты будешь его хозяином, если только там что осталось…
Сашка был ошарашен всем услышанным; и единственное, что он в этот момент чувствовал - настоятельную потребность уединиться, обдумать все, что рассказал Иван Савельевич. В голове вдруг зашумело от выпитого вина, и пацан немного заплетающимся языком произнес:
- Спасибо, Иван Савельевич, что все рассказали. Я пойду, ладно?
- Иди-иди… Дежурного воспитателя не бойся, все будет хорошо. А пацанам не рассказывай, откуда запах у тебя. Понял? - уже снова превратился Парфенов в строгого, но справедливого директора.
- Да, конечно… - и Сашка выскользнул в коридор…
* * *
Прошло полтора года.
Бондаровича, как лучшего ученика интерната, не только не отправили после восьмого класса в "хобзайню", как называли они между собой ПТУ, но, наоборот, позволили полностью закончить десять классов и даже дали направление в педагогический техникум. Правда, ни поучиться там как следует, ни вступить во владение наследным бабушкиным домом ему так и не удалось - его восемнадцатилетие совпало с осенним призывом в армию.
Он всегда отличался от ровесников статью - и ростом, и шириной плеч, а потому совершенно не удивился, когда в областном военкомате его приписали в команду, отправлявшуюся в учебный десантный полк.
Он даже обрадовался, когда на следующее утро после прибытия в Витебск, в знаменитую учебку, по команде сержантов они переоделись и обтянули свои еще узковатые по-мальчишески груди новыми тельняшками.
Романтика десанта захватила его целиком.
Он с азартом учился складывать парашют и стрелять из автомата, бегать по полосе препятствий и прыгать с парашютной вышки, овладевать азами рукопашного боя и навыками стрельбы из КПВТ или РПГ-7. Он испытал настоящий праздник души во время первого прыжка с самолета, когда парашют еще не раскрылся, и только замирание сердца в груди помогло понять, что ты летишь, а не висишь между небом и землей. А потом рывок - и плавное парение в воздухе, ощущение полета, с которым, наверное, не может сравниться ничто на свете.
Вот только приземлился он в первый раз не совсем удачно - как-то забыл, очарованный кажущейся плавностью спуска, что земля приближается со скоростью пять метров в секунду. Как результат - не правильное приземление и растяжение связки голеностопа, что вылилось в ежедневные наряды по кухне на протяжении полутора недель. Ну в самом деле, что ему, хромоногому, было делать в поле!
Слава Богу, все на нем всегда - тьфу, тьфу! - заживало как на собаке, и уже через пару недель он даже забыл про это досадное происшествие и снова втянулся в напряженный, изматывающий, но чем-то приятный ритм жизни учебки.
Когда ему, единственному из отделения, нацепили лычки сержанта и командир учебного полка объявил перед строем благодарность за отличное овладение воинским мастерством, в душе Бондаровича что-то перевернулось. Он бережно принял голубой берет и чуть позже, в казарме, даже прослезился, любуясь собой в тусклом зеркале умывальника.
А на следующий день его вызвал замполит батальона и стал что-то настойчиво расспрашивать про родных, близких, и только когда убедился, что никого ближе директора Смоленской школы-интерната Ивана Савельевича Парфенова у Бондаровича нет, торжественно объявил:
- Родина и партия доверяют вам, товарищ сержант, ответственное задание. Вы никому не имеете права разглашать место своей будущей службы…
Короче, солдат, - сломалось что-то в интонации политработника, - через три дня ты едешь на юг.
Вопросы есть?
- Никак нет.
- Ну вот и славненько!
Майор подошел к нему ближе и потрепал по плечу:
- Смотри там в оба, Бондарович.
- Есть, товарищ майор.
- Вот и хорошо…
- Разрешите идти?
- Идите…
Бондарович не мог понять, что творится у него на душе. Страх? Да вроде нет. Азарт? В какой-то степени. Волнение перед настоящим испытанием?
Вполне возможно. А может, это была тревога перед новым, совершенно неизведанным периодом своей жизни. А еще чувство какого-то дурацкого удовлетворения. Как в том анекдоте про "чувство полного удовлетворения"…
Это был восемьдесят первый год. Все уже знали про Афган, про цинковые гробы и бешеных "духов".
Но ни у кого тогда еще не возникало сомнений в правильности и справедливости этой войны, в благородности и нужности выполнения "интернационального долга". Или, по крайней мере, почти ни у кого…
* * *
…Я б никому
Не хотел ставить ногу на грудь.
Я хотел бы остаться с тобой,
Просто остаться с тобой.
Но высокая в небе звезда
Зовет меня в путь…
Магнитофон пел голосом уже давно погибшего Цоя, "мицубиси" жадно пожирала шоссе километр за километром, а мысли Банды были далеко. Далеко по времени, но - удивительное дело, как его, смоленского парня, снова занесло в эти края! - совсем близко по расстоянию…
* * *
В Афгане ему повезло.
Просто повезло - и точка.
Он попал командиром отделения в ту самую дивизию, которая дислоцировалась когда-то в Витебске и на базе которой функционировала учебка, которую окончил Банда.
Бондаровичу пришлось пережить все, что выпало на долю его подразделения.
Он жил так, как жили и воевали в Афгане все.
Мерзли сутками на горных блокпостах. Лазили за виноградом, а на следующий день оказывалось, что виноградники заминированы. Вскакивали в палатках среди ночи по тревоге, открывая бешеную и беспорядочную стрельбу во все стороны. Выкуривали "духов" из "зеленки" и из аулов, каждую секунду рискуя поймать свою долю свинца из-за очередного дувала. Утюжили гусеницами бээмпэшек и колесами бээрдээмов бесконечные пыльные дороги, по закону подлости норовя почему-то обнаружить мину не тралом впереди идущего танка, а именно гусеницей или колесом своей машины. На дни рождения "пекли" себе торты, смешивая банку сгущенки с несколькими пачками печенья и все это с аппетитом уплетая.
"Черными тюльпанами" отправляли на родину друзей и товарищей, навечно заваренных в цинк…
В общем, жили они, как все в Афгане. И на долю Банды там пришлось не больше и не меньше, чем на долю всех остальных. А вот повезло, может быть, на долю чуть-чуть больше, чем другим, - ни одной царапины не получил он за все полтора года срочной службы.
Наверное, кто-то ему действительно пожелал "удачи в бою"…
* * *
Дембельский приказ будущего гэкачеписта министра обороны Язова Бондарович встретил в звании старшины и на должности замкомвзвода. Но еще за несколько месяцев до этого, переговорив с командованием, он получил добро и обещание всяческой помощи в его желании стать офицером-десантником.
И действительно, приказом командующего дивизией он был откомандирован в Союз, в Рязанское высшее военно-десантное училище, и, так и не успев вкусить сладостей гражданской жизни, буквально через несколько недель старшина Бондарович стал курсантом.
Годы в училище пролетели как один день. Сейчас Сашка даже затруднился бы выделить какой-то главный, действительно весомый эпизод - учеба и тренировки заслоняли все.
Он стал мастером спорта по каратэ. В совершенстве овладел всеми видами вооружения и техники.
Прекрасно изучил все дисциплины и окончил училище великолепно - диплом с отличием, который ему вручили вместе с погонами лейтенанта, действительно был им заработан.
Его друзья-однокашники подшучивали:
- Ну ты даешь! В Афган снова захотел?
Они на полном серьезе предрекали ему, сироте, курсанту без связей и покровителей, место взводного где-нибудь на Кандагаре. Потом, правда, шутить и пророчествовать перестали, почувствовав, что Банда обязательно получит красный диплом.
И каково же было их удивление, когда на распределении обладатель этого заветного для многих диплома, отличник боевой и политической подготовки, который мог, в принципе, попроситься даже в группу советских войск в Германии, благо было пять вакансий, твердо заявил, что был бы благодарен, если бы ему дали возможность снова вернуться в Афган…
* * *
Бондарович поменял кассету, и теперь ему попался снова Цой, но только его последний, вышедший уже после смерти альбом - "Черный".
А мне приснилось
Миром правит любовь…
А мне приснилось
Миром правит мечта…
И над этим прекрасно горит звезда…
Я проснулся и понял - беда…
* * *
В положенный ему отпуск Бондарович съездил в Смоленск, зашел в свою девятую школу-интернат, выпил бутылку водки с Иваном Савельевичем, постоял с улыбкой у стенда "Наши выпускники", где его фотография занимала самый почетный, верхний левый угол, выступил с довольно сумбурными и очень мужественными рассказами в нескольких классах и… отправился на вокзал. В Москву.
В столице он прожил неделю.
Обошел почти все музеи, сходил на ВДНХ и в Мавзолей, каждый вечер просиживал в ресторанах, честно пропивая нащелкавшую на сберкнижке тысячу, и в конце концов понял, что эта мирная гражданская жизнь - не для него.
И тогда по воинскому требованию он взял билет до Ташкента, даже не догуляв отпуск…
В штабе армии, конечно, сильно удивились его досрочному прибытию, а потом, изучив сопроводительные документы, определили в самое "веселое" место - командиром разведвзвода десантно-штурмовой бригады.
Вот здесь-то Банда, что называется, хлебнул всего-всего под самую завязку. Он думал, ему на всю оставшуюся жизнь (если только будет она, жизнь) хватит…