4
- Значит, они хотят, чтобы я снял свою кандидатуру? - с трудом выговорил Кулаков. - Иначе они напечатают всю эту грязь.
Он бесформенным грузным мешком сидел в кресле, сгорбившись и подавшись вперед. Сейчас он не походил на медведя. Он вообще ни на что не походил. Лицо его было землистого цвета. Руки дергались и не находили себе покоя.
- Да, - подтвердил я. - Я ничего не могу с этим поделать.
Мы сидели с ним вдвоем в мэрии, в его кабинете, который сейчас казался пустым и огромным.
- Черт! - взорвался он и с размаху обрушил кулаки на стол. - Ну можно было устроить все это скотство хотя бы не сейчас?!
Видимо, этот упрек он адресовал Наташе. Что до меня, то я бы и вовсе обошелся без этого скотства. Но говорить об этом было уже бесполезно.
- Скорее всего, это случилось раньше. Может быть, намного раньше, - сказал я. Это мало что меняло. И для него и даже для меня. Все равно что не смотреть на рану, в надежде, что она перестанет болеть. - Просто всплыло сейчас.
- Ладно, - сказал он тяжело. - Собственно, я уже принял решение. Как только увидел эти фотографии. Поэтому тебе и позвонил. А не потому, что собираюсь торговаться. - Он помолчал, собираясь с духом. - Я ухожу. Можешь им передать. Снимаю свою кандидатуру и ухожу из политики.
Я испытал не то разочарование, не то раздражение. Скорее всего, и то и другое.
- Быстро же вы сдались…
Он посмотрел на меня невидящим взглядом.
- Отвечать надо за свои грехи, - не спеша сказал он. - Рано или поздно. А винить я могу только себя. Ты вот подумай: это ж как девчонка должна ненавидеть меня, чтобы пойти на такое?
Он говорил, как будто рассуждая вслух.
- А вдруг это любовь? - криво усмехнулся я. Я не знаю, кого я травил: его или себя.
- Да нет, не любовь. Потому что делать - это одно. Это никого не касается. Как говорится, двоим любо, третий не суйся. А фотографироваться - это другое. Это - уже напоказ. Чтоб третий увидел.
Он опять помолчал.
- Когда у нас с ее матерью начиналось, я ведь думал, что хорошим отцом ей буду. Я мать ее очень любил. Люблю, - поправился он. - А видишь, как получилось. Ни отца, ни мужа из меня не вышло. Все работа съела. Одна работа с утра до ночи. А что такое работа? Да нет, ничего. Одна наша выдумка! И у дворника, и у президента работы одинаково. Ни больше ни меньше. Кто заставляет нас работать круглосуточно? Только мы сами. Потому что нам так надо. Нам, и никому другому. Значит, так мы устроены, что это нам интересно и важно. Важнее чем жена и дети. И любим-то мы их по-своему, а не так, как им хочется. Как им нужно. Им нужно, чтобы мы рядом были. А мы на работе.
- Есть и другая сторона, - возразил я. - Они ведь нас полюбили, а не других. Такими, какие мы есть. Если, конечно, полюбили. И мы не притворялись.
- Тоже правильно, - равнодушно согласился он. - Но ее мать-то свой, так сказать, долг передо мной выполнила. От многого же отказалась. Мной жила. Теперь настала моя очередь. Про фотографии она ничего не знает. И не узнает. Не допущу. Так что скажи им, что я согласен. Дожали все-таки. - Он горько усмехнулся. - Сдаюсь.
Его обвислые усы казались наклеенными. Он был раздавлен. Какими бы соображениями он ни оправдывал свой поступок. Почему-то у меня возникло ощущение, что он меня предал. Я почувствовал, что закипаю. Несколькими часами раньше, когда я вез Свету, ее страх заставил меня собраться. Сейчас я переживал нечто подобное, только острее и злее. Он оказался слабее, чем я ожидал. Значит, я отвечал и за него. Мать его за ногу.
- Мне кажется, вы слишком спешите, - сказал я упрямо. - К тому же, если бы вы пришли к такому решению сами, в результате собственных размышлений, без давления извне, это было бы правильно. Это ваша жизнь, и вы вправе ею распоряжаться по своему усмотрению. Но у вас есть друзья, сторонники. Те, кто в вас поверил. И пошел за вас воевать. А вы после первого серьезного залпа решили сдаться. Вспомнили, что у вас семья, дети. Что вам пора домой. Водку пить. Зачем же было лезть в полководцы? Воля ваша, но только это по-другому называется.
- Да наплевать, как называется! - вяло отмахнулся он. - Хоть горшком назови, только в печку не ставь. Да и кто знает, какими способами нас Бог наставляет…
И тут меня прорвало. Все безумные и больные события сегодняшнего дня, рвавшие меня на части, загонявшие в угол, вдруг сплавились в одно ядро и сделались непереносимыми. Я больше не мог сидеть в окопе. Не хотел. Пружина всегда выпрямляется. И всегда в точке давления. Я не сочувствовал ему. И не жалел. Да я и себя не жалел.
- О Боге вспомнил?! - переходя на "ты", бросил я резко и насмешливо. - Что же ты раньше меня все народом глушил? И рассказывал, какой ты мужик? Мужик! - презрительно передразнил я. - "Легче убить, чем сломать!" Что ты там еще нес? Да какой ты мужик!
Он был мэр, и он был старше лет на двадцать, но мне не было до этого дела.
- Посмотри на себя, - продолжал я так же. - Ты извиваешься, как слизняк под каблуком. Дерись, если ты мужик! Дерись, если в тебе хоть что-то осталось!
Я уже стоял на ногах, вплотную к нему. Он растерянно снизу вверх уставился на меня, хлопая глазами. Наверное, он думал, что я ему сейчас врежу. Я бы и врезал, если бы он остался сидеть. Но он начал подниматься. Я схватил его ворот.
- Ты будешь драться! - с остервенением твердил я ему в бледное ненавистное лицо. - Ты будешь драться.
ты понял! Ты будешь драться, хочешь ты или нет. Запомни, ты будешь драться! Или знаешь, сука, что я с тобой лично сделаю?!.
Я не хотел этого говорить. Я вообще не собирался доводить до такого. Но остановиться я не мог. В ту минуту я совсем не контролировал себя.
Судя по тому, что отразилось в его глазах, я, наверное, все-таки поставил его в известность о своих видах на его будущее. Не думаю, чтобы это были те действия, которые мужчина ожидает в отношении себя от другого мужчины. Если он, конечно, не гомосексуалист, страдающий к тому же острыми приступами мазохизма.
Он тоже начал заводиться.
- Руки только убери, - пробормотал он недовольно. - И хватит ругаться. Я все-таки еще глава города. Не глухой. И вообще. Не ты один смелый…
Я перевел дыхание и отпустил его. Мы мрачно смотрели друг на друга.
- Ты что-то придумал, что ли? - наконец спросил он по-деловому. Сейчас он больше напоминал себя вчерашнего.
- Не знаю. Может быть. Правда, еще не до конца. Только не вздумайте в эти два дня делать никаких заявлений. Не отменяйте ни одного мероприятия. Со всеми держитесь так, как будто ничего не произошло. Если не можете, попросите жену запереть вас в чулане. И ждите моего звонка. Я позвоню самое позднее завтра. Я ясно говорю?
- Ясно, - огрызнулся он. Все ясно. И знаешь что? Пусть лучше тебя самого жена в чулане запирает…
- Я разведен, - сообщил я, направляясь к выходу.
- То-то я и смотрю, что дикий, - бросил он мне вслед, поправляя куртку.
В ответ я хлопнул дверью так, что посыпалась штукатурка.
5
Только не спрашивайте, был ли у меня план действий. Разумеется, не было. Но это означало лишь то, что его предстояло найти.
Я не играл в Робин Гуда. И я отнюдь не собирался вмиг становиться защитником угнетенных. Они мне нравились ничуть не больше, чем угнетатели. Их единственное отличие состояло в том, что они слабее.
Но сейчас я думал не о Свете Кружил иной. Которая мне была совсем не симпатична. И не о Кулакове. Которого я едва знал. И даже не о Наташе. Я думал о себе. Храповицкий и губернатор ломали хребет не им. Они ломали его мне. Я так чувствовал. Не знаю, почему.
Я редко размышляю о справедливости. Не испытываю в этом потребности. Но, как говорила моя кроткая жена, когда мы с сыном, резвясь, переворачивали вверх дном квартиру: "Не надо меня доводить. Хуже будет".
Повторяю, я не знал, что я сделаю. И потому я поехал домой, предварительно отключив мобильный телефон, чтобы не говорить с Храповицким раньше времени.
Часа полтора я просто лежал в гостиной на полу. На спине. Не то чтобы это помогало, просто, лежа на полу, я чувствовал мир иначе. В конце концов, я захотел подняться.
На работу я вернулся к пяти, предварительно узнав, на месте ли Храповицкий. Он был еще на месте.
Не обращая внимания ни на толпу в приемной, ни на Лену, я вошел хмурый и сосредоточенный. И так посмотрел на расположившегося напротив Храповицкого Васю, что он тут же исчез, забыв на столе свои каталоги.
- Какой сердитый мужчина, - заметил Храповицкий, оглядывая меня с ног до головы. Он был настроен игриво. - Мне страшно. Не обижайте сироту.
- Он не собирается сниматься, - отрезал я.
- То есть, как это не собирается? - недоверчиво переспросил Храповицкий. - Он готов любоваться фотографиями своей дочери?
- Он готов предоставить прокуратуре показания Светы Кружил и ной о нашей поездке в Москву. Она нашла его и все ему выложила. Он где-то ее спрятал. Где именно, не говорит, но намекает, что переправил ее в другой город.
Храповицкий переменился в лице. Вся его веселость вмиг улетучилась. Несколько минутой молчал.
- Она что, не понимает, чем это для нее закончится?! - спросил он, наконец, очень тихо. И очень серьезно.
- Она все понимает. Она считает, что Синего зарезали мы с тобой по приказу губернатора. И она не хочет быть следующей. Во всяком случае, так говорит Кулаков, - добавил я поспешно. - Между прочим, он и сам так думает. - С моей точки зрения, последняя фраза выглядела особенно убедительно. - Они оба уверены, что после рассказа о губернаторских угрозах прокуратура будет обязана Свету охранять. В любом случае, если с ней потом что-то случится, то виноваты окажемся мы.
Храповицкий опять надолго замолчал. Глаза его сузились. Он что-то напряженно обдумывал.
- Где же он ее откопал? - Мне показалось, что в его жестком лице мелькнуло подозрение. Но к этому вопросу я был готов.
- Она раньше встречалась с кем-то из его заместителей. Сразу после допроса побежала к нему за защитой. А тот привел ее к Кулакову.
- Надо звонить губернатору.
Храповицкий принялся набирать номер, потом покосился на меня и положил трубку.
- Я лучше позвоню из комнаты отдыха, - сказал он и вышел.
Значит, он мне не вполне доверял. Тем лучше. Мне всегда труднее было обманывать тех, кто мне верил.
Храповицкий вернулся через несколько минут.
- Губернатор отменил совещание. Он ждет нас немедленно. Поехали. Сам все расскажешь.
Началось. Я заварил кашу. Предстояло ее расхлебывать. Разница между мной и любознательным исследователем, который бросает в аквариум неведомый раствор, чтобы посмотреть, какая из рыбок всплывет брюхом вверх, заключалась в сущем пустяке. Я сам нырял в этом аквариуме.
Глава восьмая
1
В отличие от мэрии, куда пускали кого попало и где старички-вахтеры либо дремали, либо читали газеты, в областной администрации на входе стояли суровые милиционеры и сосредоточенно проверяли пропуска. Храповицкого здесь, впрочем, знали, мы прошли без остановки и поднялись на третий этаж.
Губернатор был взвинчен и зол. Кричать он начал, едва за нами закрылась дверь.
- Я же просил тебя вышвырнуть эту тварь из города! Надо было исполнять то, что я говорю. Что ты теперь собираешься делать?!
Наверное, на месте Храповицкого я бы ответил. И попытался бы объяснить, что за двадцать четыре часа невозможно вышвырнуть из города ни одну тварь. После чего, возможно, я бы тонко намекнул, что спать надо не с тварями, а с собственными женами. И что думать о предстоящих действиях предстоит не мне, Храповицкому, а губернатору. Поскольку меня. Храповицкого, эта история касается гораздо меньше, чем всех остальных.
Однако из всего этого следует лишь то, что я никогда не буду на месте Храповицкого. Потому что он не стал спорить с губернатором. Он, не отвечая, прошел в кабинет, сел за стол и сложил перед собой руки, как внимательный ученик на уроке, всем своим видом показывая, что если он что-то и собирается делать, так это терпеливо слушать. Я сел рядом с ним и попытался принять ту же позу.
Губернатор опустился в кресло напротив нас. В кабинете было прохладно, но он был без пиджака, с расстегнутым воротом рубашки и болтавшимся на груди галстуком. На его лбу блестели капельки пота. Видимо, ему было жарко.
- Кто вообще поверит этой дуре? - продолжал он чуть ниже тоном. - Кто она такая, если вдуматься? Шлюха. Проститутка. Все равно что воровка. И она собирается обвинять губернатора области! Это же смех!
Он ненатурально хохотнул. Смех вышел деревянным.
Храповицкий, не произнося ни слова, посмотрел на стену, потом в потолок, затем принялся изучать поверхность стола.
- Ну что ты молчишь! - не выдержал губернатор.
- Уже можно? - осведомился Храповицкий. - Спасибо. Видите ли, - начал он рассудительно. - Дело не в том, поверят ей или нет. Дело в том, что после ее заявления, если оно, конечно, последует, прокуратура будет обязана допросить меня, Андрея и тех, кто тогда летал с нами. Если понадобится, вызовут сотрудниц ВИП-зала, которые регистрировали наши паспорта, официантов в ресторане, работников отеля, нашу охрану и так далее. Я думаю, что факт поездки отрицать будет глупо. И хотя во всем остальном у нее нет никаких доказательств, эта история может стать чрезвычайно неприятной. Для всех, - добавил он деликатно.
Я думал, что губернатор вспылит. Но он явно струсил. И, как ни странно, несколько отрезвел.
- А что именно она говорит? - спросил он все еще раздраженно, но уже спокойнее.
Храповицкий выразительно посмотрел на меня. Я догадался, что мне дают слово, и кратко пересказал то, что уже озвучил ему раньше. Губернатор наморщил лоб, размышляя.
- Какой, все-таки, мерзавец, этот Кулаков! - воскликнул он. В его красивом лице отразилась искренняя обида. - Ничем не брезгует!
Храповицкий взглянул на него с любопытством.
- Да. Похоже, мы его недооценили, - заметил он.
- Шантажист! - продолжал негодовать Лисецкий. - Все коммунисты такие.
- Действительно, негодяй, - послушно отозвался Храповицкий, всем своим видом выражая сочувствие.
Я не мог понять, издевается ли он в эту минуту над губернатором или впрямь соглашается с ним.
- А если мы все-таки опубликуем эти фотографии? - предложил губернатор. - Выстрелим первыми, не дожидаясь, пока он что-то предпримет.
- Благодарен он нам, конечно, за это не будет, - ответил Храповицкий. - Вопрос в том, остановит ли это его?
- С фотографиями вообще может получиться перебор, - вмешался я поспешно. - Мало того, что это еще больше распалит Кулакова. Не всем понравится, что мы бьем по детям. Кто-то, конечно, будет злорадствовать. Но могут найтись и сочувствующие. Все-таки отец за дочь не ответчик. Тем более, за приемную.
Губернатор встал, пересел за письменный стол, взял ручку и приготовился писать.
- Ну, так что от нас хочет это животное? - спросил он деловито.
- Животное хочет, чтобы вы сняли Черносбруева, - ответил я, стараясь говорить небрежно.
Лисецкий вскочил как ужаленный. Ручка полетела на пол.
- А может быть, он еще хочет, чтобы я поддержал его на выборах?!
Наверное, я мало работаю над собой. Не хожу в спортивный зал и не приседаю со штангой. Потому что я не удержался от соблазна отвесить ему подзатыльник. Как загадочно выражаются женщины, когда сообщают нам о своей измене, это от меня не зависело.
- Нет, - ответил я с простодушным видом. - Он не хочет, чтобы вы его поддерживали. Он считает, что это ему только помешает.
Последовала длинная тирада, состоявшая преимущественно из бранных слов и выражавшая явное возмущение губернатора такой оценкой политической ситуации. Мне даже стало немного жаль его.
- А как быть с нашими расходами? - подал голос Храповицкий. - Их необходимо каким-то образом компенсировать.
- Об этом он готов разговаривать, - нагло соврал я.
- В таком случае надо договариваться, - заключил Храповицкий с некоторым облегчением. - И чем скорее, тем лучше, пока все это не вышло из-под контроля.
- Кто вообще поверит этой дуре? - продолжал он чуть ниже тоном. - Кто она такая, если вдуматься? Шлюха. Проститутка. Все равно что воровка. И она собирается обвинять губернатора области! Это же смех!
Он ненатурально хохотнул. Смех вышел деревянным.
Храповицкий, не произнося ни слова, посмотрел на стену, потом в потолок, затем принялся изучать поверхность стола.
- Ну что ты молчишь! - не выдержал губернатор.