- Это смахивает на начало военных действий, - отозвался Храповицкий. Его ироничные глаза посерьезнели. До этого времени он не проявлял к разговору особого интереса.
- С кем воевать-то? - задиристо возразил Виктор. - С мелкой шушерой? Если бы это были серьезные ребята, они бы добрались до Пономаря. Или до кого-то из его близкого окружения. А тут какая-то трусливая гадость.
- Если, конечно, причина названа правильно, - вставил я. Я все-таки решил отвесить ему подзатыльник.
- Что ты имеешь в виду? - повернулся ко мне Виктор. Лицо его напряглось, и оспины проступили чуть сильнее. Храповицкий тоже сверкнул на меня глазами. Он понимал мою интонацию с полуслова.
- Если кто-то из конкурентов Пономаря попросил бы свою "крышу" разобраться с ним, то об этом стало бы известно остальным бандитам на следующий же день. И уже сегодня люди Пономаря громили бы их магазины. Из твоих слов следует, что несколько разъяренных ларечников скинулись и наняли бродячих отморозков, чтобы хоть как-то досадить Пономарю. Но Пономаря подобные проделки не остановят. Наоборот, еще больше раззадорят. А к понесенным убыткам ларечники добавят дополнительные расходы. Я, разумеется, не силен в психологии работников торговли, - добавил я невинно. - Но мне кажется, это не очень в их духе.
- И кто же, по-твоему, это сделал? - спросил Виктор, скептически кривя рот.
- Прежде всего, я думаю, что это не местные, - принялся объяснять я. - Иначе мы бы уже знали. А раз не местные, значит, и причина другая. И, скорее всего, Пономарю она понятна. Это больше похоже на предупреждение. Полагаю, у Пономаря есть проблемы, которыми он с нами не делится.
- Чушь какая-то, - фыркнул Виктор.
- Любопытно, - заметил Храповицкий. Он наклонился вперед, взял сломанный Виктором карандаш, осмотрел его и вернул в подстаканник. - Если ты прав, значит, Пономарь что-то затеял, не поставив нас в известность.
- Мы тоже ему многого не говорим, - раздраженно проворчал Виктор.
- Тут другое, - возразил Храповицкий. Когда он спорил, то слова выговаривал четче обычного, и крупные черты его лица обострялись и становились жестче. - Мы работаем с ним только в одной части, а именно - в торговле. И получаем прибыль лишь от этого. Не говоря уже о том, что этой прибыли не хватит нашим девчонкам на помаду. Пономарь же получает дополнительную выгоду, потому что партнерство с нами дает ему возможность входить в те кабинеты, где его никогда бы не приняли. И эту выгоду, получаемую за наш счет, он, возможно, пытается использовать для чего-то еще. Но без нашего участия.
- Все они торгаши одинаковы, - буркнул Вася, с присущим ему тактом наступая Виктору на любимую мозоль. Он, было, сунул руки в карманы брюк, но тут же вытащил их, видимо, спохватившись, что дворяне так не поступают. - Лишь бы чего-нибудь спереть.
На Васином месте я бы промолчал, даже если бы Виктора не было в кабинете. В бытность свою заместителем председателя облисполкома, Вася пер все, что плохо лежало - от строительных материалов до норковых шапок, за что его раза три собирались выгонять.
- Да зачем мы слушаем домыслы Андрея! - возмущенно повысил голос Виктор. - Давайте пошлем наших людей и все сами выясним.
- Мы не будем никого посылать, - спокойно отозвался Храповицкий. Он, похоже, принял решение. - Мы подождем, пока ситуация прояснится. В чужую войну я не полезу.
Он нажал кнопку селектора.
- Лена, приглашай народ в комнату совещаний.
Вася остался сидеть на месте, а Виктор с недовольным лицом направился к выходу. Я последовал за ним.
- Ты что, не останешься? - вскинул свои густые брови Храповицкий.
- У меня запланированы важные встречи. Я же надеялся, что к этому времени мы уже закончим.
- Ты пропустил уже два совещания!
- Ну, уволь меня, - предложил я уже в дверях.
- Когда-нибудь я это сделаю, - мрачно пообещал Храповицкий.
4
Храповицкий появился на свет в Заречье, одном из маленьких захолустных городков нашей обширной Уральской губернии, в семье врачей. Хирургов. Возможно, поэтому вид крови его не пугал.
Впрочем, в дни своей юности он еще никого не резал. Бренчал на гитаре вместе с другими подростками, пел гнусавым голосом по тогдашней моде лирические песни, пропускал уроки и тайком от родителей курил в чужих подъездах. По воскресеньям ходил в местный дворец культуры на танцы, которые неизменно заканчивались массовыми драками.
Поскольку высших учебных заведений в Заречье не существовало, Храповицкий после школы приехал в столицу области Уральск и поступил в плановый институт. Будучи еще студентом, он женился по страстной любви. На однокурснице, которая весьма кстати оказалась единственной дочерью секретаря обкома партии. Правда, не первого. Но и не третьего.
Не думаю, что расчет здесь играл главную роль. Возможно, он увлекся бы и дочерью заведующего отделом. Иное дело, что не с такой неистовой силой.
К тестю, который одарил молодоженов двухкомнатной квартирой в центре города. Храповицкий относился с искренним восхищением. Старался ему подражать и часто заходил в гости, посоветоваться на темы семейного быта. Что весьма раздражало его юную жену, считавшую, что она выходила замуж совсем не для того, чтобы жить папиными заветами.
Известный своей неподкупностью, тесть привязался к Храповицкому как к сыну, и к тридцати годам Храповицкий возглавил небольшой нефтеперерабатывающий завод. Став начальником, он быстро вошел во вкус властных привилегий: за казенный счет построил себе дачу и ездил отдыхать за границу. Но романов на стороне не заводил, помня суровый нрав своего высокопоставленного родственника.
В тридцать два года Храповицкий был уже первым заместителем директора крупной нефтяной компании. На этой должности его и застала новая русская революция, которая демократической метлой без всякой почтительности вышвырнула на задворки коммунистического папу. Но к этому времени в его советах Храповицкий более не нуждался.
Теперь для него учителем жизни был его начальник, Алексей Петрович Громобоев, орденоносец, знатный нефтяник, депутат областного совета, личный друг самого министра. Обрюзгший от пьянства, старый шумный мужлан, привыкший орать на подчиненных и гордившийся своим хамством как прямотой.
Храповицкий мерз с ним на охоте, потел в банях, давился водкой и выслушивал его бесконечные истории о героических буднях прошлого. Впрочем, прошлое, пусть даже покрытое неувядаемой славой, Храповицкого не зажигало. Он рвался в будущее.
В те дни по стране бушевала приватизация. Целые отрасли переходили из государственной собственности в частную. Оставаться в стороне от этого захватывающего процесса Храповицкий считал неразумным. О чем он однажды и поведал Громобоеву, который после второй бутылки обычно становился благосклоннее к мнению своего молодого заместителя, считая его парнем расторопным и неглупым.
Идея Громобоеву понравилась, тем более что Храповицкий не претендовал на равенство. Он был готов довольствоваться малым, лишь бы иметь завидную возможность работать и впредь под руководством Громобоева. И даже и умереть с ним в один день. В бане. С перепоя. (Последнего он, впрочем, может, и не говорил.)
Дальше все было понятно. По просьбе Громобоева министр добился перевода руководимой им нефтяной компании из государственного реестра в список объектов, подлежащих приватизации. Василий Шишкин, который к тому времени возглавлял областной комитет госимущества, взялся отвечать за то, чтобы выставленная на аукцион добыча не досталась врагу. А столь необходимые деньги дал Виктор Крапивин.
В сложный механизм сделки Громобоев не вникал, положившись на Храповицкого и полагая, что утомительной процедурой оформления бумажек и хождения по кабинетам должны заниматься подчиненные, а не начальники.
Это резонное суждение имело лишь один изъян, который вскоре и обнаружился. Когда после почти годовых нечеловеческих усилий Храповицкого все было, наконец, позади, Громобоев с ужасом узнал, что отнюдь не является главным собственником предприятия. Предприятия, которое он возглавлял последние двадцать лет. Которое, благодаря его стараниям, считалось одним из лучших в стране. Чей многотысячный коллектив относился к нему с благоговейным страхом.
Отныне Громобоеву принадлежала лишь четвертая часть акций. Остальными, по двадцать пять процентов соответственно, помимо Храповицкого, владели совершенно незнакомые Громобоеву люди с фамилиями Шишкин и Крапивин.
При этом права первой подписи у Громобоева больше не было. Оно как-то само собой перешло к Храповицкому, ставшему генеральным директором. А Громобоеву предлагалась почетная и абсолютно бесполезная должность председателя совета директоров. Зато Храповицкий великодушно пообещал не выселять его из кабинета.
Удар был страшным. Громобоев запил. В компании он появлялся лишь наездами, в состоянии, далеком от вменяемости, и устраивал такие скандалы своим новым партнерам, что выводить его приходилось с охраной.
Когда же Громобоев все-таки несколько опомнился, то его ждало новое потрясение. Его враги-совладельцы предъявили ему документы, из которых неоспоримо следовало, что акции Громобоева были проданы. Все тем же трем людям. На документах стояла собственноручная подпись Громобоева.
Сломленный старик никак не мог вспомнить, действительно ли он согласился по пьянке подписать какие-то бумаги или пал жертвой очередного мошенничества. Это его доконало.
Некогда грозный Громобоев навсегда исчез из компании, и больше о нем в области не вспоминали. Скорее всего, он куда-нибудь переехал, благо новые владельцы что-то ему заплатили.
Зато тестя Храповицкого я иногда встречал у него в приемной. Превратившись в безобидного голубоглазого пенсионера, бывший хозяин области время от времени обращался к своему вознесшемуся зятю с мелкими просьбами: помочь с ремонтом квартиры или дать машину, чтобы привезти с дачи помидоры. В просьбах Храповицкий ему никогда не отказывал, хотя и общался с ним чаще через секретаря.
5
Я знаю, как меня будут мучить в аду. Меня оденут в белый смокинг и поселят в русской глубинке. Осенью.
Уральская губерния, где располагалось множество мощных промышленных предприятий, была одним из немногих регионов в России, приносивших деньги в федеральный бюджет и не зависевших от правительственных дотаций. Что не мешало главному городу области, с его полуторамиллионным населением и унылым индустриальным пейзажем, утопать в грязи с сентября по апрель. А с апреля по сентябрь задыхаться от пыли.
Когда я вышел из четырехэтажного здания администрации нашей компании, расположенного на пересечении двух главных улиц, накрапывал мелкий октябрьский дождь. Охрана каждое утро мыла машины, но достаточно было проехать двести метров в потоке мчавшегося по лужам транспорта, чтобы их естественный окрас сменился буро-серыми разводами, внушавшими отвращение даже бродячим собакам. Которые с возмущенным лаем метались вдоль обочин.
Я сел в свой джип, дожидаясь, пока Гоша, начальник моей охраны, захлопнет за мной дверцу и вальяжно развалится на пассажирском кресле.
- Какие планы на вечер? - поинтересовался Гоша. - Я к тому, что если договариваться с кем-то из ваших дам, то лучше это сделать заранее. До обеда они, знаете ли, спят, а после трех их уже не поймаешь. Даже при всем моем к вам уважении.
- Сегодня вечером у нас официальное мероприятие, - ответил я. - Неизвестно, когда освободимся. Так что обойдемся без женщин.
- Я все-таки заряжу человек трех из вашего списка, - задумчиво отозвался Гоша. - На всякий случай. Пусть сидят дома, ждут. Лучше потом откажемся. А то вы ближе к ночи спохватитесь, я же безответный и останусь виноватым. Да и им полезно будет. Надо приобретать навыки семейной жизни.
Гоша был редкий нахал. Он катал на моих машинах своих подружек, прикарманивал часть денег, которые я выдавал ему на расходы, и не реже чем раз в полгода попадал в милицию за драки. Но я прощал ему за природную сообразительность, которая совсем не часто встречается в охранниках.
Вообще-то его звали Геннадий, но свое имя он почему-то не любил, и представлялся Гошей, уверяя, что так интимнее. Он был высоким, спортивным парнем со смуглым красивым, решительным лицом. Гоша приближался к тридцати годам, в связи с чем собирался в четвертый раз жениться. В этом он усматривал свидетельство своей серьезности и скрытый укор моей безалаберности. В свои тридцать четыре года я был женат только раз, да и то не слишком удачно. Гоша же с удовольствием вспоминал все свои предыдущие браки и не видел препятствий к продолжению столь приятного времяпрепровождения.
Всего в охране у меня работало шесть человек - по трое в смену. Свою машину я водил сам, начальник смены садился рядом, а двое других охранников ехали в машине сопровождения. С этим агрессивным коллективом Гоша справлялся без труда и еще заведовал списком из десяти-двенадцати девушек, с которыми я встречался с большей или меньшей регулярностью. Когда список пополнялся новыми именами, Гоша по своему усмотрению вычеркивал тех, о ком я не вспоминал больше двух месяцев.
Вообще-то в отличие от Храповицкого и его партнеров, принимавших на работу только офицеров спецназа или военной разведки, я не придавал охране своего бренного естества особого значения. Для меня это было скорее вопросом антуража. Вид рослых, тренированных ребят с оружием производил неизгладимое впечатление на женщин, с которыми я знакомился, и на посещавшую наши рестораны задиристую шпану, с которой я знакомиться не хотел.
Кроме прочего, наличие лишней рабочей силы избавляло от необходимости заботиться о машинах и самому делать покупки.
- Кстати, - опять подал голос Гоша. - Там ваш гаремный народ стонет.
- Денег просит? - спросил я безрадостно.
- Ну да, как обычно. - В Гошином голосе звучало неодобрение. Он не поощрял материальных претензий участниц списка, цинично именуемых им гаремом.
- Отвези трем самым страждущим по триста долларов, - предложил я.
- Не получится, - возразил Гоша скептически. - Одна только Марина, ну, которая учительница, просила полторы тысячи на дубленку к зиме. В самом деле, Андрей Дмитриевич, не голой же ей ходить.
По его тону угадывалось, что если он чего-то и желает учительнице Марине, так это именно ходить зимой голой.
- Тогда вычеркни ее из списка, - заключил я, вздыхая.
- Уже сделал, - злорадно отозвался Гоша. - Сказал, что вы на месяц уехали в Москву.
Предполагалось, что проституток в моем списке не значилось. Но материальные проблемы решать все равно приходилось, вне зависимости от того, встречался я с ними или нет. В противном случае, список как-то сам собою таял.
Глава вторая
1
Между прочим, у меня и впрямь была важная встреча. Даже целых две. Иногда я тоже говорю правду. Хотя и не знаю, зачем.
Для начала я отправился в наш банк. Банк был небольшим, карманным, как выражался Храповицкий, и работал, в основном, с деньгами наших предприятий. Управлял им Павел Сырцов, бывший колхозный бухгалтер, которого Храповицкий откопал где-то не периферии. Сырцову было за тридцать. Он был среднего роста, худощавый, с испуганными глазами и густой преждевременной сединой, появившейся, вероятно, от неизбывной скорби по чужим деньгам.
Любую трату, включая покупку презерватива, он считал бездумным расточительством. И решался на нее лишь после долгого всестороннего обдумывания. Деньги вообще, по его глубокому убеждению, существовали не для того, чтобы их тратить, а чтобы их копить.
На стене в его тихом кабинете со спартанской мебелью висела абстрактная картина, в бледно-зеленых тонах, изображавшая не то норвежские фьорды, не то горы денег. Картина Сырцову очень нравилась. Она его успокаивала.
Ему предстояло тяжелое испытание. Поскольку я приехал, чтобы забрать четыреста тысяч долларов наличными.
Все необходимые по этому поводу распоряжения Сырцов получил от Храповицкого еще в середине прошлой недели. Деньги уже были подготовлены, десять раз пересчитаны, аккуратно упакованы и уложены в спортивную сумку. И все-таки расставаться с ними ему было тягостно и больно.
Он еще раз позвонил Храповицкому, в надежде, что в планах шефа произошли какие-нибудь изменения. Изменений, разумеется, не случилось.
Сырцов вздохнул, окинул прощальным взглядом сумку и бережно передал ее мне.
- Сумку только потом верни, - попросил он. - А то на тебя не напасешься.
- В следующий раз приеду с рюкзаком, - пообещал я. - Чтоб больше поместилось.
Я поставил сумку на пол и небрежно задвинул ногой под кресло. От подобного обращения с дорогим его сердцу грузом Сырцова покоробило. Он нервно сглотнул, и острый кадык на тонкой шее пробежался вверх и вниз. Из хулиганства я хотел было прикурить от стодолларовой купюры, но побоялся, что его хватит удар.
Сырцов заглянул в компьютер, затем сверился с какими-то записями.
- Итого я выдал тебе один миллион триста пятьдесят восемь тысяч долларов, - подытожил он с грустью.
- За тобой еще столько же, - обнадежил я.
- Шутишь?! - ахнул он, меняясь в лице. Его испуганные глаза заметались. - Храповицкий об этом мне ничего не говорил.
- Еще скажет, - заверил я. - Постараюсь уложиться в три миллиона. Хотя, конечно, придется во всем себе отказывать.
Сырцов заерзал. Шуток на эту тему он не воспринимал.
- Зачем нам вообще эта политика! - воскликнул он в сердцах. - Одни расходы от нее!
- Ты не все знаешь, - многозначительно произнес я.
Сырцов бросил отчаянный взгляд на картину, как будто опасаясь, что долларовые фьорды вот-вот исчезнут. Фьорды были на месте. Это придало ему сил.
- Нет, конечно, если мы победим, - принялся вслух утешать себя Сырцов, - и все городские счета переведут в наш банк, то траты окупятся довольно быстро.
- А если их переведут в "Потенциал"? - поддразнил я.
- С какой стати! - возмутился Сырцов. Он опять занервничал. - Платим-то за выборы мы. Ты знаешь, сколько "Потенциал" имеет в месяц?
Контрольный пакет банка "Потенциал" принадлежал губернатору. И банк свободно распоряжался деньгами областного бюджета, что было предметом мучительной зависти Сырцова, постоянно подсчитывавшего их баснословные барыши.
- Кстати, ты идешь сегодня на их юбилей? - спросил я, чтобы отвлечь его от темы, на которую он был готов распространяться часами.
- Храповицкий приказал быть обязательно. Велел мне новый галстук купить. Не знаю, уж, чем этот ему не нравится. Хороший галстук. Новый. Я его два года ношу. Да еще сделать подарок от имени нашего банка. Я пытался ему объяснить, что они нам только поздравительный адрес присылали, да разве меня кто-нибудь слушает!
У меня не было времени внимать его жалобам на мотовство начальства. Я и так уже немного опаздывал.