Услышав столь раскованное обращение, Кречет метнул на бывшего подчиненного уничижительный, начальственный взгляд, но вовремя вспомнил, что тот уже давно не его подчиненный, и, что самое скверное, – теперь уже равный с ним по званию. Знал бы Дмитрий, с какой тяжестью душевной пережил он это – в чине и должности – повышение бывшего командира батареи! При том, что понимал: самое большее, что может ожидать лично его – должность командира пехотного батальона в составе Первого полка Осипова.
– Ты, наверное, заметил, майор, что я ни разу не вызвал тебя в штаб дивизиона.
– Была ли в этом необходимость? – проворчал бывший командир батареи.
Он мог бы выразиться еще определеннее: "А была ли необходимость в формировании подобного дивизиона? И, в частности, вхождения в него подчиненной ему батареи, командование которой, так или иначе, осуществлялось из штаба военно-морской базы?". Но какой смысл в подобном препирательстве теперь, когда рушилась вся структура береговой обороны флота?
– Была. Уже хотя бы для того, чтобы мы с тобой, майор, могли лучше узнать друг друга.
Гродов снисходительно ухмыльнулся. Он не видел в этом никакого смысла. Его вполне устраивало то состояние, которое наметилось в последние дни: каждый из них существует и сражается, хоть и под общим командованием, но сам по себе, в состоянии "ни мира, ни войны".
– Только для этого знакомства ты и прибыл сюда, комдив?
Они поднялись на холм и с его высоты осмотрели два ряда окопов и остов корабля, на котором редко можно было уловить хоть какое-то движение.
– Знаешь, майор, по образованию и сути своей душевной – я все же моряк. Я никогда не командовал ни одним пехотным подразделением, а посему, честно говоря, смутно представляю себе, как это делается. Вот, отбросив гордыню, пришел поучиться у тебя, как следует выстраивать линию обороны. Сегодня с полковником Осиповым по телефону разговаривал, так он считает тебя чуть ли не великим тактиком степной войны и десантных операций.
– Любой ценой удерживать рубеж – вот и вся тактика, – ответил комбат, осматривая в бинокль видневшийся вдалеке бруствер противника. За ним едва заметно просматривалось облако пыли, поднятой, судя по всему, подразделением кавалерии, появление которой всегда служило предостережением: готовится очередной натиск румын.
– Скромничаешь. А полковник, удивлен тем, как быстро ты сумел перевоплотиться из командира стационарной батареи в командира пехотного батальона. Оказывается, это тоже непросто.
– Скажите прямо, майор: поступил приказ 29-ю батарею взорвать?
– В том-то и дело, что поступил.
– В какие сроки?
– Через два дня, ночью. И это уже подтрибунально.
– Значит, ситуация действительно скверная…
– Во всяком случае, теперь уж мудрить над линией обороны тебе особо не стоит. Понятно, что как только батарею высадят в воздух, твой батальон отведут за ее казематы, на основную линию. Подтрибунально говорю. А все, что осталось от моего дивизиона, сгребут в очередной пехотный батальон.
– На этой основной линии вы уже побывали? – последовал "вопрос примирения". Гродов давно мог бы признаться себе, что никаких особых причин для неприязни между ними не существовало. Во всяком случае, повода для вражды Кречет не давал.
– Да какая там линия? Обычные окопы, наспех сварганенные, даже бревнами не обшитые. Ни дотов, ни дзотов. – Комдив снова закурил, но, вспомнив, что, при своих слабых легких, только что выкурил очередную папироску, отдал курево оказавшемуся рядом командиру орудия. – Каких-либо прочих укреплений и заграждений тоже не просматривается. И это уже подтрибунально. Да и то сказать: откуда им посреди степи взяться?
– Вот именно: откуда? – горестно улыбнулся Гродов.
– Как оказалось, ни одной линии обороны на подступах к городу, ни одного укрепрайона мы заранее так и не подготовили. Даже батареи наши береговые стационарные – и те оказались посреди голой степи, ничем не прикрытые. Помню: ты сам об этом говорил, как только вернулся со своего Румынского плацдарма.
– Было такое, – великодушно признал Гродов, мечтательно наблюдая за тем, как на дальнем рейде вырисовывается уже второе подряд торговое судно, идущее к порту вслед за боевым кораблем сопровождения. Явно приближался один из теперь уже нечастых севастопольских конвоев.
– Поначалу особого значения твоим словам я не придал. Но потом они не раз заставляли меня задумываться и над стратегией использования нашего дивизиона, и над многим другим. Ты знаешь над чем…
– Все мы в эти дни задумываемся над одним и тем же, товарищ комдив.
– Единственный сдерживающий фактор – прямо из окопов маяк Воронцовский просматривается, да пригородная деревенька в спину молится. Одесса, словом.
– О "сдерживающем факторе" хорошо сказано: "деревенька в спину молится". Как, впрочем, и весь город…
Уже собравшись уходить, Кречет прощально осмотрел с высоты холма воды небольшого залива, с грустью пофантазировал о поводу того, как хорошо было бы построить после войны на этом холме небольшую избушку, чтобы остаток дней любоваться окрестной красотой, и только потом неожиданно произнес:
– Слух до меня дошел, майор Гродов, что вскоре вас могут назначить командиром нового, третьего уже, полка морской пехоты, – возможно, впервые за все время их знакомства обратился он к Дмитрию на "вы".
По тому, с какой ироничной улыбкой новоиспеченный майор воспринял это сообщение, Кречет понял, что самому ему ничего по этому поводу неизвестно.
– Какого еще полка?
– Морской пехоты, как уже было сказано. Который еще только намечено сформировать.
– Слухи о формировании третьего полка морской пехоты гуляли давно. Поговаривали даже о формировании морской бригады. Но… почему я узнаю об этом назначении последним?
– Только потому, что оно еще не подкреплено приказом командующего оборонительным районом, а возможно, и командующего флотом. Но комбриг Монахов "добро" на твое назначение дал, это я знаю точно.
– Тогда каким образом о нем стало известно вам?
– Нетактичный вопрос, комбат. Забываете, что командиром дивизиона я стал после службы в штабе военно-морской базы, – улыбнулся Кречет какой-то шулерской ухмылкой. – Время от времени приходится использовать старые штабистские каналы.
– В таком случае задам еще один, и тоже нетактичный, вопрос, майор. Если я правильно понял, вы намерены стать заместителем командира или начальником штаба этого пока еще формирующегося полка? И не просто намерены, а твердо решили стать?
– Неужели я стал бы приезжать к вам, майор, просто так, без просьбы и планов? – простодушно переспросил Кречет. – Конечно же, заместителем командира, иначе так, в майорах, до отставки дослуживать придется. Нет, в будущем – только на командную должность. Правда, тут еще один майор под ногами путается, некий Денщиков.
– Что значит "некий"? Бывший командир батальона прикрытия.
– Вот пусть он и становится начальником штаба, продолжая прикрывать тылы. Что, не способен воспринять мой душевный порыв, майор?
– Неужели действительно душевный? – сухо уточнил Гродов.
31
Первую ночь после погрома на Судном поле команда "Кара-Дага" провела, как на приморской базе отдыха, – спокойно, наслаждаясь морским, на полыни настоянным, воздухом и мечтательно посматривая на высокое звездное небо, посреди которого луна казалась неестественно яркой и близкой. Прямое попадание в нос хотя и привело к пробоине бака, но в общем положения судна на грунте не изменило. Разве что слегка уменьшило крен на правый борт, немного выровняв палубу, что только облегчило команде передвижение по "Кара-Дагу".
Гродов предчувствовал, что, как только румыны немного придут в себя и получат подкрепление, уже на следующую ночь они попытаются захватить судно, которое застряло у них на фланге, словно кость в горле. Поэтому он не только "подбодрил" команду краснофлотцем Злотником по кличке Мишка Минер, но и направил четверых бойцов, снятых с "Кара-Дага", в береговую засаду.
Уже поздним вечером эта четверка скрытно выдвинулась вперед, чтобы затаиться в прибрежных оврагах напротив "Кара-Дага", и вспышками зажигалки обозначила для Жодина место засады. Причем двое залегли на вершине прибрежного склона, а двое – у самой кромки воды, за прибрежными камнями.
– А ты заметил, что комбат ведет себя так, словно точно знает: этой ночью румыны обязательно сунутся? – спросил Жодина бывший минер речной флотилии.
Своим полуобгоревшим матрацем он вымостил капитанское кресло в кают-компании судна, забросив один край на кончик стола, чтобы удобно было держать на нем ноги. Прежде чем сойти с плота на борт, Мишка Минер соизволил пару раз окунуться в море, затем, уже на судне, отобедал тушенки из корабельных запасов, которую запил несколькими глотками спирта. После всего этого он чувствовал себя аристократом, изволившим отдыхать в каюте собственной яхты. Вся фигура, все естество его источали полное благодушие в восприятии судьбы и столь же полное пренебрежение ко всему, что способно было эту судьбу омрачать.
– Слишком уж много крови выпила из румын наша команда, чтобы они и дальше терпели ее у себя под ребрами, – резко ответил Жодин, в очередной раз настойчиво развеивая предутреннюю дрему.
– Захватив судно, эти "мамалыжники" тут же, на халяву, попытаются высадиться у нас в тылу. В свое время захватить береговую батарею Гродова им не подфартило. Помнишь, как они пытались высадить десант возле Чабанки, чтобы ударить нам в тыл?
– Что ж там помнить? – пожал плечами сержант. – Сколько их сунулось, стольких и потопили.
– Так вот, теперь они попытаются захватить батарею Ковальчука. Именно это комбат и предчувствует.
– Гродов вообще нутром чует врага, как охотник – добычу. Именно этим он брал и во время высадки десанта на Дунае, и потом, когда почти месяц пришлось удерживать плацдарм; и здесь, уже на батарее… В штабе Дунайской флотилии, в подчинении которой мы тогда находились, никому и в голову не могло прийти, что на румынском берегу мы сумеем продержаться целый месяц… Но вряд ли там в конце концов поняли, что никто иной, кроме капитана Гродова, не сумел бы продержаться на правом берегу дольше двух-трех суток, да и то с большими потерями.
Установив в кают-компании выловленное в море бревно, сержант приказал использовать его для метания ножей. Трижды пропустив через эту науку корабельную команду, он и сам теперь метал их – финки, немецкие штыки, трофейные офицерские кинжалы и просто обнаруженные на камбузе "Кара-Дага" кухонные ножи – с таким остервенением, словно перед ним действительно одна за другой возникали фигуры врагов. Причем Злотник сразу же обратил внимание, что делает он это мастерски, с какой-то артистической виртуозностью.
Они поднялись по трапу на палубу и осмотрелись. Луна поблекла. Откуда-то из-за горизонта медленно накатывались клубы негустого, пронизанного лунным сиянием тумана. Жодин перевел взгляд в ту сторону, где должен находиться порт, и уловил едва заметный луч маяка, который отсюда, издали, казался вспышкой молнии. Сержант мысленно представил себя на капитанском мостике судна, идущего на этот свет, как на спасительный луч надежды. Он попытался еще раз уловить отблеск луча, но в это время с ходового мостика судна, где нес вахту ефрейтор Малюта, прозвучал выстрел.
– Что там? – метнулся к трапу Жодин, и тут же по борту судна прошлась пулеметная очередь.
– Баркас с личным представителем Антонеску, – спокойно объяснил Малюта, не отвлекаясь от прицела. Только он, со своим соколиным зрением, еще несколько минут назад мог заметить очертания баркаса при таком тумане и на таком расстоянии. – Рулевого я уже уложил. А вот и пулеметчик откинулся, – проговорил он после второго выстрела.
– Да ты не части, не части! – возмутился сержант. – Остальным дай повоевать.
– Ты бы лучше под руку не бубнил, – огрызнулся Малюта.
– Позволь хоть поздороваться с людьми. Ты же их всех еще на подходе перестреляешь, погутарить не с кем будет.
– Вон еще один баркас идет, так что потерпи, еще "нагутаришься". Видал, вдоль берега крадутся, конокрады таборные, думают, что не заметим.
– Всем занять свои места! – вполголоса скомандовал сержант, помня, что они уже не раз отрабатывали действия небольшой команды судна в случае нападения, и каждый из оставшихся бойцов – Малюта, Кротов, Старообрядец, Погодин и Злотник – знал, где он должен залечь или просто затаиться. – Приготовиться к бою. Подпустить поближе.
– Вижу третью посудину, – объявил тем временем Малюта. – Она держится подальше от берега, чтобы подойти со стороны порта.
– Или высадить десант за нашей линией обороны, – сказал Жодин.
– Только пальбы пока не открывайте, – попытался охладить пыл своих товарищей ефрейтор. – Тут работа нужна ювелирная, снайперская.
Первым к корме судна приблизился баркас, который шел вдоль берега. Но для десантников полной неожиданностью оказалась доселе не выдававшая себя береговая засада моряков. Она включилась в схватку сразу же, как только Малюта уложил поднявшегося на корме командира этой посудины, который велел оставить ее и штурмовать судно врассыпную.
– Бери на прицел тот, самый дальний! – посоветовал ефрейтору Жодин, тоже "окопавшийся" на ходовом мостике. – Погодин, – окликнул он моряка, притаившегося за кормовой надстройкой, – помогай ему! Мы со Злотником берем на себя средний баркас. Ты, Кротов, пасешь этих, прибрежных конокрадов.
– Я патроны зря не пуляю, – заверил его Малюта, меняя обойму в своем карабине. – На всех троих хватит.
Теперь уже огонь вели со всех трех баркасов. Причем, как оказалось, на каждом из них имелось по ручному пулемету, да и десантники в большинстве своем были вооружены немецкими автоматами.
– Неужели в этот раз вместо румын, на нас поперли фрицы?! – первым обратил на это внимание ефрейтор, как только сразу две автоматные очереди, перекрестным огнем, прошили крышу мостика.
– На той шлюпке, которая пока держится на расстоянии, точно фрицы гребут, – ответил Жодин. Зарождался рассвет, туман постепенно светлел и развеивался, и очертания четвертой шлюпки довольно четко вырисовывались на фоне багрово-сиреневого восхода.
– Не многовато ли гостей на одну свадьбу, командир? – отозвался Мишка Злотник, затаившийся у подножия искореженной мачты. – Совсем хлопцы озверели: по два десятка штыков на двоих прицеливаются!
Тем временем ситуация осложнялась. Два баркаса уже оказались на мели и десантники высаживались из них под прикрытием пулеметов. Третий заходил со стороны носа, к той части судна, которая больше всего была погружена в воду и представляла собой почти идеальное место для абордажа.
– Сержант, Кротов убит! – в самый разгар боя послышался крик Погодина. А еще через минутку с надстройки, в которой он скрывался, послышалось нечто похожее на рев раненого медведя, приправленный отборным матом. И вновь голос краснофлотца. – Теперь уже и меня подстрелили. В предплечье!
– Спускайся вниз и перевяжись! – распорядился сержант, посылая очередную пулю в копошащихся в воде людей.
– Какое "вниз"?! Их – вон, сколько прёт сюда!
Кто знает, чем бы завершился этот десант, если бы в дело не вмешалась обслуга орудия, установленного на Батарейной высоте. Со второго же выстрела прямой наводкой артиллеристы сумели положить снаряд у самого борта шлюпки, и Жодин видел, как, оказавшись на вершине водного султана, она перевернулась, погребая под собой сидевших в ней солдат. Третий снаряд предназначался уже для тех десантников, которые все еще пытались добраться до берега, где за россыпью валунов их уже поджидала посланная комбатом истребительная группа во главе с мичманом Мищенко. Воспользовавшись этим подкреплением, пушкари перенесли огонь на самую дальнюю шлюпку…
Судьба десанта уже была предрешена, однако моряки продолжали вести огонь с такой тщательностью, словно каждый неубиенный ими враг способен был захватить судно в одиночку.
32
Когда солнце окончательно выбралось из морских глубин, оно осветило десятки тел, которые мерно покачивались на прибрежном мелководье, и шлюпку, которая на веслах последнего уцелевшего десантника уходила в сторону Григорьевки.
Осмотр Жодиным этого морского поля боя был прерван возгласом Злотника:
– Братва, да тут один румын под бортом притаился!
– И все еще живой?! – удивился сержант.
– Что, конечно же, можно исправить…
– Нет уж, тащи этого недобитого Антонеску сюда. Хоть со свежим человеком душу отведем.
– Слышал, ты, сельдь маринованный? – грозно обратился Мишка Минер к безоружному десантнику. И как-то не сразу уловил, что пленный вдруг на чистом русском проворчал:
– Сам ты "сельдь маринованный"…
– Ну, ты!.. Кончай воду мутить! Хватайся за ремень винтовки и выгребай на палубу. Да, плавниками, плавниками работай! – И лишь когда десантник с трудом взобрался на мокрую, накрененную палубу, обратил внимание, что разбухшее от воды обмундирование его – красноармейское.
– И что вы на это явление скажете, братва? – принялся ораторствовать Мишка перед собравшимися моряками, удивленно осматривая при этом своего пленника. – Как вам нравится этот полуутопленник в обмотках? Подорваться мне на первой же мине, если этот продукт моря – не кто-то из бывших беляков.
– Своего прибило, что ли? – болезненно сжимал рукой наспех перевязанное предплечье Погодин. – Вроде не должно было. Откуда ему тут взяться?
– Вот и я тоже имею к тебе пару слов спросить, – толкнул Мишка Минер в грудь кулаком подставного "красноармейца", у которого успел изъять кобуру с пистолетом. – Ты кто такой промежду нами есть и с какого похмелья до сих пор молчишь?
– Не слышу по-человечески заданных вопросов, – первое, что произнес "полуутопленник", после того как почувствовал под ногами твердь палубного металла. Поскольку палуба была мокрой и слегка наклоненной, он держался за орудийный щиток, словно только что отвлекся от прицела.
– Да ты, оказывается, по-нашенски гутаришь!
– Я действительно говорю по-русски, – всем телом дрожа то ли от страха, то ли от ночного переохлаждения, подтвердил пленный. – Не знаю, насколько это будет "по-вашенски", но…
– Вы слышали? Он, видите ли, "говорит"!.. А я, по-твоему, чем занимаюсь, ты, абориген хренов! – рявкнул Мишка Злотник на пленного так, что тот перестал вздрагивать.
– Не смейте мне хамить, – поиграл он желваками, довольно быстро приходя в себя. – Перед вами – офицер.
– Лично я вижу перед собой предателя, – вмешался в их разговор сержант. – Кто такой? С чьего плеча барахлишко? Где разжился на лейтенантские "кубари" Красной Армии? Что ты телишься, как старая моржиха после пятого аборта?!