– Я так и знал, что искать бывшего комбата следует на его батарее, – в самый разгар пальбы спрыгнул в полуразрушенный капонир, избранный майором под свой временный КП, сержант Жодин. Вслед за ним появились Малюта, Злотник и еще какой-то боец.
– Вы что это, разгильдяи штатные, в групповой самоволке загуляли, что ли?! – сурово поинтересовался майор.
– На какой-то штаб в деревне наткнулись, в школе расположенный, никак разминуться не могли.
– Значит, это вы там, на возвышенности, гранатами с румынскими штабистами перебрасывались?
– Так они же прорываться, драпать намеревались. А мы возьми и обидься: только за стол уселись. Пленных не брали, куда с ними в десанте? А вот мотоцикл прихватили. Причем с бумагами. Малюта, продемонстрируй…
Тот подал Гродову спешно набитый бумагами офицерский портфель, однако майор отмахнулся:
– В кабину автомобиля забрось. С бумагами потом разбираться будем. У нас тут пока что другие трофеи… – кивнул в сторону орудий. – Вон, целая батарея…
– Так мы ее в город переправлять будем?!
– Если только удастся. Не оставлять же врагу. Кстати, мотоцикл я у вас реквизирую.
– Но если всю эту канонерию действительно в город отправлять будем, то надо бы за всю Одессу пару слов сказать. Есть мысль, я мигом. Злотник, за мной, к мотоциклу!
Гродов попытался окриком остановить их обоих, однако в эту минуту радист попросил его к аппарату.
– Узнаешь, Гродов? – Это был полковник Бекетов, хрипловатый, вибрирующий голос которого он мгновенно выделил бы из многих тысяч других. – Поскольку полк диверсионный и действует в тылу врага, а командует им не кто иной, как… То и координировать твои действия впредь приказано мне.
– Наконец-то у меня тоже появилось командование, – с легкой иронией отметил майор. – А то я уже почувствовал себя забытым и заброшенным.
– Пока только заброшенным… в тыл врага. А что касается "позабытого", тут уж извини, недооцениваешь.
– Уже осознал, товарищ полковник.
– Только что войскам сектора удалось прорвать линию обороны противника сразу в двух местах. Направление удара – Ильичевка, Александровка, с выходом на Свердлово – тайны для румын не представляет. Однако вся приморская часть междулиманья по-прежнему отдана на откуп твоим десантникам. К концу дня рассчитывай соединиться с основными силами в известном тебе районе.
– Понял, к исходу дня.
Вычислить этот район для противника, если бы он прослушивал их разговор, тоже труда не составляло. Поскольку основное направление удара обеих дивизий и вспомогательных частей сектора направлены на северо-восток, к верховьям Большого Аджалыка, то понятно, что поредевшему полку десантников предстояло соединиться со своими в районе Новой Дофиновки, которая располагалась у перемычки, отделявшей лиман от моря.
Впрочем, по сведениям того же Бекетова, полученным от пленных штабных офицеров и радистов, командир полка уже знал: прослушиванием местных радиобесед и прочими радиоиграми румынская контрразведка себя не утруждает. Во всяком случае, ни в чем конкретном и действенном это не проявляется.
– Кстати, ты где там находишься?
– В районе своей бывшей батареи.
– Понял. Погоди, а что это за пальба у тебя?
– Так ведь говорю же: на батарее нахожусь, – улыбки, которой Гродов озарил свое лицо, начальник контрразведки оборонительного района видеть не мог. Однако же подвох и так был ясен.
– Ты дурака не валяй, она взорвана.
– Ах, да, забыл сообщить. Это я дальнобойную батарею четырехорудийную у румын прихватил. Теперь вот в дело пускаю, не пропадать же добру.
Майор умышленно громко скомандовал: "Господа канониры, орудия зарядить!", затем отдал приказ на огонь и только потом вновь вернулся к микрофону рации.
– Ну что, впечатляет?
– Ты, Гродов, канонирством своим не увлекайся. Помни: не батареей теперь командуешь. Развивай успех десанта, не теряй темп.
– Так ведь только то и делаем, что развиваем.
– Кстати, тут вот мне подсказывают, что не мешало бы эти орудия дальнобойные в город перебросить, а то ведь уже порт прикрывать нечем. Да и для поднятия духа надо бы горожанам трофеи показать.
– Надо, значит, доставим.
Едва связь прервалась, как послышалось стрекотание мотоциклетного мотора, и вскоре в капонире снова появился Жодин.
– Привезли трофейный пулемет, а также полную тачку гранат и патронов, – доложил он. – И еще вот это, – продемонстрировал сержант кусок школьного мела.
К тому времени, как командир второго батальона Колобов доложил, что просматривает в бинокль северную окраину Новой Дофиновки, которую противник спешно укрепляет, на щитках и стволах всех четырех орудий уже красовались надписи: "Она стреляла по Одессе! Больше по Одессе стрелять не будет!"
– Нацеливай удар на южную часть деревни, – приказал он комбату. – Нужно захватить перемычку, чтобы перекрыть путь отступления противника с западного берега.
– Приказ ясен.
– Ясен, да не совсем, – осадил его Гродов. – В бой пока не рвись, иначе половину бойцов положишь. Активно обороняйся и жди приказа. Сейчас я помогу тебе своими орудиями и попрошу поддержки у эсминцев.
18
Полковник Питештяну замер в двух шагах от порога кабинета и терпеливо ждал. Еще минут пять назад он положил перед вождем нации свою, всему высшему руководству государства известную, золотистую папку с тесненным на ней красным гербом. Сегодня в этой увесистой папке находилось одно-единственное донесение – о положении румынских войск под Одессой. Точнее, о том положении, которое сложилось после высадки десанта морской пехоты русских к востоку от города.
Для кондукэтора уже не было секретом, что ситуация там угрожающая, почти катастрофическая, тем не менее он все оттягивал и оттягивал тот момент, когда нужно будет открыть папку и ознакомиться с донесением Генерального штаба.
– По самым последним сведениям, части 4-й армии все еще находятся в окружении, – проговорил Антонеску, задумчиво глядя на эту папку, но все никак не решаясь пододвинуть ее к себе и открыть.
– Так точно, господин маршал. Последние сведения поступили всего лишь двадцать минут назад, – доложил адъютант, не взглянув при этом на часы.
Кондукэтор уже знал, что Питештяну обладает удивительной способностью ориентироваться во времени, не пользуясь при этом часами. В противовес самому вождю нации, который ощущал острую потребность постоянно видеть перед собой циферблат.
– И что же?
– Окруженные в ночь с первого на второе октября, эти части несут большие потери, но все их попытки вырваться из котла пока что результатов не приносят.
– Какой позор: почти целая армия попадает в окружение защитников блокированного города, который, по канонам войны, давно должен был пасть! Он давным-давно должен быть… впрочем, – безнадежно махнул Антонеску рукой, прервав себя на полуслове.
Маршал мог бы еще добавить: "И все эти события происходят после того, как части сражавшейся там армии получили значительное пополнение, и я, как главнокомандующий, лично побывал на данном участке фронте! К тому же Геринг перебросил с средиземноморского побережья под Николаев целый полк "юнкерсов", каждый пилот которого имеет большой опыт борьбы с вражескими караванами! Причем установлено, что германские пилоты сражаются прекрасно. Так что еще должен предпринять главнокомандующий, чтобы эти бездари в генеральских мундирах все-таки загнали свое воинство в осажденный город?!"
– Такого же мнения и заместитель фельдмаршала Кейтеля, генерал-полковник фон Венц, господин маршал, – слишком запоздало уловил адъютант, что Антонеску мысль свою завершил, а не просто замялся на полуслове.
– Какого еще… мнения? – сжал кулаки кондукэтрор.
– Что город должен был пасть. Так считает генерал Венц.
– Да при чем тут ваш генерал Венц? – поморщился кондукэтор.
Если бы Антонеску позволил себе оставаться откровенным хотя бы с самим собой, то признал бы, что само упоминание имени этого германского генштабиста вызывает у него приступ астматического невосприятия.
– Это я к тому, что Венц позволил себе говорить со мной едким, недопустимым тоном, – попытался хоть как-то подыграть своему шефу полковник.
– Хотите сказать, что в штабе Верховного главнокомандования рейха уже известны все подробности происходящего под Одессой?
– По-моему, командование рейха обладает еще более откровенной информацией, нежели мы, не приукрашенной донесениями наших генералов.
– То есть хотите сказать, – постучал Антонеску указательным пальцем по папке, – что эти сведения еще и слегка приукрашены?
– …А еще потому, – ушел адъютант от прямого ответа, – что у германцев там, похоже, своя разведка работает. В самом городе, при русских штабах.
– У нас что, разведки уже не существует? – исподлобья взглянул на полковника Антонеску.
– На этот вопрос обстоятельнее способен ответить генерал Лопушняну, начальник армейской разведки, – спокойно парировал полковник. С таким же спокойствием он парировал натиск всякий раз, когда земляк-кондукэтор заставлял его отвечать на те вопросы, отвечать на которые он не имел ни права, ни желания.
– Придет время, и Лопушняну тоже спросим, – проворчал кондукэтор. – Многих спросим, только бы взять этот проклятый город.
– К слову, фон Венц заявил, что и Кейтель, и сам фюрер крайне возмущены топтанием наших войск под Одессой, считая, что мы уже давно должны воевать на подступах к Кавказу.
– Увидим, как они будут топтаться под Москвой, при крещенских морозах, – мрачно и в то же время воинственно улыбнулся Антонеску, повергая этим заявлением адъютанта в легкое замешательство.
– Лично я так ответить генералу фон Венцу, конечно, не осмелился бы, но вы… – поддержал адъютант решительность кондукэтора.
– Эти вояки пока что не понимают, что настоящая война в России начнется с первыми серьезными морозами. Причем такими морозами, о которых они еще даже представления не имеют. В былые времена Бонапарт уже испытал их убийственную крепость на своих "бессмертных".
Питештяну давно привык к тому, что вождь нации огрызается по поводу любого окрика из Берлина, однако "беседовать" с германцами в таком тоне никогда раньше кондукэтор себе еще не позволял.
"Впрочем, – тут же скептически заметил полковник, – до беседы с германскими генштабистами у маршала дело еще не дошло. Пока что у него только один слушатель – и тот подневольный".
Когда маршал читал какие-либо документы, которые выкладывал на стол адъютант, он всегда великодушно позволял ему посидеть на стуле у двери. Причем делал это, даже когда никаких вопросов к полковнику не возникало, тем более что кондукэтор всегда мог вызвать его сигнальной кнопкой.
Поначалу Питештяну не мог понять смысла этой прихоти вождя нации, но со временем убедился: тому нужен истукан-"собеседник". Конечно же, молчаливый, бесправный и бессловесный. То есть нужны были некие "благодарные уши".
Очень часто кондукэтор забывался настолько, что наедине начинал разговаривать сам с собой. Причем не только в кабинете. Эта "психическая слабость" румынского дуче уже не раз была подслушана его врагами у двери и подмечена на людях. Так вот, чтобы отучить себя от "разговоров с самим собой" или же оправдаться перед собой, вождь старался постоянно держать при себе, как собачонку на коротком поводке, адъютанта, личного порученца.
Между тем донесения с фронта, – открыл наконец злополучную папку Антонеску, – свидетельствовали, что, вслед за высадкой в ночь с 21 на 22 сентября в районе Чабанка – Григорьевка двух десантов – воздушного и морского, последовало мощное наступление русских силами двух дивизий и нескольких вспомогательных частей, поддержанное морской и наземной артиллерией, а также авиацией. В этой ситуации вначале 13-я пехотная дивизия, а затем и 5-й армейский корпус вынуждены были отступать, оставляя один за другим такой кровью добытые ранее населенные пункты.
– И все же я не могу понять: почему даже эти отборные части не в состоянии были устоять во время нынешнего наступления русских?! – постучал кулаком по столу маршал. – Хоть немного, хотя бы сутки продержаться, цепляясь за линию обороны, за складки местности, за населенные пункты? Ведь держались же в этой местности русские! Держались же! Тогда в чем дело? Я не могу, я попросту не способен этого понять, полковник! – впадал кондукэтор во все большую ярость.
– Позволю себе напомнить, господин маршал, – ровным, увещевающим голосом отозвался адъютант, – что морской десант в районе Аджалыка состоял из полка морской пехоты.
– И что из этого следует? – налегая грудью на стол, потянулся к нему Антонеску.
– Только то, что воевать с морской пехотой русских у нас с самого начала как-то не сложилось. Еще со времен известного вам десанта на Дунае.
– Что вы хотите этим оправдать? Трусость десятков тысяч моих солдат, тех румынских легионов, мифами о мужестве и непобедимости которых изощряются сейчас вся наша пресса?
– Кстати, ударную силу войск, наступающих со стороны города, тоже составляли полк и отдельные штурмовые отряды морской пехоты, – объяснил полковник, не обращая никакого внимания на слова кондукэтора.
– Так что ты предлагаешь, Питештяну? – обратился к нему маршал так, как обычно обращался в ностальгические минуты, когда хотел напомнить адъютанту об их землячестве.
– Я? Ничего. А что я способен предложить маршалу, премьеру, кондукэтору? Мое дело – повиноваться и выполнять.
– Не юли, Питештяну. Ты хочешь, чтобы появлением там морских пехотинцев русских я объяснял своему народу, а также, что еще унизительнее, германским генералам, почему мои легионы трусливо бегут от стен Одессы?
Оторвавшись от кресла, Антонеску произнес это с иезуитским спокойствием, приглушенным голосом, прищуривая глаза…
– Нет, я этого не предлагаю, господин маршал, – дрогнувшим голосом заверил его адъютант.
– Тогда как я могу объяснить бегство моих солдат, помня, что у наших врагов нет и не могло быть перевеса ни в живой силе, ни в авиации и артиллерии; что у них почти вообще нет танков? Только тем, что перед позициями отборных румынских легионов появлялись люди, облаченные в черные морские бушлаты и в тельняшки?
– Хотя именно к этому объяснению все и сводится.
Маршал с нескрываемым раздражением взглянул на своего порученца и решительно покачал головой, отгоняя какие-то удручающие его мысли. Будь у него в личных порученцах любой другой полковник, а не преданный ему во всем земляк, давно отправил бы его на фронт. Вот и на сей раз он всего лишь процедил:
– Свободен, полковник.
– И что передать начальнику генштаба?
– Пусть пока не торопится кончать жизнь самоубийством. Как и командующий 4-й армией.
Услышав это, полковник грустновато улыбнулся. Он был убежден, что эти генералы не стали бы стреляться, даже если бы умудрились погубить под Одессой всю румынскую армию, а полк морской пехоты Гродова высадился бы под Бухарестом.
– Эти торопиться не станут, – пробубнил он как бы про себя, но достаточно громко для того, чтобы маршал мог услышать его.
– Ничего, подождем. Увидим, какие вести они принесут мне через неделю, когда я вернусь из поездки в Италию.
– Я так и передам начальнику генштаба, что на исправление ситуации под Одессой вы даете ему и командующему 4-й армией неделю.
19
Румыны накатывались волна за волной. Казалось, потоку этой желто-серой массы не будет конца. Вся восточная часть Большеаджалыкского перешейка уже была устлана их трупами, но те, кто приходил на смену павшим, подгоняемые офицерами, упрямо шли по телам собратьев, пытаясь прорваться на восточный берег лимана или же уйти по прибрежной полосе.
Линия обороны, которая проходила уже почти по окраинам города, и на которую румынское командование возлагало такие надежды, была прорвана. И пока бойцы Кубанской стрелковой дивизии все дальше оттесняли румынские части на север, угрожая замкнуть значительную часть легионеров, оказавшихся южнее их полосы наступления, полки 421-й дивизии прижимали уже по существу оказавшиеся в котле вражеские подразделения к берегу огромного лимана. Причем ни наладить переправу через это степное море, ни прорваться по его южной оконечности, то есть по перешейку, противнику не удавалось.
– Хватит сдерживать эту саранчу, – спрыгнул Владыка в окоп рядом с командиром полка. – Самим пора прорываться на тот берег.
– Уверен, что самое время? – спросил Гродов, внимательно осматривая в бинокль подходы к перешейку.
– Одну роту мне по-прежнему приходится держать на северных окраинах села. В плавнях все еще бродит немало румынских солдат. Причем около сотни сумело переправиться на шлюпках, плотах и просто подручных средствах с того берега. Некоторые даже пробиваются вброд, поскольку лиман неглубокий. Но силы наши тают, а румыны уже чувствуют, что наступление – и наше, и основных сил – выдыхается.
– Причем самое обидное, что это же чувствуем и мы с тобой, – спокойно согласился майор.
– К ночи они придут в себя, получат подкрепление, и тогда нам придется держать оборону на всем пространстве между Аджалыкским и Большим Аджалыкским лиманами. Словом, прорываться надо к своим, пока еще ситуация позволяет.
Гродов и сам понимал, что и впредь удерживать плацдарм на такой территории, на какой удерживают сейчас три его батальона, уже не только невозможно, но и бессмысленно. Полк свое задание выполнил: враг отброшен, плацдарм создан, силы второго эшелона противника максимально отвлечены и деморализованы, что помогло дивизиям Восточного сектора прорвать его оборону и отбросить от города. Все это так. Но вопрос стоял: что дальше?
У майора был приказ к концу дня соединиться со своими силами на западном берегу лимана. Однако он понимал, что моральное право идти на прорыв получит лишь после того, как сумеет подтянуть к перешейку остатки тех двух батальонов, которые все еще прикрывают плацдарм на северном и восточном направлениях.
В его раздумья ворвался долетевший откуда-то издалека крик: "Воздух!", а еще через несколько минут стая "юнкерсов", "мессершмиттов" и прочей погани принялась утюжить позиции батальона Владыки, с явным расчетом – помочь вырваться из котла тем румынским подразделениям, которые оказались прижатыми к морю и лиману на западной стороне перешейка.
– Нет, вы видели, что эти варвары позволяют себе?! – казалось, вместе со взрывной волной, влетел в окоп Жорка Жодин. – Третий налет в течение каких-нибудь двух часов!
Этот окоп вел в полуразрушенный винный подвал, арочный вход в который майор использовал в качестве штабного блиндажа. Рядом располагались руины какого-то колхозного строения, и всякий раз удары штурмовиков приходились то ли на эти руины, то ли на пролегавшую рядом с ними линию окопов. В то время как присыпанный сверху толстым слоем земли подвал оставался ими незамеченным.
– Заодно хотелось бы знать, куда девались наши истребители, – поддержал сержанта его вечный спутник Малюта, однако ему никто не ответил.