Остальные двое сидели молча и неподвижно, но внимательный наблюдатель мог заметить, что и у Манфреда, и у Пуаккара руки потянулись к верхним пуговицам их плащей.
– Возможно, все не так плохо, – улыбнулся Гонзалес.
– Всю вину я беру на себя, – заговорил Манфред, но Пуаккар жестом остановил его.
– Если кто-то в чем-то виноват, то только не я, – со смешком произнес он. – Нет, Джордж, теперь уже поздно говорить о вине. Мы недооценили хитрость нашего друга, предприимчивость английских газет и… и…
– Девушку в Хересе, – закончил Леон.
Пять минут прошли в тишине, каждый напряженно пытался понять, что теперь делать.
– Вы мне сказали, что будете здесь к одиннадцати, – наконец произнес Леон, – поэтому я приготовил автомобиль, он тут недалеко. В Бернем-он-Крауче у нас есть дизельный катер… К утру вы уже можете быть во Франции.
Манфред внимательно посмотрел на него.
– А вы что намерены делать? – спросил он.
– Я останусь и закончу дело, – ответил Леон.
– Я тоже остаюсь, – негромко, но решительно сказал Пуаккар.
Манфред подозвал официанта.
– У вас есть последние вечерние газеты?
Официант ответил, что поищет и вскоре вернулся с двумя.
Манфред внимательно просмотрел их и отбросил в сторону.
– Ничего, – произнес он. – Если Тери направился в полицию, нам нужно затаиться и придумать другой способ завершить начатое. Или же мы можем нанести удар сейчас. В конце концов, Тери рассказал все что нужно, вот только…
– По отношению к Рамону это будет нечестно, – тоном, исключающим такую возможность, закончил предложение Пуаккар. – У него еще есть два дня, и он должен получить еще одно, последнее предупреждение.
– А потом нам нужно будет найти Тери, – сказал Манфред и встал. За ним встали и остальные.
– Если Тери направился не в полицию… Куда он мог пойти?
Интонация, с которой Леон задал этот вопрос, предполагала ответ.
– В редакцию газеты, опубликовавшей объявление на испанском, – ответил Манфред, и трое мужчин почувствовали, что это правильный ответ.
– Ваш автомобиль все же пригодится, – сказал Манфред, и они направились к выходу.
В кабинете редактора "Мегафона" Тери разговаривал с двумя журналистами.
– Тери? – переспросил Уэлби. – Не слышал такого имени. Вы откуда? Адрес свой можете назвать?
– Я из Андалузии, из Хереса, работал на виноградниках Сиено.
– Я не об этом, – оборвал его Уэлби. – Откуда вы пришли сюда… Из какой части Лондона?
Тери в отчаянии всплеснул руками.
– Откуда мне знать? Здесь столько домов, улиц, людей… И все это Лондон, Лондон, а я должен был убить человека, министра, за то, что он сделал какой-то неправильный закон… Они не рассказывали мне.
– Они? Кто они? – жадно спросил редактор.
– Остальные трое.
– Как их зовут? Имена?
Тери подозрительно посмотрел на собеседников.
– Обещали награду, – угрюмо произнес он, – и помилование. Я хочу получить их до того, как расскажу…
Редактор подошел к своему столу.
– Если вы – один из "Четырех", вы получите свою награду… И часть прямо сейчас. – Он нажал кнопку, и в дверях появился посыльный. – Сходите в наборный цех, скажите печатнику, чтобы до моего распоряжения не отпускал своих людей.
Внизу, в подвале, печатные машины уже громыхали вовсю, извергая первые номера утренних новостей.
– Итак, – редактор повернулся к Тери, который неуверенно переминался с ноги на ногу, пока отдавались указания. – Теперь расскажите мне все, что вам известно.
Тери не ответил, он смотрел на пол, себе под ноги.
– Награда и помилование, – упрямо пробормотал он.
– Да что вы канитель тянете? – нетерпеливо воскликнул Уэлби. – Получите вы и свою награду, и помилование. Расскажите, кто эти "Четверо благочестивых"? Кто остальные трое? Где их найти?
– Здесь, – произнес ясный отчетливый голос позади него.
Он повернулся и увидел незнакомца, который, войдя в кабинет, прикрыл за собой дверь и остановился, осматривая троих. Мужчина был во фраке, лицо его скрывала большая, ото лба до самого подбородка, маска. В опущенной руке его был зажат револьвер.
– Я – один из них. Остальные двое ждут у здания.
– Как вы сюда попали?.. Что вам нужно? – вскричал редактор и потянулся к ящику стола.
– Уберите руку! – тонкий ствол револьвера резко поднялся. – Как я сюда попал, вам расскажет ваш швейцар, когда придет в сознание. А пришел я сюда потому, что хочу спасти свою жизнь… По-моему, вполне разумное желание. Если Тери заговорит, меня можно считать покойником, поэтому я собираюсь помешать ему. Против вас, джентльмены, я ничего не имею, но, если вы попытаетесь встать у меня на пути, я убью вас, – просто сказал он. Все это время он говорил по-английски, Тери же, с округлившимися от страха глазами, раздувая ноздри, прижимался спиной к стене и часто дышал.
– Ты, – сказал человек в маске на испанском, повернувшись к охваченному ужасом доносчику, – хотел предать товарищей… ты хотел помешать великому делу, поэтому будет справедливо, если ты умрешь.
Он поднял руку и нацелил револьвер в грудь Тери. Тери повалился на колени, судорожно пытаясь произнести слова молитвы, но из его горла вылетали только отдельные звуки и обрывки фраз.
– Господи Боже, нет! – закричал редактор и бросился вперед.
Револьвер повернулся в его сторону.
– Сэр, – тихо, почти шепотом, твердо произнес незнакомец, – ради Бога, не заставляйте меня убивать вас.
– Я не позволю вам совершить хладнокровное убийство! – бледнея от гнева, яростно вскричал редактор и ринулся вперед, но Уэлби удержал его.
– Это бессмысленно, – прошипел он. – Разве вы не видите? Мы уже ничего не можем сделать.
– Можете, – произнес замаскированный и опустил револьвер.
Прежде чем редактор успел что-то произнести в ответ, в дверь постучали.
– Скажите, что заняты, – револьвер снова нацелился на Тери, который, скрючившись, лежал бесформенной грудой у стены и всхлипывал.
– Уходите, – выкрикнул редактор. – Я занят.
– Печатники ждут, сэр, – сообщил из-за двери посыльный.
– Итак, – спросил редактор, когда шаги посыльного стихли. – Что мы можем сделать?
– Вы можете спасти этому человеку жизнь.
– Как?
– Дайте слово чести, что позволите нам с ним уйти, не станете поднимать тревоги и не покинете этой комнаты в течение четверти часа.
Редактор заколебался.
– Откуда мне знать, что вы не убьете его, когда окажетесь в безопасности?
Мужчина с револьвером усмехнулся.
– А откуда мне знать, что вы не поднимете тревогу, как только я выйду из комнаты?
– Я мог бы дать слово, сэр, и этого было бы достаточно, – сдержанно произнес редактор.
– А я мог бы дать свое, – был спокойный ответ. – И, поверьте, мое слово еще ни разу не было нарушено.
В голове редактора происходила нешуточная борьба. В его руках находилась величайшая история века, еще минута – и он бы выжал из Тери тайну "Четверки".
Даже сейчас смелый бросок мог бы решить все… К тому же внизу ждут печатники… Но перед ним с револьвером в руке стоял решительный, готовый на все человек, и редактор сдался.
– Я соглашаюсь, но против своей воли, – сказал он. – Хочу предупредить: для вас арест и наказание неизбежны.
– К сожалению, – человек в маске слегка поклонился, – я не могу с вами согласиться… Кроме смерти нет ничего неизбежного. Пошли, Тери, – перешел он на испанский. – Слово кабальеро, я вас не трону.
Тери помедлил секунду, а потом, повесив голову и глядя в пол, шагнул вперед.
Человек в маске на дюйм приоткрыл дверь, прислушался, и в этот миг в голову редактора пришла мысль, возможно, самая удачная за всю его жизнь.
– Послушайте, – быстро проговорил он, снова превращаясь в журналиста, – вы не согласитесь, когда вернетесь домой, написать для нас статью? Никаких тайн можете не выдавать… Просто расскажите, что вами движет, опишите свой raison d’étre.
– Сэр, – ответил незнакомец в маске, и в голосе его послышались восхищенные нотки, – я чувствую в вас настоящего художника. Статья будет доставлена вам завтра.
После этого дверь открылась, и двое мужчин вышли в темный коридор.
Глава VI. В тревожном ожидании
На следующий день кроваво-красные плакаты, осипшие уличные мальчишки-продавцы газет, аршинные заголовки и столбцы жирного шрифта на газетных страницах возвестили миру, насколько близка была "Четверка" к провалу. Пассажиры поездов, вчитываясь в лежащие на коленях газеты, рассуждали о том, как бы они поступили на месте редактора "Мегафона". Люди перестали говорить о войнах и о голоде, о засухе и об уличных происшествиях, о парламенте, об обычных убийствах, о германском кайзере, чтобы сосредоточиться на главной новости дня. Приведут ли "Четверо благочестивых" в исполнение свое обещание? Другими словами: убьют ли завтра министра иностранных дел?
Остальные темы были позабыты. Всех занимало лишь убийство, о котором объявили месяц назад и которое должно состояться завтра.
Неудивительно, что вся лондонская пресса отвела бóльшую часть своих страниц появлению и столь скорому исчезновению Тери.
"…Трудно понять, – сокрушалась "Телеграф", – почему, держа злодеев в руках, журналисты одной скандальной дешевой газеты позволили им уйти и продолжать строить козни против нашего выдающегося государственного деятеля, чья беспримерная… Мы говорим "если", поскольку, к сожалению, в наши дни дешевой журналистики к любому рассказу, появляющемуся на страницах падких до сенсаций бульварных листков, нужно относиться с известной долей недоверия. Итак, повторимся, если эти головорезы действительно прошлым вечером побывали в редакции…"
В полдень Скотленд-Ярд распространил спешно напечатанное объявление:
ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ 1000 ФУНТОВ
По подозрению в причастности к преступной группе, известной под названием "Четверо благочестивых", разыскивается Мигель Тери, он же Симон, он же Ле Чико, родом из Хереса, Испания. По-английски не говорит. Рост 5 футов 8 дюймов. Глаза карие, волосы черные, носит тонкие черные усы, лицо широкое. Телосложение плотное. Особые приметы: белый шрам на подбородке и старый ножевой шрам на теле.
Указанное выше вознаграждение будет выплачено любому, кто предоставит сведения, которые дадут возможность установить, что упомянутый Тери действительно является участником банды, известной как "Четверо благочестивых", и поспособствует его задержанию.
Из этого можно заключить, что информация, предоставленная редактором и его помощником в полицию ночью, привела к тому, что была задействована прямая телеграфная линия Англия – Испания, в Мадриде подняты с постели важные лица, и извлечено на свет божий личное дело Тери, на основании которого составлена его биография, тут же переправленная в Лондон энергичному главе столичной полиции.
Сэр Филипп Рамон, сидевший за письменным столом у себя в кабинете на Портленд-плейс, никак не мог сосредоточиться на лежащем перед ним письме.
Это было письмо управляющему его огромным поместьем Бранфелл, где он жил до того, как занял видный пост и переехал в столицу.
Ни жены, ни детей у сэра Филиппа не было. "…Если каким-то образом этим людям удастся добиться своего, знайте, что я оставил свои указания относительно Вас и всех, кто преданно служил мне", – писал он, из чего хорошо просматривалось общее настроение письма.
В течение последних нескольких недель отношение сэра Филиппа к возможным последствиям его поступка претерпели значительное изменение.
Раздражающая постоянная слежка, с одной стороны, необходимая для его же безопасности, с другой – не дающая успокоиться, привела к тому, что у него появилось острое чувство негодования, которое поглотило даже страх. Разум его заполонило одно непреклонное желание: довести до конца начатое дело, утереть нос этим "Четырем благочестивым" и показать, насколько министр иностранных дел выше и благороднее любых проходимцев. "Абсурдно, – отмечал он в статье, озаглавленной "Личность и ее отношение к общественному долгу", опубликованной через несколько месяцев в "Куотерли ревью", – и чудовищно предполагать, что мелочная критика со стороны совершенно некомпетентных источников может как-то повлиять на видение членом правительства законодательного поля, охватывающего интересы миллионов людей, вверенных его заботам. Он – всего лишь исполнитель, прекрасно настроенный инструмент, который придает материальную форму желаниям и воле тех, кто не только ожидает от него внедрения способов улучшения своего благосостояния или усовершенствования ограничений международных торговых отношений, но и надеется на защиту своих интересов, не связанных непосредственно с финансовыми делами… В подобных обстоятельствах министр, осознающий меру своей ответственности, перестает быть человеком и становится бесчувственным автоматом".
У сэра Филиппа Рамона было очень мало друзей, вероятно, из-за отсутствия качеств, привлекающих окружающих. Прямолинейный, сознательный, сильный, он был из тех хладнокровных и циничных людей, которых сделала таковыми жизнь, лишенная любви. Он не знал, что такое душевные порывы и ни у кого не вызывал их. Поняв, что то или иное действие несет меньше вреда, чем какое-либо иное, он совершал его. Посчитав, что та или иная мера может принести немедленную или отдаленную пользу, он доводил ее до победного конца. О сэре Филиппе можно сказать, что у него не было амбиций… – одни лишь цели. Он внушал страх всему кабинету министров, которым руководил, ибо ему было неведомо заветное слово "компромисс". Его мнение относительно чего-либо коллеги обязаны были безоговорочно разделять.
Четыре раза за короткую историю его пребывания у власти в газетах появлялись сенсационные заголовки о предполагаемом уходе одного из министров кабинета, и каждый раз им оказывался тот, чьи убеждения шли вразрез со взглядами министра иностранных дел. И в мелочах, как и в серьезных делах, он всегда добивался своего.
Он наотрез отказывался переселяться в свою официальную резиденцию, поэтому дом № 44 по улице Даунинг-стрит был превращен в нечто среднее между рабочим кабинетом и местом для официальных приемов. Жил он на Портленд-плейс и оттуда каждое утро отправлялся на работу, проезжая мимо здания Королевской конной гвардии, когда часы на нем заканчивали бить десять.
Отдельная телефонная линия была проведена между личным кабинетом министра на Портленд-плейс и его официальной резиденцией, и это была единственная ниточка, связывающая сэра Филиппа со зданием на Даунинг-стрит, занять которое мечтали все первые лица его партии.
Однако сейчас, с приближением рокового дня, полиция все настойчивее требовала от него переезда на Даунинг-стрит.
Здесь, говорили они, защитить его будет намного проще. Сорок четвертый дом был им хорошо знаком, подъезды к нему легко охранять, и, что самое главное, если бы он туда перебрался, отпала бы надобность в переезде от Портленд-плейс до Министерства иностранных дел, наиболее опасной части ежедневных передвижений министра.
Но убедить сэра Филиппа пойти даже на этот шаг оказалось очень непросто. Лишь после того как ему сказали, что, если он согласится, наблюдение за ним станет для него незаметнее, он уступил.
– Вам не нравится, что всюду за порогом мои люди, – прямо сказал ему суперинтендант Фалмут. – Вы жаловались, застав недавно в ванной одного из моих парней. Вы не хотите, чтобы с вами ездил офицер в штатском… Так вот, сэр Филипп, я вам обещаю, что на Даунинг-стрит ничего этого не будет. – И это стало решающим аргументом.
Перед самым отъездом на новое место, он сидел над письмом своему управляющему, пока детектив дожидался его за дверью.
Стоящий рядом телефон зажужжал (сэр Филипп ненавидел резкие звонки), и несколько взволнованный голос его личного секретаря поинтересовался, как скоро его ждать.
– На Даунинг-стрит дежурят шестьдесят человек, – энергично доложил молодой и рьяный секретарь. – Сегодня и завтра мы…
Сэр Филипп слушал подробный отчет о приготовлениях к его приезду с все нарастающим раздражением.
– Странно еще, что вы не додумались запереть меня в сейф, – рявкнул он и в сердцах бросил трубку.
В дверь постучали, и в комнату просунулась голова Фалмута.
– Не хочу вас торопить сэр, – сказал он, – но…
В общем, вышло так, что министр иностранных дел отправился на Даунинг-стрит в прескверном расположении духа.
Он не привык к тому, чтобы его подгоняли, чтобы о нем заботились или указывали, что делать. Раздражение его усугубилось, когда он увидел ставших уже привычными велосипедистов, едущих рядом с его каретой, стоящих на каждом шагу полицейских в штатском, старательно изображающих обычных прохожих, якобы бесцельно слоняющихся по улице. А когда он приехал на Даунинг-стрит и понял, что проезд туда закрыт для всех, кроме него, да еще увидел огромную толпу туристов, собравшихся поприветствовать его появление, сэр Филипп почувствовал то, чего не чувствовал еще никогда в жизни, – унижение.
Секретарь дожидался в его рабочем кабинете с черновиком речи, с которой ему предстояло выступить завтра по поводу второго чтения законопроекта.
– Мы не сомневаемся, что придется столкнуться с сильной оппозицией, – доложил секретарь, – но Мейнленд обязал всех своих депутатов присутствовать на заседании, так что мы ожидаем перевес самое меньшее в тридцать шесть голосов.
Рамон просмотрел текст и почувствовал облегчение.
Эти записи вернули ему старое ощущение безопасности и уверенности. В конце концов, он ведь великий государственный министр. Все эти угрозы – сущая ерунда. И только полицию надо винить в том, что поднялась вся эта шумиха… Полицию и, разумеется, прессу… Да-да, правильно, именно прессу… Мало им "сенсаций" – раздули из мухи слона!
Когда он повернулся к секретарю, на лице его играла почти жизнерадостная улыбка.
– Ну хорошо, а что слышно о моих неизвестных друзьях?.. Как там эти мерзавцы называют себя… "Четверо благочестивых", кажется?
Министр говорил не искренне, он прекрасно помнил их название, оно преследовало его и днем и ночью.
Секретарь несколько смутился, до сих пор он никогда не разговаривал с шефом о "Благочестивых", это считалось чем-то вроде запретной темы.
– Они… Собственно, ничего нового… Ничего такого, о чем бы вы еще не читали, – запинаясь, произнес он. – Мы выяснили, кто такой этот Тери, но трех его подельников пока найти не можем.
Министр надул губы.
– Я должен отречься до завтра, такой срок они мне дали, – сказал он.
– Вы получили новое послание?
– Да, но ничего особенного, – беспечно произнес сэр Филипп.
– А в противном случае?
Сэр Филипп нахмурился.
– Они сдержат обещание, – коротко произнес он, поскольку от этого "в противном случае" у него почему-то похолодело на сердце.