Отвечал Сысоев машинально и блуждал взглядом по кабинету, ни на чем не задерживаясь, пожалуй, даже ничего и не видя. Руки на коленях не находили покоя, пальцы все время двигались, сплетаясь и расплетаясь. На стуле Сысоев сидел так, будто собирался торопливо вскочить и бежать куда-то. Вглядываясь в его худощавое, небритое, серое от усталости лицо, Алексей Антонович подумал, что воля этого человека скорее всего парализована, сопротивляться он, видимо, не в состоянии, потому тщательно продуманный план допроса целесообразно несколько упростить.
- Вы знали Веру Михайловну Минькову?
- Да. То есть я знал Веру Золину.
- Вы ее знали до замужества - верно я понял?
- Верно.
И на эти вопросы Сысоев отвечал с автоматической незамедлительностью, не вдумываясь. Видимо, совсем иные думы владели его сознанием.
- Какие у вас были взаимоотношения?
Впервые взгляд его перестал скользить по кабинету, остановился на лице Алексея Антоновича.
- Зачем вам это?
- Чтобы нам было легче разговаривать, Сысоев, запомните: вы находитесь в учреждении, где не вы, а вам задают вопросы.
Сысоев кивнул, то ли соглашаясь с этим, то ли подтверждая, что все понял.
- Мы любили друг друга, - медленно, словно вслушиваясь в звучание своего голоса, проговорил он, но тут же торопливо поправился: - То есть мне так казалось когда-то.
Быстро пошарил по своим карманам, достал сигареты, снова пошарил. Спичек у него, кажется, не было. Но попросить у Алексея Антоновича не решился или не захотел, стал вертеть пачку сигарет, сосредоточенно ее разглядывая.
- Почему вы расстались? - спросил Алексей Антонович.
- Она была Золиной, стала Миньковой. Этого, по-моему, достаточно, чтобы уяснить ситуацию.
В его голосе послышалось что-то похожее на раздражение. И сам он подобрался, словно освободился от угнетающих его дум.
- Вы женаты?
- Нет.
- И не были?
- Нет.
- Из-за Веры Михайловны?
- Не имеет значения!
Раздражение в голосе Сысоева стало явственным. Алексей Антонович почувствовал, что приблизился к незримой границе, за которую Сысоев сейчас не пустит - или откажется отвечать, или станет говорить неправду. Ну что же, на время можно и отступиться, тем более, что сказанного Сысоевым хватает, чтобы утвердиться в первоначальных предположениях.
- А Степана Минькова вы хорошо знаете?
- Да. Мы были друзьями. Давними.
- Были? Вы поссорились?
- Нет. Просто в последние годы мы не встречались.
- У вас не было возможности видеться?
- Не в этом дело. Неужели непонятно?
- Понятно-то, Сысоев, понятно. Но… Вы любите девушку. Она выходит замуж за вашего друга. Бывает такое. И нередко бывает. Однако…
Сысоев бесцеремонно перебил:
- Нельзя ли без комментариев?
- Я не комментирую. Нам необходимо выяснить одну вещь. Девушка вышла за друга. Для одних это лишь эпизод в жизни, для других - драма, для третьих - трагедия. А для вас? Чем это было для вас?
Сысоев усмехнулся, криво, одними губами.
- Говорить с вами об этом у меня нет желания.
- Не всегда, Сысоев, можно и нужно руководствоваться своими желаниями. Но об этом - потом. Скажите, вы поддерживали какую-нибудь связь с Верой Михайловной?
- Нет.
- И не пытались?
- Нет.
- Ни разу ей не писали?
- Не писал…
- Хорошо. Теперь скажите: как вы оказались в поселке?
- У меня отпуск.
- Вы приехали на Байкал отдохнуть, подышать свежим воздухом, полюбоваться природой? Сейчас стало модно проводить отпуск на Байкале. В поселке остановились случайно. Могли остановиться в любом другом, но случайно выбрали этот - так?
- Все на свете случайно и все предопределено, - философски заметил Сысоев, вновь погружаясь в свои раздумья.
- К вопросу о случайности мы еще вернемся, - пообещал ему Алексей Антонович, вкладывая в слова свой, потайной смысл. - Поселок вам не понравился?
- Почему же… - Сысоев пожал плечами, провел ладонью по лицу, потер лоб, вдруг попросил: - Освободите меня от этих разговоров. Я не могу. Вера мертва. Непостижимо. Вера… Ее нет. Все остальное для меня ничего не значит.
- Как сказать, Сысоев… - Алексей Антонович достал из тумбочки стола портфель, поставил его на стол. - Узнаете?
- Да. Я его в гостинице оставил.
- Конечно, случайно? - Алексей Антонович разрешил себе слегка улыбнуться, с рассчитанной медлительностью открыл папку, извлек из нее записку, взял обеими руками, показал Сысоеву: - А это вам знакомо?
- Вы нашли ее у Веры?
Сысоев потянулся к записке, но Алексей Антонович убрал ее в папку.
- Вы писали, Сысоев?
- Да.
- Вот видите! - Алексей Антонович с укоризной покачал головой. - А теперь вернемся к случайностям. Можно допустить, что в поселке вы, Сысоев, оказались случайно. Но совсем не случайно появилась на свет эта записка. Свидание случайно не состоялось - помешал Миньков. Но не случайно тут же гремит выстрел. А вот то, что убита Вера Михайловна, - чистая случайность, пуля предназначалась ее мужу. Роковая ошибка тут же обнаружена. Убийца в ужасе. Им владеет одна-единственная мысль - бежать. Это его первая ошибка. Вторая заключается в том, что забыл прихватить свои вещи. Третья в том, что бежит он не домой, а в противоположную сторону - наивная попытка запутать следы. Наивная, Сысоев!
Слушал его Сысоев с напряженным вниманием. Руками вцепился в край стола. Пальцы побелели.
- Вы с ума сошли! - выдохнул он. - Я убил Веру? Я?
- Хотите совет? В вашем положении лишь чистосердечное признание пойдет на пользу, все остальное будет во вред. Во вред, Сысоев!
Сысоев опустил взгляд, покачал головой.
- Невероятно…
Алексей Антонович нажал кнопку звонка.
- Даю вам, Сысоев, время на размышление. Если надумаете что-то сообщить, попросите бумагу и ручку. - Вошел милиционер, приказал ему: - Уведите.
Допрос порядком измотал Алексея Антоновича. Он налил из графина воды, отпил глоток, поставил стакан на стол. Закралось сомнение - верно ли сделал, дав Сысоеву время на раздумье? Не изобретет он какой-нибудь ход для своего оправдания? Вряд ли! Во-первых, никакой ход ему уже не поможет, во-вторых, притиснул его к стенке так, что ему остается одно - признаться. Однако к такому выводу он придет лишь после размышления. Потому - пусть сидит и думает.
Задребезжал звонок телефона. Звонил из города начальник угрозыска.
- Где вы пропадаете? - недовольным голосом спросил он.
- Ночью вернулся из поселка, товарищ полковник.
- Как двигается дело?
- Нормально.
- Что значит нормально? Убийца задержан?
Вопросы задавать всегда легче, чем отвечать. Скажи задержан - подавай улики, доказательства. Спокойно работать не дадут, будут тормошить беспрестанно. Уклонился от ответа.
- Есть кое-что на примете. Разрешите доложить об этом позднее.
- Хорошо, - помолчав, полковник спросил: - Может быть, нужна помощь? Мы готовы направить людей.
"Еще чего! - подумал Алексей Антонович. - Все вывезешь на своем горбу, они явятся на готовенькое…"
- Управимся сами.
- Смотри, Алексей Антонович. По стылым следам идти всегда труднее, - предупредил полковник.
Его предупреждение показалось Алексею Антоновичу не очень тактичным. Не первый день на этой работе, о таких элементарных вещах сам знает не хуже кого-либо.
XXI
Баторов нашел два ржавых гвоздя и ржавую же гайку. Пули не было. И надежды найти ее становилось все меньше. Старикам-помощникам все это надоело, и они ушли на похороны.
Звуки музыки заставили его распрямиться. Видимо, местный леспромхозовский самодеятельный духовой оркестр неумело, неслаженно заиграл траурный марш. И эта неслаженность воспринималась как выражение неизбывной боли и безутешного горя. Звуки труб ударили в синеву неба, разрывая его, звон оркестровых тарелок рассыпался по земле. Баторов поднялся на вершину бугра. Отсюда хорошо была видна пронзительно пустая, с желтой песчаной дорогой улица; там, где она заворачивалась, пятью широкими окнами смотрел на Байкал дом Миньковых; солнце, теплое и ласковое, светило сквозь кружевную резьбу наличников и карниза, кудрявые тени ложились на стены, матово поблескивала шиферная, на четыре ската крыша, ослепительно белела труба. У дома зеленым утесом высился тополь. Человек уходил. А все оставалось таким, каким было, возможно, и в дни его счастливого детства.
Широкие ворота были настежь распахнуты, в их темном провале долго никто не показывался, из двора лишь накатывалась, рвалась и мучалась в плаче музыка. Но вот из ворот вереницей потянулись женщины с венками, вызывающе красочными на ярком солнце. Баторов оцепенело смотрел на процессию, тоскуя от сопричастности к чужой, нелепо оборванной жизни. Отвернулся, сел на камень, где утром курил Константин Данилыч, достал сигареты и тоже закурил.
Неслышно подошла Соня. Сумочка через плечо, рука лежит на сумочке - ремень натянулся туго, сдавил складки жакета. Он уступил ей место на камне, сам сел на землю, подтянул колени к подбородку.
- Поговорила со стариком?
- Поговорила. - Соня разминала сигарету - перламутрово сияли ее длинные ногти. - Зануда твой старик.
- Мой он не больше, чем твой.
- Ты тоже зануда. - Она наклонилась прикурить от его сигареты, заглянула в лицо: - Скажи честно - осточертело тебе все это? - Повела рукой вокруг себя.
- Осточертело, - сознался Миша.
- Но копать все равно будешь?
- Придется… А что?
Она тихо, невесело как-то, пожалуй, даже грустно, засмеялась.
- Слушай, Миша, пойдем на похороны. Говорить ни с кем не буду, только посмотрю.
- Не могу. Извини, Соня.
- Зануда ты и есть зануда. Но я и одна схожу. Тебе бы там побывать тоже не мешало. Слышал, есть поверие: убийцу кровь тянет к могиле жертвы?
- Слышал. Даже, говорят, бывает, что прямо на лбу написано: "Я убийца". Погляди там… В случае чего - шепни Зыкову. Он там будет.
- А ты не совсем конченый зануда, - улыбнулась Соня.
Мише не хотелось оставаться одному. Он был бы рад, если бы Соня с часок молча посидела здесь. Но она, опершись рукой на его плечо, поднялась, пошла. Длинноногая, тонкая и легкая, высоко подняв гладко зачесанную голову, она шагала уверенно и свободно, с упругой стремительностью. Такие, когда уходят, обычно не оглядываются. Но Соня оглянулась. На солнце сверкнули очки и зубы. Помахала рукой. Вздохнув, Миша снова взялся за лопату.
Лениво попирая землю своими огромными ботинками, подошел Зыков, оглядел вскопанный косогор, восхищенно присвистнул:
- Способный ты парень, Миша.
Миша промолчал.
- Пойдем в чайную, - сказал Зыков. - Есть хочу - мочи нет.
Пока шли, Зыков рассказал, что ему удалось узнать от охотника Семена Григорьева и о самом Григорьеве. Сведения были, действительно, не ахти какие. Зыков в самом деле пока не нащупал никакой ниточки и, видимо, был очень обеспокоен. Когда в почти пустой чайной сели за столик и склонились над тарелками со свежим борщом, Зыков против обыкновения не почмокал губами, предвкушая хороший обед, рассеянно помешал ложкой борщ, спросил:
- Что ты кумекаешь? О Григорьеве…
- Не видев человека, не поговорив с ним, судить о нем то же, что судить о вкусе пепси-колы по рекламной картинке.
- Поэтесса благотворно влияет на тебя. Тебе стали не чужды изящные сравнения. - Зыков попробовал борщ, потряс в него перцу - на полведра бы хватило, добавил половину ложки горчицы, снова попробовал. - Но я тебя не о личности Григорьева спрашиваю. О фактах. Могли они иметь место? Скажем, история с соболями?
- Тут вряд ли стоит голову ломать. Соболь - одно, убийство - другое. И, скорее всего, они выдуманы, утаенные соболя.
Борщ был отменного вкуса. Миша такого наваристого, душистого борща давно не ел. Но Зыков, кажется, задался целью - не дать ему спокойно пообедать.
- Почему, Миша, так думаешь?
- Ну ясно же! Старинный принцип: попала на тебя капля грязи - вылей на других ушат помоев, не можешь себя обелить - очерни ближних своих, одна масть будет.
Слушал его Зыков внимательно, серьезно, глаза не голубели обычной, слегка насмешливой приветливостью, были синие, глубокие, непроницаемые.
- А у него жена славная, - неожиданно сказал Зыков. - И сын в качалке. Маленький.
- У Минькова тоже была славная жена.
- В том-то и дело, - буркнул Зыков и наконец-то принялся за борщ.
Ход мысли Зыкова стал ясен Мише. Ведь и он недавно думал примерно о том же. Может быть, самое трудное в их работе заключается как раз в том, что ты ищешь преступника, а сам не хочешь, чтобы им оказался и тот и этот. По правде говоря, этих своих мыслей Миша, пожалуй, даже стыдился, они, думалось, лишний раз говорят о его слабости и непригодности к такой работе. Но Зыков не слабый, а мысли те же. Странно все-таки.
После обеда вместе возвратились к ручью. Зыков взял лопату.
- Ты покури, а я чуточку разомнусь.
Он копнул раз, другой. Под лезвием что-то звякнуло. Наверное, снова гвоздь или гайка. Зыков опустился на колени, долго разминал ком земли толстыми короткими пальцами. Медленно распрямился, протянул руку. На широкой, как поднос, ладони лежала тускло поблескивающая коническая пуля. Недоверчивая радость и острая, какая-то детская обида охватила Мишу Баторова.
- Ищи, Миша, понятых, оформим протокол, - сказал Зыков и наставительно добавил: - Надо уметь… извлекать пули из земли, как орех из скорлупы. А пуля-то, Миша, пуля-то какая! Видишь?
- Вижу. Золотая.
- Нет, Миша. Это ты у меня золотой. А пуля-то, Миша, винтовочная. От старой знаменитой трехлинейки. Соображаешь?
- Ни черта я сейчас не соображаю.
Зыков осторожно покатал пулю на ладони.
- Думаю, экспертиза подтвердит мою догадку. А если так… Тут, насколько я успел узнать, в ходу охотничьи карабины. Пуля у них другой конфигурации, более тупая. Но суть не в этом. Винтовки здесь, предполагаю, редкость. Сообразил? Эта штучка нам скажет, из какого она ствола вылетела. Ты, Миша, можно сказать, сделал половину дела.
- И хитрый же ты, Иван.
- Брось. Поколочу. Лучше давай условимся: так держать и дальше. Снова придется распределить свои силы. Я попробую узнать, у кого есть винтовки. А ты разыщи шофера Дымова, поговори.
XXII
Дорога была неровной, машину било и мотало, грохотали, подпрыгивая, железяки, за мутными оконцами в неистовой пляске метались вершины деревьев. Баторову казалось, что его закатали в железную бочку и пустили под гору. От шума и тряски он совершенно обалдел и потерял счет времени. Вдруг машина остановилась. Распахнулась дверь. Механик заглянул в летучку, весело спросил:
- Живой?
- Как будто живой. Но как будто и нет.
Земля под ногами качалась, как палуба юркого байкальского катера. Он пошел, придерживаясь за борт летучки. Впереди стоял огромный, пышущий жаром лесовоз. Из его кабины выглядывал шофер - молодой парень в синем берете.
- Вот он, Вася Дымов, - сказал механик. - Дальше с нами не поедешь?
- Спасибо. Здравствуйте, Дымов.
- Привет. Для чего понадобился?
- Хочу покататься с вами. Можно?
- Вполне.
В кабине лесовоза неожиданно оказалось просторно и чисто, даже уютно, мягкое сиденье ласково облегало усталое, побитое об углы верстака тело. Мотор гудел ровно, деловито-успокоительно. Перед ветровым стеклом болтался косматый, пучеглазый чертик. Только сейчас Баторов в полной мере понял, как измотала его летучка. Во рту пересохло, к горлу подкатывала тошнота. Осторожно приспустил боковое стекло, прильнул к щели, ловя ртом свежий воздух. На время забыл и цель своей поездки, и Дымова. Услышал странное пофыркивание, повернул голову. Дымов косил в его сторону серым глазом, тонкие ноздри подрагивали от сдержанного смеха.
- Укачало, что ли?
- Вроде бы да… - признался Миша.
Левой рукой придерживая руль, правую Дымов протянул куда-то за спину, достал термос в сером войлочном чехле.
- Выпей. Укачивает обычно женщин. Страдают - смотреть жалко. - Спохватился: - Ну да ты в душегубке ехал. В ней кого хочешь уморить можно. Пей, не стесняйся.
В термосе был крепкий, густо-коричневого цвета, горячий чай. Миша наполнил крышечку-стаканчик до половины, выпил, наполнил еще раз - хорошо. Выпил бы и еще столько же, но сдержался, навернул стаканчик на горло термоса, подал Дымову, тот, не глядя, поставил его на место, спросил:
- Полегчало?
- Вроде бы…
Стыдно было за свою слабость, не хотелось, чтобы Дымов - хозяин машины, стал и хозяином положения. Запоздало подумал: не следовало бы признаваться, что ему худо. И чай пить не следовало.
Но шофер больше не косился в его сторону, смотрел прямо перед собой, на выбитое полотно дороги, неторопливо бегущее под брюхом машины.
- Чай в нашем деле - первая вещь. В ночь работаешь, например, и спать захочется, например, чай тебя выручит. С ним не заснешь.
Давно замечено: водители рейсовых машин много и охотно разговаривают со своими случайными пассажирами. Намолчатся за долгие часы одиночества и рады отвести душу. Дымов не был исключением. Ему хотелось поговорить.
- А что, за рулем заснуть можно? - спросил Миша, чтобы поддержать разговор.
- Заснуть-то можно. А вот проснуться… - Дымов показал пальцем себе за спину.
За задним стеклом кабины в угрожающей близости шевелились, поскрипывали огромные круги срезов сосны в неровной кайме красноватой коры, с прозрачно-желтыми слезами живой смолы. За каждым срезом - литой, тяжело-сырой ствол, и если вся эта многотонная тяжесть надвинется на кабину… н-да, тут, пожалуй, и без чая не задремлешь.
Дорога, рассекая плотную тайгу, выбиралась на крутяки, облегала косогоры, падала вниз и снова взбиралась на подъемы. Работенки у Дымова было достаточно. Тормозил, переключал скорости, сбавлял, прибавлял обороты двигателя. Но все это он делал без малейшего напряжения, как бы автоматически. Так оно, видимо, и есть. Ведь когда мы двигаемся на своих двоих и обходим лужи, перешагиваем камни, выбоины, делаем это зачастую тоже без раздумий. Профессионал, что тут скажешь. А на вид - ничего особенного.
От струйки свежего, обдающего кисло-хвойным запахом воздуха, от горячего чая Мише стало много легче, лихота прошла, и он все с большей заинтересованностью наблюдал за Дымовым. Наверняка они с ним ровесники. Нет, Дымов, пожалуй, чуть старше. Лицо у него узкое, худощавое, а губы толстые, мягкие. Из-под берета на затылок, закрывая воротник куртки, наползают длинные, растрепанные волосы. Когда длинные волосы стали входить в моду и в районе, Миша тоже перестал подстригать свои кудри. Прическа получилась куда с добром. Но однажды Алексей Антонович так глянул на него и так покачал головой, что он без лишних разговоров побежал в парикмахерскую. Побежать-то побежал, а прическу и сейчас еще жалко. Неправильно это - любой другой может носить волосы какие хочет, а ты не смей.
Миша все больше приходил в себя. Ехать было хорошо и удобно.
- Добрая машина…