- Я-то не голубой, успокойся. - Я рассматривала крутые завитки его черных, чуть с сединой, похожих на баранье руно волос над ухом. - Я прекрасно разбираюсь в этом деле, я же музыкант. Я сам занимался долго и роком, и рэпом. И потом, я знаю в Москве места. Рок-тусовки. Тусовку Стадлера, тусовку Кувшина, тусовку Лехи Красного. Это самые гениальные ребята в вашей рок-музыке.
Я вздрогнула. Стадлер! Леха Красный! Да это же звезды! А ты, черный мальчик, оказывается, не лыком шит. Вот как дело повернулось. Глядишь, вы с Беловолком споетесь, задавите меня вашим роком, куда я вам сгожусь со своим эмигрантским джентльменским набором.
- Твоя девушка - рокерша?..
- Моя девушка в Америке. Она скоро приедет сюда. Я сделал ей в посольстве, через Кеннета Фэрфакса, визу на три года. Она еще маленькая. - Он помолчал. - Ей всего четырнадцать.
- Ты любитель нимфеток, Фрэнк?..
- Я любитель пива, Люба. И креветок. И твоих бесподобных песен.
Она позвонила сначала Игнату Лисовскому, потом Бахыту. В трубке, когда она набрала номер Игната, нежный мелодичный голосок промурлыкал: "Абонент не отвечает или временно недоступен, попробуйте позвонить позднее". Бахыт снял трубку сразу же. "Здравствуйте, Бахыт. Я надумала. Я хочу встретиться с Григорием Зубриком". Она, закрыв глаза, видела, как Бахыт, держа трубку, смеется, подрагивает тонкими усиками. "Ну вот, давно бы так, давно пора. Если вы согласитесь, вы примете разумное решение, Люба". Они договорились ехать к Зубрику завтра.
Перед тем, как ехать, она вытащила Тюльпан из сумки и, в который раз, стала его рассматривать. Она медленно поворачивала его в руках, как маленькую серебристую планету. Ей показалось, что один из металлических лепестков чуть сдвинулся с места, шевельнулся. Алла поколупала его ногтем, раз, другой. Нет, все на месте. Все вылито из цельного железа намертво. Все-таки старая это вещь или новая?.. Худайбердыев говорит - она стоит дорого. Вернее, это Зубрик хочет ее купить дорого. Значит, она очень нужна Зубрику. Значит… Ничто ничего не значит. Она еще ничего не знает.
Она покачала Тюльпан в ладонях, как котенка. Металл отблеснул, будто седина. Маленькая голова седого ребенка. Маленький железный кулак. Ты никогда не разожмешься, ибо внутри тебя тоже железо. Мертвый сплав. Загадка, найденная в постели, близ еще теплого трупа. Как же быть? Как разгадать тебя? Зачем ты появился на свет, Тюльпан? Зачем тебя сделал Эмигрант?
Как… тебя… сделали… тот монгол в Нью-Йорке… она забыла его имя, что-то вроде Цаган… Цырен… и как же ты убиваешь, ты, орудие убийства…
Она еще раз ковырнула железный лепесток ногтем. Чуть не содрала перламутровую раковинку ногтя. Застонала. Поглядела на часы. Надо было поторопиться.
Жилье Зубрика ее поразило. Она ожидала всего чего угодно, но не такого роскошества. Зубрик перещеголял, должно быть, всех российских олигархов. Возможно, у него была врожденная тяга к византийской роскоши, к царской обстановке. В его жилище, в элитном особняке во Вспольном переулке, все подавляло невиданным блеском, позолотой, драгоценностями, фарфором, старыми картинами в тяжелых золотых багетах, антикварными японскими вазами, громадными, как в Большом театре, люстрами, свешивавшимися с украшенного лепниной потолка и звеневшими на сквозняке всеми хрустальными подвесками. Царь Зубрик! Она закусила губу, чтобы не рассмеяться. Сразу видать, Бахыт немало помог хозяину, загрузил апартаменты музейными мебелями. Алла не сомневалась в том, что Зубрик и антиквар - друзья. На той, римской, фотографии все они сфотографировались вместе неслучайно. Башкирцева и ее приближенные… Башкирцева и ее вассалы… Алла, стоя перед старинной картиной - она не знала, чьей кисти, она не разбиралась в живописи, - преодолевая брезгливость, смотрела в оплывшее лицо банкира, стараясь не глядеть на его свисающий, как бараний курдюк, над ремнем брюк, огромный живот.
- Ну-те-с, любезная Любочка, здравия желаю вам, родная, радуйте и впредь нас своим несравненным искусством. Я, как любитель искусств… как большой меломан… выражаю вам… - Алла дернула губой. Зубрик понял: не надо затягивать, - щелкнул пальцами, в гостиную, семеня на каблучках, в накрахмаленном фартучке, вошла горничная, катя перед собой двухэтажный столик для ланча на колесах, уставленный яствами и выпивкой. - Поговорим о деле. Бахыт сказал мне, что вы согласны продать мне эту редкую, хм-м-м… антикварную вещицу. Он назвал вам мою цену, как я понимаю. Назвал, да, Бахыт?
- Назвал. И госпожа Башкирцева не была против.
"Еще бы, кто будет против миллиона. А как ловко Бахыт наврал мне, что это вещь редкая, старинная, антикварная, эпохи… кого?.. Чингисхана?.. Брехло. Он же не знает, что Эмигрант мне все рассказал. Что за бутылкой "Абсолюта" он абсолютно все, все, все мне рассказал. Все, кроме одного. Я не знаю, как Тюльпан убивает. Что это за оружие".
- Я не против. Только…
При слове "только" они оба, Худайбердыев и Зубрик, напряглись и сделали стойку. Алла переводила взгляд то на одного, но на другого. Выждала паузу. Она ведь все-таки уже была актриса.
- Что - только? - подал голос Зубрик и колыхнул животом. Бахыт отвернулся, якобы равнодушно посмотрел в высокое ампирное окно, за которым валил мокрый, волглый мартовский снег.
Алла озорно вскинула голову и улыбнулась. Закрученные черные локоны на ее щеках отбрасывали тень на ее дрогнувшие в улыбке губы.
- Только у меня есть одна просьба. Я бы хотела, чтобы эту сумму перевели не только на мой счет.
- А на чей же еще?..
Брови Худайбердыева поползли вверх, лоб наморщился. Зубрик, вертя в руках золотой брелок от часов, свешивающийся с его необхватного живота, затянутого в белый пикейный жилет, терпеливо ждал, что Алла скажет.
- Половину - на мой, да. Но не на те счета, что я открыла еще при Беловолке. У него к ним доступ и моя доверенность. Я хочу открыть другой счет. А половину - на счет, который я открою сама для одного человека.
- Для одного человека?..
Алла наклонилась, взяла со столика для ланча плоский бокал с коньяком, медленно отпила. Очень медленно, тягомотно, так, чтобы помучить их обоих, ждавших ее слов, положила в рот фисташку, зажевала.
- Для Каната Ахметова. Он вернулся в Россию. Он обнищал до предела. Он нищий, бомж. Его надо вытащить из грязи, купить ему мастерскую, квартиру, накормить, напоить. Чтобы у него было всего вдоволь, так же, как у вас. - Она обвела рукой золоченую роскошь дворца Зубрика. - Чтобы он не думал о том, под каким мостом он завтра умрет. Он же гениальный художник. Вы слышите меня?.. Вы… слышите меня?!
Голос Аллы, поставленный, звонкий, эхом отдался под лепнинными сводами гостиной. Оба мужчины молчали. Бахыт обернулся к ней от окна. Зубрик теребил в толстых пальцах брелок. За лысеющим затылком Зубрика тускло, лаково мерцала старая картина - ночь, звездное небо, дверь таверны открыта, на крыльце целуются двое - девушка в белоснежном корсаже и морщинистый старик со шпагой на боку.
- Ахметов здесь?! Он в Москве?! Вы знаете его? Вы виделись с ним?!
"Так, прекрасно. Они оба вздрючились. Они оба сделали стойку. Ты посмотри только на лицо антиквара. Он же сам не свой. Он так бледен, как на том снимке, где он у фонтана Треви, как приговоренный, весь бледный как мел, жалобно и умоляюще глядит на Риту, на свою жену".
Алла прожевала орешек и проглотила. Оглянулась на картину за спиной.
- Какой багет массивный, весь в завитушках, я могу зацепить и порвать платье. Опасные у вас картины, Григорий. Вы-то сами не кусаетесь? - Она вдруг снова ощутила себя вокзальной девкой, хулиганкой, - могла и подножку дать парням, и в "наперсток" с выигрышем на грош сыграть, и в вагонке зимой переночевать, укутавшись в тулуп. - Да, Ахметов в Москве. Он бедствует. Он на дне жизни.
"Мы живем как богатые сволочи. Мы живем как сволочи! А все остальные…"
Ее вдруг пронзила ВСЯ ПРАВДА, происшедшая с ее страной.
- Вы знаете, Люба, где он живет? Вы скажете нам его адрес?
"Ого, "нам". Они в паре. Так я и знала".
- Так прямо с ходу?
- Тюльпан у вас с собой?
"Так вам и растопырь гармонь пошире. Сейчас, разбежалась. Выложила на столик с поклоном".
- А деньги у Григория с собой?
Банкир покривился, покачнулся, студень его живота дрогнул, белый шелк блеснул в ослепительном свете хрустальной люстры.
- Такие суммы переводятся со счета на счет. Мы не держим дома денег. Так, мелочь на пиво, на ветчинку, на пустяки.
"На пустячки, на подарочки, на "мерсы" вашим содержанкам ко дню рожденья".
Рискуй, Алла. Кто не рисует, тот не пьет шампанское. Ты уже все равно по ту сторону жизни и правды. Ты уже при жизни - в мире ином. Там, куда нет ходу всем остальным, потому что ты живешь не свою жизнь, Сычиха.
- Тюльпан у меня.
- Выньте, покажите. - Зубрик заметно взволновался. Брелок золотым червем свисал у него с выпяченного пуза. По складкам подбородка тек пот, свинячьи глазки мелко моргали. - Пройдемте… тут специальная комнатка у меня, для обозрения ценностей, что я покупаю… я, конечно, переведу деньги на какие угодно счета, как вы пожелаете… Тут темная комнатка, удобная, я там иногда с гостями пью кофе… там столик… лампа… я бы хотел рассмотреть… рассмотреть…
Она и опомниться не успела, как Бахыт подкрался к ней сзади, и ее запястья оказались словно в живых, жестко-цепких, холодных наручниках.
Все мелькало. Все неслось и катилось куда-то стремительно, странно и страшно.
Чернота. Темнота. Потом глаза привыкли. Глаза уже различают контуры предметов - вот стол, вот выгнутая спинка венского стула. Предметы. Они же тоже живые. Они молчат, но они говорят. У Эмигранта в логове предметы, преображенные им, говорили. Они говорили: тихо, склони свой слух, прищурь свой глаз, увидь, услышь, содрогнись, прослезись. Почувствуй, что ты, человек, нас, предметы, сам создал. Сотворил. А теперь мы, в полнейшей тишине, сотворяем тебя.
Стол. Стул. Жесткие, как железо, пальцы Бахыта на моих запястьях. Он силком усадил меня на стул, скрипнувший подо мной. Я подумала - ножка сломана, сейчас подкосится, и я упаду на пол, как тогда, в убежище Ахметова. Кто залез в мою сумку? Я сама. Нет, они. Нет, я. Рука протянулась; рука взяла. Зачем его хотят так дорого купить? Помни, это оружие. Оно может убить. Брось, Эмигрант бредил. Он спился совсем, он бредил, он сочинил красивую и страшную историю про Тюльпан, что сам нарисовал. Он сам все нарисовал. И я сама тоже все нарисую.
Глаза привыкли. Тусклый свет. В черной комнате - тусклый, красноватый, призрачный свет. Включите яркий свет! Рука протянулась. Зажмуриться! Нет, гляди. Если ты закроешь глаза - тебя убьют. Глупо! Эти люди осторожны. Они не так наивны, как ты думаешь. Ты - не Алла Сычева, Сычиха, рыжая Джой. Ты не подопечная Сим-Сима. Ты - Люба Башкирцева. Знаменитая певица. Если уж тебя воскресили однажды, им не с руки будет, если ты вдруг окончательно умрешь. Ты им нужна. Свет! Яркий свет. А сбоку - чернота.
Дернуться вбок. Холодный железный шар в руке. У тебя его вырвут! Тебе его вернут. Не бойся. Нет, тебе его не вернут. Его заберут и скажут: гуляй и забудь. Забудь все, что здесь было.
Протянуть руку. Меня ударили по руке, затянутой в черную ажурную перчатку. "Больно!" - чуть не крикнула я.
И вспышка. И мгновенное ослепление.
Что это?!
Кто?! Кто из нас троих сделал это?!
Длинной алмазной полосой, призраком, страшной звездной россыпью мигнули огни во тьме. Острые копья света взлетели и вонзились в глаза, под лоб. Я зажмурилась. Длинные, острые иглы, копья, длинные яркие шила. Морозные узоры, цветное ледяное сияние, пылающая соль, внезапно выступившая, как алмазный пот, из тьмы. Пот. Соль. Слезы. Смерть. И внезапно, ярко и страшно распустившийся цветок - над мраком и ужасом вечности, в которую канем мы все.
Я выбросила вперед руку, схватила, услышала странный металлический звук, будто что-то клацнуло, хрустнуло. Я увидела - на столе лежали лупы, бумаги, возвышались железные штативы, прямо перед столом отблескивала металлом дверца сейфа с торчащим ключом; и на краю стола валялся маленький, как свернувшийся клубком черный зверек, револьвер. Дураки! Кто же так разбрасывает пушки?! Я уже не думала. Руки делали все за меня. Я цапнула револьвер - о Боже, стрелять-то я, кляча, совсем не умела, не знала, куда целиться, на что нажимать, - наставила на мужчин, попятилась, выбила задом дверь темной комнаты, вывалилась в гостиную, побежала. Они рванулись за мной, я бежала, наставляя револьвер, бежала, бежала, моя шуба, она на вешалке, а, плевать, новую куплю. Как неудобно бежать задом, пятясь, как жутко, когда палец лежит на курке. Это оказалось гораздо страшнее, чем показывают в фильмах или когда ты читаешь про это дело в книжке. Курок холодный, скользкий, как улитка. И палец вот-вот сорвется. И ты нажмешь узкую плашку черного металла. Я бежала, револьвер трясся, как заячий хвост, в моей руке, и я понимала - Тюльпан со мной, в сумке, я стряхнула его со стола в сумку, я изловчилась, я ловкачка, черт побери, я просто циркачка. Цены мне нет. Зачем я им угрожаю?! У входа наверняка охранник, тупорылый бодигард. Он сцапает меня и придушит, как курицу. И ощиплет, если прикажет шеф.
Мраморная лестница. Парадная дверь. Ручка в виде башки медного льва. Улица. Это уже улица, Алка. Это уже ветер и снег. И холод. И рваные, бегущие по резкому ветру весенние облака над головой. Сумка у тебя с собой. Деньги с собой. Машина! Вот она. Ключ. Быстрее. Выстрелить могут каждое мгновенье.
Мгновенье. Еще мгновенье. Еще.
Я заводила машину с револьвером в руке, лежащей на руле. Я прокусила губу до крови. По подбородку моему текла кровь. Тюльпан лежал у меня в сумке. Мне повезло. Мне крупно повезло.
"Господи, Господи, Господи!
Что ж это, Господи, было…"
Она вела машину как вслепую, не глядя на дорогу, ее глаза заволакивало слезной пеленой, как жаль, что на мокрое лицо нельзя было включить "дворники", стереть испарину, соль, боль, ужас. Она впервые пережила настоящий ужас. На повороте ее тряхануло, она быстро вытерла тыльной стороной ладони струйку крови с подбородка. Она так и продолжала держать револьвер в руке, неловко вертя руль. Оглядывалась назад. Убедившись, что погони нет, она бросила револьвер на сиденье "вольво". "Господи, что ж это такое. Как же это все получилось. Ничего не понимаю. Ничего".
Свет, ослепление, высверк, резанувший ножом по зрачкам. Бред, ей все привиделось. Россыпи огней в кромешной тьме. Там, за гробом, будут такие же огни. Алка, какой гроб, что ты городишь?!
"Гроб, он рядом, ты чуть не сыграла в ящик, мать. Они оба просто не ожидали от меня такой прыти. Они думать не думали, что я окажусь такой бойкой девчонкой. Школа Беловолка. - Она усмехнулась. - Школа Сим-Сима. Школа… тех китайцев-челночников в Красноярске, тех наглых байкеров с Казанского. Тебе палец в рот не клади, акула".
Вспышка тысячи огней. Длинные синие, алые, золотые иглы. Они вошли в зрачки и вышли из затылка. Древняя пытка. Светящиеся призраки-кинжалы. Что это было?! Она, держа одну руку на руле, другую сунула в сумку. Тяжелый железный шар мирно лежал на дне сумки. Она прерывисто вздохнула. Сумасшествие. Они все сошли с ума. Это… Ее осенило. Это восточное колдовство. Тюльпан заколдован. Ну да, он заклят! И Канат прав, это оружие! Но не такое… оно не колет, не рубит, не режет… оно убивает - светом… тем светом, что - там, за пределом, по ту сторону жизни…
Мороз неиспытанной никогда дрожи провел наждаком у нее по спине, и все волосы у нее на теле встали дыбом. "Алла, Алла, Алла. Брось, Алла. Не бойся, Алла. Это всего лишь железная игрушка. Никакой мистики. Никакого колдовства. Все это сказки для тинейджеров. Для американских девочек таких вот синих Фрэнков. Зачем я еще Фрэнку такому черному нужна, с такими-то молоденькими курочками. У него этих девок по всему свету, как грязи. А вот надо же, саму Любку Башкирцеву пытается подцепить. Господи, милый Господи, скажи мне только одно, прошу Тебя - откуда ударил этот ослепительный свет?!"
Она не понимала, куда едет, зачем.
Она поняла все только тогда, когда остановилась у старого дома в Рязанском переулке, перед тускло освещенными, давно немытыми подвальными окнами.