Именно в первый час пути, такой неудобный и холодный, завязывались знакомства, исчезала отчужденность, которая еще на вокзале казалась естественной. Возникало ощущение, будто на время, то ли в шутку, то ли всерьез, люди начинали новую жизнь, и чище и добрее прежней, оборвавшейся где-то там, за стенами вагона. Там оставались неудачи, разочарования, усталость, поступки, о которых не хочется вспоминать. В силу вступали новые законы - законы дороги. Они обязывали быть добрым и откровенным.
А еще - ты немного гордишься тем, что глубокой ночью несешься по самому краю промерзшего острова. Ты смотришь на себя широко раскрытыми глазами родственников и друзей, оставшихся на большом уютном материке, и думаешь о том, что поезд опаздывает, что холодно, черт возьми, и что деревянная, дребезжащая на ветру гостиница будет переполнена, и тебя уложат в коридоре на продавленной раскладушке, а ночью, проснувшись от скрежета снега за стеной, ты будешь долго лежать без сна и блаженно улыбаться, зная, что утром тебе придется откидывать снег от подъезда, что потом опять где-нибудь занесет дороги, и командировка твоя продлится на неделю-вторую, а вернувшись в Южный, ты будешь в самых неожиданных местах встречать новых друзей, с которыми мерз в кузове грузовика, в вагоне поезда, в кабине вертолета, "голосовал" на причале, в аэропорту, на таежной дороге…
А между тем на острове встречаются люди, которые говорят о ненависти к этому краю, отнявшему у них здоровье, лучшие годы и еще что-то очень ценное. Они верят, что ненавидят долгую зиму, бесконечные сопки, затянутое дымкой небо, летние туманы, обволакивающие чуть ли не весь белый свет. И наступает момент, когда кто-либо из них устраивает шумное прощание, а услышав рев самолета над головой, доверительно показывает билет на завтрашний рейс. А другие уезжают потихоньку, вроде бы случайно, или попросту не возвращаются из отпуска. Мол, обстоятельства сложились, мол, жена против, мол, здоровье…
Но проходит полгода. И по ночам, когда затихает все вокруг и становится слышен гул бурана на далеком острове, шум прибоя, течение тумана по сырым улочкам поселка, они пишут письма на остров. Неважно, приходит ли ответ - эти письма отправляются самому себе.
И некоторые возвращаются - растерянные, не понимая, что с ними происходит, зачем они уезжали и почему вернулись. И только пришедшее спокойствие говорит о том, что все получилось как нужно, все правильно. Нельзя прожить здесь год, а потом вычеркнуть его из своей жизни как потерянный. Даже уехав и оставшись на материке, со временем ты замечаешь, что этот год светится в твоем прошлом. И полузабытые разговоры, обычная поездка в сопки или по мокрому песку вдоль моря при отливе, прощальный взгляд из иллюминатора самолета на таежный поселок - все приобретает значение, а из воспоминаний об этом ты возвращаешься, как из тревожного сна…
Бригадир поезда Дроздов собрался поужинать, когда в дверь купе постучали. На столе были разложены колбаса, нарезанная тонкими кружочками, очищенное яйцо, стояла бутылка с "Горным воздухом"… Бригадир посмотрел на вошедшего Левашова хмуро и нетерпеливо.
- Поговорить надо, - сказал Левашов, задвигая за собой дверь.
- Прям счас? Сию минуту?
Левашов показал удостоверение.
- Вон оно что, - протянул Дроздов. - Что-нибудь случилось? - Он настороженно глянул на Левашова.
- Пока нет. Извините, как вас зовут?
- Дроздов. Федор Васильевич Дроздов.
- Вы постоянно на этом рейсе?
- Да… Уж лет восемь… Сначала проводником, теперь вот до бригадира поднялся, - Дроздов улыбнулся. - Если так дальше пойдет, глядишь - и управляющим стану.
- Сегодня все идет нормально?
- Если не считать опоздания… Уже полчаса набежало.
- Но когда что-то случается, ведь вы всегда знаете, верно? Я попрошу вас вот о чем… Если появится… ну, подозрительный человек, произойдет какой-нибудь случай из ряда вон… Вы уж, будьте добры, скажите мне, ладно? Федор Васильевич, и еще вот такой хитрый вопрос… Где обычно выходят пассажиры из купейных вагонов?
- Из купейных? Ну где выходят… В Тымовском. До Тымовского редко кто сойдет. Нет смысла брать купейный билет, чтобы проехать несколько часов. Вы заметили, наверно, что на острове люди получают много, но тратят деньги осторожно. Вот командировочные всегда в купейных едут, им один черт. - Заговорив на близкую тему, почувствовав значительность своих познаний, Дроздов оживился, стал доброжелательнее.
- Выходит, в купейных вагонах пассажиры на всем протяжении рейса не меняются? - спросил Левашов.
- Бывает, конечно, что какой-нибудь крохобор до Тымовского в общем махнет, но это редко. Тут какое неудобство… В общие, плацкартные вагоны пассажиры на каждой станции садятся, через две-три остановки выходят… Других-то дорог нет. Так что мы здесь на положении троллейбуса или трамвая в городе.
- Нет, я не о том. Я спрашиваю, случается ли, что в купейных вагонах меняются пассажиры?
- Бывает. А чего не бывает? Все бывает… Вы, к примеру, друга встретили, а у вас в купе есть свободное место. Что же, мне запретить вашему другу перебраться к вам? Могу. Но зачем? Или человек впопыхах купил билет в плацкартном вагоне, а потом, умишком пораскинув, решил ехать в купейном. Добро пожаловать!
- Но все эти перемещения происходят с вашего разрешения?
- Такое правило. Но проводники и сами могут, как говорится, по собственной инициативе решить вопрос.
- А вы можете запретить перемещения?
- Еще и как! - усмехнулся Дроздов.
- Тогда я вас вот о чем попрошу… Запрещать категорически не надо, просто накажите проводникам - пусть они всех пассажиров с просьбами такого рода отправляют к вам. А я как-нибудь подойду, и вы мне об этих просьбах расскажете. Чего не бывает, - подмигнул Левашов бригадиру.
Некоторое время Левашов и Пермяков стояли в тамбуре молча и, только убедившись, что никто к ним не идет, что они могут поговорить без помех, вопросительно взглянули друг на друга. И улыбнулись, сразу поняв, что похвастаться нечем ни тому, ни другому. Слишком это было бы просто и легко вот так сразу получить какие-то результаты, найти какие-то следы преступника. Оба работали в уголовном розыске не один год и прекрасно знали, что чаще всего так и бывает - начинать приходится с пустого места.
- Знаешь, Серега, - сказал Пермяков, - я вот, глядючи в окно, попытался прикинуть, что мы вообще можем сделать, предпринять… Знаешь, оказывается, почти ничего. Повальный обыск? Незаконно. Трудоемко. Бесполезно, в конце концов. Ходить, смотреть, слушать? Уж больно пассивно, мало надежды на успех. Нет, что ни говори, а задачку нам подсунули на славу. Уж лучше бы остаться снег от управления отгребать.
- Снег ты будешь отгребать в любом случае, - усмехнулся Левашов. - Задержим мы преступника или нет, а от этой работы нас никто не освободит.
- Нет, послушай, что у нас есть? Отпечатки пальцев? Нет. Словесный портрет? Нет. Какие-то признаки одежды, вещей, повадок? Ничего подобного. Серега, у нас даже нет поддержки родного коллектива.
- А приказ начальства? А горячее желание оправдать оказанное доверие?
- Да ну тебя! Боюсь, что эта поездка не прибавит нам лавров. Мы, конечно, выполним свой долг и сделаем все от нас зависящее, мы, конечно, живота не пожалеем…
- Хватит причитать, Гена. Все, что ты говоришь сейчас, побереги для объяснительной записки, когда тебя спросят о причинах невыполнения задания. Как по-твоему, в каком вагоне его надо искать?
- Ясно, в купейном! Где же еще… Задвинул дверь - и никаких гвоздей. Ни мелких воришек, ни любопытных глаз, ни нас с тобой… Я бы на его месте вообще закупил все купе.
- И сразу попался бы. Гена, как ты себе его представляешь?
- Очень просто… Высокий, рыжий, на щеке бородавка, на безымянном пальце левой руки кольцо с красным камнем… Примерно так. А ты?
- Я вот думаю - как ведет себя человек, у которого в чемодане пятьдесят тысяч рублей? Причем добытые грабежом всего два часа назад… Он спокоен, уравновешен? Нет. Он только пытается выглядеть спокойным и уравновешенным. Он весел и беззаботен? Нет. Торчит в коридоре, слушая бесконечный треп о буранах и тайфунах? Может быть, шутит с проводницей? Ищет партнера в картишки переброситься? Бродит по поезду в поисках знакомых? Возмущается неудобством места, бедностью буфета, холодом? Нет. Ничего этого он не делает.
- А чем же он занят? - спросил Пермяков.
- Скорее всего сидит в купе. Молчаливый и настороженный. Или спать завалился, чтобы его поменьше видели. Чтобы не отвечать на дурацкие вопросы попутчиков. Чтобы положить чемодан под голову и знать, что никто не приглядывается к нему… Итак, обоснуемся в двух купейных вагонах - шестом и седьмом. Это около сорока человек. Многих можно отбросить сразу. Надо знакомиться с людьми, Гена. От этого не уйти. Ладно, первое совещание заканчиваем. Ты бери на себя шестой вагон, я останусь в седьмом. В порядке бреда… Мы ищем человека, который неохотно выходит из купе, он насторожен, подозрителен. Если лежит, то скорее притворяется спящим, чем спит на самом деле. Вряд ли он заснет в эту ночь. Значит, мы ищем человека, у которого бессонница. И еще - этот человек притворяется. Он может смеяться, рассказывать анекдоты, молчать или спорить, но все это делает фальшивя, потому что единственное его желание - схватить свой чемодан и скрыться подальше от людей. Мы ищем человека, готового на все.
- Мы ищем вооруженного человека, - добавил Пермяков.
За окном протяжно, не переставая выла пурга. Иногда ветер на какую-то секунду утихал, будто собираясь с силами, а потом снова наваливался на вагон. Левашову казалось даже, что он слышит поцарапывание крупных снежинок по стеклу. Сна не было. Поворочавшись на полке, он осторожно спустился вниз, нащупал в темноте дверь…
- Ты куда собрался, кореш? - вдруг раздался голос Бориса.
- Душно что-то… Пойду покурю.
- Пошли вместе.
Они задвинули за собой дверь и направились в тамбур. Здесь пурга сразу стала слышнее.
- Надо было в тот тамбур идти, - сказал Левашов. - Там хоть печка…
- Замерзнем - туда перейдем. - На маленьком мальчишеском лице Бориса застыло выражение озабоченности. - Понимаешь, - заговорил он, - жена… вроде того, что рожать собирается.
- Так это здорово! Зимние дети, говорят, самые крепкие.
- Оно, конечно, так… Но уж больно все это хлопотно… Иногда кажется, что лучше самому все сделать, спокойнее.
- Ну-у, - протянул Левашов. - Это не самый лучший вариант.
- Согласен, - солидно кивнул Борис. - Каждый должен знать свое место и не рыпаться, куда не надо.
Послушав Бориса из-за стены, можно было подумать, что говорит пожилой, плотный человек с тяжелым лицом и неторопливыми движениями. А на самом деле Борис был щупленьким парнишкой небольшого роста, с прямыми белесыми волосами. И щетина на его подбородке росла светлая и мягкая. "Не он", - опять подумал Левашов. Но тут же что-то заставило его усомниться.
- А в Южном что вы делали? - спросил он, пытаясь продышать глазок в толстой изморози на стекле.
- Да мы на материке были. Ухлопали кучу денег и приехали.
- Но ведь дорога оплачивается и туда и обратно…
- Остались бы эти деньги. Они ведь не киснут, не стареют.
- Видишь ли, беда в том, что мы сами имеем обыкновение стареть.
- А! - Борис досадливо махнул рукой. - Это все то же - стоит ли рыпаться, чтобы доказать кому-то что-то… Знаешь, кореш, я лично, например, никому ничего не хочу доказывать. Никому и ничего! - Борис говорил, все больше волнуясь, и спешил, спешил, будто боялся, что не успеет сказать главное. - Старики зовут нас на материк… Работа, говорят, интересная, театр, стадион, то да се… А спросить - ели они когда-нибудь кетовый балык или икру красную? Если, конечно, не считать наших посылок… А мы здесь едим эту икру столовыми ложками, и вовсе не из консервных банок. И стадион мне не нужен. Не ожирею. Пробежишь двадцать километров на лыжах да обратно двадцать - о стадионе и думать не захочешь. Работа? Что там я строитель, что здесь строитель. Не надо, кореш, рыпаться, не надо суетиться… Жизнь себе идет, и весь треп, что вокруг нее вьется, оседает позади, как пыль за грузовиком.
Левашов зябко поежился. В тамбуре было довольно холодно. Через какие-то щели снег все-таки проникал сюда, и снежная пыль, не оседая, стояла в воздухе.
- Во всем этом деле есть еще один фокус… На материк Таньке хочется. Остров для нее - каторга. Вечером, бывает, сидит-сидит, потом начинает собираться… Туфли надевает белые, платье… "Куда ты?" - спрашиваю. "В театр", - говорит. Ну-ну… Вот соберется, перед зеркалом марафет наведет, а потом подойдет к окну и смотрит на сопки, на туман, на соседский забор… "Мы не опоздаем?" - спрашивает. "Нет, - говорю, - в самый раз поспеем". А у самого мурашки по спине.
- Поживите год на материке, может, ее на остров потянет.
- Хх, - хмыкнул Борис. - И все надбавки полетят, снова на голую ставку садиться…
- А ты не слышал, как один большой оригинал решил много денег заработать? Нет? Напрасно, тебе эту историю надо знать. Но шуточку, когда кто-то бутылки сдал и машину купил ты, конечно, слышал? Так вот, этот инициативный товарищ решил шуточку воплотить в жизнь.
- И что же из этого вышло? - Борис недоверчиво усмехнулся.
- Ничего хорошего не вышло. Что он делает - как только весной навигация открылась, отправился на Итуруп и весь сезон, до глубокой осени, бутылки собирал. А потом зафрахтовал пароход, тот все равно порожняком в Аниву шел. Погрузил свою стеклотару и отчалил. Ну, порт назначения - Анива. Показалась Анива. Запрашивает - какой груз везешь? Капитан отвечает - бутылки. Анива на это говорит, что, мол, не валяй дурака и отвечай как положено, когда тебя спрашивают. Капитан свое гнет - бутылки везу. И уточняет для порядку даже емкость бутылок и все остальное.
- Что же делает диспетчер Анивы?
- Звонит начальнику порта и докладывает обстановку. Начальник тоже не знает, что делать, и на всякий случай командует - пароход в порт не пускать.
- И не пустили?
- Ясно - задержали пароход на рейде. Собрали оперативку: что делать? Никогда такого не было, чтоб с Курил бутылки возили. Ну рыбу, ну консервы, ну крабы! Но бутылки! Пустые! Не было такого. И не будет, сказал начальник. И велел пароход принять на заброшенном причале, а бутылки выгрузить. Там вся команда чуть ли не неделю выгружала их. Будешь в Аниве, спроси - эти бутылки и сейчас там горой лежат.
- А что с инициатором? - спросил Борис.
- Ну, будто сам не знаешь, что бывает за нетрудовые доходы.
- Так ведь не состоялись доходы-то!
- А попытка! А использование государственного транспорта в личных целях! - Левашов рассмеялся, поняв вдруг, что Борис верит каждому его слову. - Ладно, оставим это… У тебя жена-то… когда рожать собирается?
- Недели через две.
- Тогда еще ничего.
- Что ничего?! - насторожился Борис.
- Понимаешь, пока мы с тобой о бутылках калякали, поезд стоял. И сейчас стоит.
- Мать твою за ногу! - пробормотал Борис.
Левашов натянул на ладонь рукав свитера, ухватился за покрытую изморозью ручку и надавил вниз. Ручка не поддавалась. Тогда он несколько раз ударил по ней ногой и дернул дверь на себя. И тут же словно что-то живое, белое, обезумевшее ворвалось в тамбур и забилось в нем, как в западне. Левашов опустился на одну ступеньку и увидел, что сугробы доходят до осей колес. Тогда он спрыгнул в снег и прошел вдоль вагона. Следующее колесо было занесено полностью. И ни одного огонька не пробивалось сквозь несущиеся, вытянутые в полете сугробы. Казалось, поезд стоит на дне мощного снежного потока.
Поднявшись в вагон, Левашов захлопнул за собой дверь и для верности повернул щеколду.
- Ну что? - спросил Борис. - Станция?
- Какая станция… Снег выше колес. Пошли к проводнику.
В служебном купе сидели Оля, парнишка, которого она уговорила ехать с собой, бригадир поезда Дроздов и машинист Денисов.
- Так что получается? Стоим? - спросил Левашов.
- Получается, - ответил Денисов. - Что выходит, то и получается.
- Чего же вы молчите?! - вдруг тонко крикнул Борис.
- А что нам, песни петь? Или кричать надо? Не в кабинете, чай… Да и паровоз от крику не пойдет. Не лошадь…
- И долго стоять будем? - спросил Левашов.
- Пока не поедем.
- Надо ведь сообщить как-то… Ну, что мы застряли…
- Кому положено, тот уж подумал об этом, - с достоинством сказал Дроздов. - А если б не догадался, все равно знают о нас. Со станции Взморье мы вышли, на Тихую не пришли… Вот и весь сказ.
- Значит, не удалось пробиться на север…
- Не удалось, - сокрушенно согласился Денисов. - Что мог - сделал, а вот не удалось. Впадина между станциями, понимаешь… Железная дорога прогиб делает… Тридцать километров прогиб… Тут-то снег и скопился, тут-то он нас и подстерег.
- Но к утру поедем?
- Должно. Если роторы пришлют да расчистят.
- А если не пришлют?
- Могут и не прислать. В буран роторы на шахты посылают, на электростанции. В Синегорск, Быково, Долинск… В Корсаков - там порт… До ближайшей станции тридцать километров. А при таких заносах считай, что все триста.
- Отдыхайте, ребята, - посоветовала Оля. - В Тымовском разбужу.
Все смолкли, прислушиваясь. Если раньше порывы ветра были даже приятны, потому что поезд все-таки шел, то теперь и в этом вое, и в подкрадывающемся шелесте снежинок, да и в самой неподвижности состава было что-то жутковатое.
Утро наступило поздно и как-то уж очень неохотно, темнота будто цеплялась за промерзшие ветви деревьев, за покатые сугробы, за торосы, которыми был утыкан весь берег. Ветер гудел уже не за стенами вагона, а где-то над головой.
Обычно сильные тайфуны быстро выдыхались, но на этот раз к утру буран усилился. В серой мгле рассвета с трудом различались верхушки занесенных деревьев, телеграфные столбы тоже стали короткими, а уцелевшие провода висели на уровне человеческого роста.
Состав стоял черный и безжизненный, будто оставленный здесь сотни лет назад. Где-то рядом начинался океан, замерзший у берега, а дальше - клокочущий, раздраженный, исполосованный бурыми волнами. Насыщенные снегом, они быстро замерзали, попадая на палубы судов, и рыбаки мечтали только об одном - продержаться, не дать льду покрыть палубу и борта. Обмерзшее судно становилось неуправляемым, волны покрывали его все новыми слоями льда, пока оно не скрывалось под водой. Да, рыбакам сейчас было труднее всего. Но зато, что может сравниться с их радостью и чувством победы, когда на горизонте спокойного океана они увидят свой остров и побегут по палубе, давя тяжелыми сапогами острые хрустящие льдинки! А пока, пронизывая взбудораженный воздух, неслись их радиоголоса - одни просили помощи, другие ее предлагали.
Последние известия, которые в то утро слушал весь состав, не принесли ничего утешительного…