- Отсидел наш Ваня, - ответил Афоня. - И что я тебе скажу - не поверишь! Снова грозится отсидеть, если случай подвернется.
- Это как? - не понял Левашов.
- Вины он своей не осознал. И суду заявил, а перед этим следователю все толковал, что вины своей не признает. А то бы, может, и условным сроком отделался. Но больно принципиальным родился наш Иван, верно, Иван?
- Заткнись. У меня что вышло, - повернулся он к Левашову, - нарушил я пределы необходимой обороны. Есть, оказывается, такие пределы, и нарушать их никому не позволено. Вот только неведомо мне, где эти пределы начинаются, а где заканчиваются. Когда на тебя с ножом идут, с палкой, с кирпичом, тебе как-то недосуг о пределах-то подумать, а потом, когда есть время подумать, то оказывается, что ты уже за колючей проволокой сидишь.
- Это как подойти… В конце концов, пределы обороны заканчиваются там, где заканчивается сама оборона, где уже начинается наступление на преступника.
- Ха! Ну ты даешь! - воскликнул Афоня. - Выходит, от преступника только обороняться можно, да? А как ты на него попрешь, то это уже ты вроде бы того, что закон нарушаешь? Сам преступником становишься, да?
- Да погоди ты, зачастил, - остановил друга Иван. - Тут что получается… Для Афони один предел, а для меня другой. Окажись Афоня тогда на моем месте, не было бы его с нами сейчас. Понимаешь, трое пьяных волосатиков к девчонке стали приставать. А ночь темная, пустырь, какая-то стройка. Ну, тут я проходил своей дорогой. Слышу, возня, крики сдавленные какие-то, а мне только того и надо. Я сразу туда. Как увидел… Понимаешь, сразу, мгновенно соображения во мне не стало никакого. Одна злость. И силу в себе почувствовал такую, что только всех крошить. Ну и накрошил… Двое расползлись сами, в третьего люди добрые подобрали. Да и двинул-то я его, как потом выяснилось, один раз, и то после того, как он мне кирпичом по темечку саданул. Я не зверствовал, нет. Нужды не было. Дали мне немного, можно сказать, справедливо дали. Я ведь понимаю, что судят не только конкретного человека, но вообще, для пользы дела, чтобы другим неповадно было, чтоб порядок среди людей был. Ну а как освободили, то возвращаться мне в своей поселок было неуютно. И прав я, и наказание отбыл, а все-таки что-то поперек стало… Но окажись я снова на том пустыре, - в голосе Ивана послышалась железная непреклонность, - и снова все повторится. Не задумываясь, схлопочу себе еще один срок.
- У нас в леспромхозе завелась одна такая компания, по законам тайги захотелось ребятам пожить, - начал было рассказывать Афоня, но, посмотрев на Ивана, смешался. - Пожили… Пока Иван с ними не поговорил.
- Это другая история, - сказал Иван несколько горделиво. Чувствовалось, что он доволен своим разговором с любителями таежных законов.
Левашов вышел из купе. Было поздно. Состав постепенно погружался в тяжелый и беспокойный сон. Воздух был хотя и довольно прохладный, но душный, проветривать вагоны никто не решался - в малейшую щель тут же набивался снег. Отопление работало беспрерывно, но тепла печки давали мало, надо было экономить уголь. К полуночи опустели коридоры, люди старались побыстрее заснуть, чтобы приблизить утро, которое может принести освобождение из этого затянувшегося снежного плена.
Левашов понимал, что в это время лучше всего и самому завалиться спать, а не толкаться по составу. Но он не мог заставить себя уйти в купе и двинулся по составу. Дойдя до конца последнего заселенного вагона, он так же неторопливо пошел обратно.
В своем вагоне Левашов увидел только Колю. Парнишка стоял у окна и так неотрывно смотрел в стекло, будто поезд проносился через полустанки, над речками, мимо озер и сопок. Невольно Левашов тоже глянул в окно. Нет, кроме смутного силуэта, Коля ничего не видел.
- Не спится, Коля?
- Да это я так… Подышать.
- Что-то ты поздновато дышать собрался. Оля у себя?
- А где же ей быть? У себя, в своих владениях. Хозяйка.
- Значит, поссорились? Напрасно.
- Больно много понимает о себе эта Оля, вот что я вам скажу.
- Ну, брат, этот недостаток еще ни одной девушке не мешал. Это даже хорошо. - Левашов окинул взглядом тщедушную Колину фигуру.
- Для нее это, может, и хорошо… А другим каково?
- Кому другим? - улыбнулся Левашов. - Кому? Подруги могут к этому по-разному относиться, это их дело. А мужчине, - последнее слово он проговорил, с трудом погасив улыбку, - мужчине положено вести себя достойно. Женщины к тому и стремятся - чтобы на них злились, из-за них страдали, чтобы добивались их благосклонности… А мужчина к этому должен относиться с улыбкой - он-то знает, что весь спектакль для него и дается!
- В самом деле? - Коля недоверчиво посмотрел на Левашова.
- А ты не знал? Жениться собрался, а такой грамоты не знаешь. Я тебе вот что скажу - ты за Олю держись. Это такая девчонка, что дай бог каждому.
- Да я знаю, - пробасил Коля, уставясь в собственное отражение.
- Вы где познакомились? - наконец-то Левашов мог подойти к делу.
- На улице. Я пристал к ней, через весь город топал сзади. Выпимши, конечно, был малость, с ребятами чей-то день рождения праздновали. Сзади шел и что-то вякал. А она обернулась, посмотрела так на меня, пуговицу застегнула на рубашке, пиджак отряхнула, а потом и спрашивает: "Мальчик, ты заблудился? Ты где живешь?" Так и познакомились…
- Когда свадьба? - спросил Левашов.
- Через месяц. Уже заявление подали.
- А жить где будете? Не в поезде?
- Да нет… К моим родителям поедем. Они на севере живут, в Охе.
- А как они к Оле относятся?
- Они ее не знают. Они вообще ничего не знают. Я так… сюрпризом.
- Хорош сюрприз! - рассмеялся Левашов. - А они не сделают тебе ответный подарочек, не отправят обратно?
- Нет, - уверенно заявил Коля. - Они у меня нефтяники, я тоже нефтяником буду. Оха город большой, и Оле найдется работа.
- А где твои старики в Охе-то живут? Я в городе бывал…
- Таежная, семнадцать, знаете? Как раз напротив нового кинотеатра.
- Знаю, знаю… Новый дом там построили… Квартир на сто, наверно.
- Точно, обрадовался Коля. - У них двадцать девятая квартира.
- Ну ладно, будущий житель двадцать девятой квартиры, иди мириться. Дам тебе еще один совет - мириться нужно сразу, немедленно. Для тебя же лучше. Все равно тебе ведь придется делать первый шаг. Так вот, чем раньше ты его сделаешь, тем легче, проще. Им-то неважно, кто виноват, главное, чтобы мужчина сделал первый шаг к примирению. А потом она же десять раз покается перед тобой и признает свою вину.
- Заметано, - сказал Коля, решительно направляясь к служебному купе. Но, взявшись за ручку, остановился. Левашов подошел, легко отодвинул дверь в сторону и, когда Коля переступил порог, снова задвинул ее.
- Нет, не он, - вздохнул Левашов не то огорченно, не то с облегчением.
Два молоденьких паренька в форме милиции сидели, низко склонившись над откидным столиком. Присмотревшись, Левашов увидел маленькую, с ладонь, шахматную доску, освещенную огарком свечи.
- Так я вроде по делу к вам… Может, оторветесь на минуту?
- На минуту можно, - оба одновременно посмотрели на Левашова.
- Вот мое удостоверение… Посмотрите.
Милиционеры по очереди поднесли маленькую книжечку к свече и молча взглянули друг на друга. Один из них - белобрысый, почти рыжий, с ресницами соломенного цвета - неопределенно хмыкнул, второй - потемнее, коренастее - с сожалением отодвинул шахматы.
- Демобилизовались? - спросил Левашов, присаживаясь.
- Так точно, - ответил крепыш.
- Насовсем?
- Как получится… Отдохнем, прикинем.
- Скорее всего что насовсем, - сказал рыжий.
- Как получится, - повторил крепыш. - По-разному может получиться…
- Ясно. Как вас зовут?
- Меня - Игорь, - сказал рыжий. - А его - Николай.
- Вот что, ребята… Подробности я вам рассказывать не буду. Ни к чему. А суть такова… В поезде едет преступник. По нашим с вами понятиям - особо опасный. Задача простая - его нужно задержать.
- А приметы? - спросил Николай.
- Нет примет.
- Что о нем известно?
- Ничего. В этом все дело. Известно только, что он опасный преступник и его необходимо задержать.
Милиционеры посмотрели друг на друга, потом на Левашова.
- Так вот, ребята, этот тип везет с собой… Нечто вроде саквояжа.
- Это уже легче, - сказал Николай.
- Или рюкзак, - добавил Левашов. - А возможно, чемодан или обычный мешок. Как бы там ни было, но со своим багажом ни за что не согласится расстаться.
- Золото?
- Нет. И потом это неважно. Главное, - узнать, кто он? Известно одно - он едет в седьмом вагоне.
- Если известно, какой груз он везет, - начал было Николай, но Левашов перебил его:
- Груз небольшой. Он может уместиться в чемодане, портфеле, за пазухой, в конце концов. Наша задача - лишить его душевного равновесия. Заставить действовать и этим разоблачить себя. Для начала вы пройдете по составу и проверите документы. Большого нарушения в этом нет, и потом… интересы дела требуют. Во всех вагонах, кроме седьмого, можете отнестись к своей задаче почти формально. Но в седьмом смотрите в оба. Меня вы, конечно, не знаете. Встретится еще один наш товарищ - на него тоже ноль внимания. Вот и все.
- Что делать с гражданином, у которого документы не в порядке? - деловито спросил Николай.
- Задержать. Кто вас должен интересовать… Люди без сахалинской прописки. Если нет прописки, должно быть командировочное удостоверение с материка, справка исполкома, разрешение на право пребывания на острове… Все это вы знаете. И еще - никаких чрезвычайных мер. Проверка - ваша работа, скучная, надоевшая. Если обнаружите его, спокойно предложите пройти в купе к бригадиру поезда для выяснения отношений. Вряд ли он применит оружие. Ведь ему некуда скрыться.
- А если у всех документы в порядке?
- Возвращайтесь к себе с чувством исполненного долга. Но! Через час сделайте еще один обход. Не проверяя документов. Просто пройдите по составу. А в седьмом вагоне загляните в каждое купе, посмотрите в глаза каждому пассажиру. Вопросы есть?
- Когда начинать?
- Утром. Часов в девять… Не позже. Ну, ни пуха!
Левашов вернулся в свой вагон и остановился перед купе, в котором жила Лина. И удивленно скривил губы, вдруг почувствовав сердце. "Новости, - подумал он. - Чего это я… Никак старею". Он потер ладонью щетину на подбородке, пригладил волосы, подумал, что бы это еще сделать, но, не придумав ничего, громко постучал в дверь.
Выйдя из купе, Лина посмотрела в одну сторону, в другую, подняла глаза на Левашова.
- Так это вы? Что-нибудь случилось?
Левашов опять отметил про себя, что ему нравится ее глуховатый голос. Он смотрел на женщину, словно проверяя свое первое впечатление. Да, ей лет двадцать пять. И вряд ли все ее годы были легки и беззаботны. Левашов быстро взглянул на ее правую руку и, не увидев кольца, снова поднял глаза. Рука Лины невольно вздрогнула, на какую-то секунду она повернула ладонь так, чтобы не было видно ее безымянного пальца, но тут же, будто устыдившись своего смущения, подняла руку к лицу - на, смотри.
- Вам помолчать не с кем, да? - Лина была на голову ниже Левашова, и смотреть вызывающе ей было нелегко.
- Знаете, - усмехнулся Левашов, - у меня деловое предложение - давайте говорить друг другу "ты", а? Поскольку оба мы - жертвы стихии, оба пленники снега, и еще неизвестно, когда кончится вся эта катавасия… Будет просто излишней роскошью говорить "вы". И потом, Лина… Ведь "вы" - это временная форма обращения, так сказать, предварительная.
- Боже, да хватит меня уговаривать.
- Вот и отлично… Ты… одна едешь?
- Почему же… Нас двести человек. - Какой-то беспомощный вызов все время звучал в ее словах. Будто она заранее знала, что ее хотят обидеть, и заранее готовилась к отпору.
- Лина, ты на Урупе бывала когда-нибудь?
- Нет. И знаешь, не чувствую себя несчастной.
- А хочешь побывать?
- А что… Дело только за мной?
- Да.
- Что ж, если это не слишком дорого мне обойдется…
- Что ты имеешь в виду?
- Все, - она в упор посмотрела на Левашова. И он только сейчас увидел как бы в отдельности ее крупные губы, чуть раскосые глаза, широкие скулы, скрещенные на груди руки и беспомощность, в которой она боялась признаться, наверно, даже самой себе.
- Ты родилась в Сибири?
- Да, моя бабушка бурятка.
Они стояли одни в желтом полумраке коридора и невольно говорили вполголоса. Над головой все так же грохотал буран, а из купе доносился разноголосый неутихающий храп.
- Знаешь, - сказал Левашов. - Странное какое-то у меня сейчас состояние… Тебе покупали когда-нибудь велосипед?
- Мне покупали другие вещи… Платья, куклы, потом - путевки.
- Это не то. Лет двадцать назад мне батя купил велосипед. До того времени я катался на чужих - задрипанных, трехколесных. Да и какие это были велосипеды… Собственность всего двора. По-моему, их и на зиму во дворе бросали. А тут - колеса никелем сверкают, звонок такой, что и прикоснуться страшно, руль без единой царапины! Поставил я его в сарай, сел напротив и смотрю… Потом дохну на обод и слежу, как облачко на нем исчезает. И кажется, если сесть на него, то носиться можно по всей земле, и никто не угонится за тобой, и вообще. Знаешь у меня с тех пор самый счастливый сон - это я в закатанных штанах, с глазами во все лицо, с тощими руками, будто припаянными к рулю, несусь по тропинке. А она петляет, кружит между деревьями, холмами… Трава по сторонам, козы на цепях пасутся, петухи на заборах орут как полоумные. Батя, тогда он еще был, что-то кричит мне, смеется, рукой машет. А я будто лечу над этой тропинкой. Видел я этот сон раза три, и, как только он начинается, я уже знаю, что дальше будет, знаю, когда петух закричит, когда батя на повороте покажется и что он крикнет мне.
Втиснувшись в угол купе, Арнаутов, казалось, дремал. Но едва Левашов открыл дверь, старик встрепенулся.
- А, это вы! Входите!
- Не помешал?
- А чему вы можете помешать? Разве что лишить меня возможности скучать, хандрить, злиться… За это я скажу только спасибо.
- Где же ваши сожители?
- Разбрелись по составу. Виталию проводница наша приглянулась, все время у нее торчит. Олег оказался любителем преферанса, третьи сутки пульку пишут. По моим подсчетам, они проиграли все вагоны и за паровоз принялись. А вам не скучно? Впрочем, вы, наверно, привыкли на своем Урупе к таким вот заносам, когда неделями неба не видишь. Да, в маленьких поселках, на маленьких островах иное отношение ко времени.
- Как сказать…
- Ку как же! В городе опоздал на работу на десять минут - и дело разбирает директор. А тут тебя три дня никто не видит, а когда наконец ты появляешься, только и спросят - все ли в порядке? Да и у вас… Господи! Ведь землетрясений десятилетиями не бывает…
- Землетрясения не прекращаются ни на минуту, - сказал Левашов.
- В масштабе Земли? Планеты? Да!
- Нет, в масштабе Курильских островов. Мы ведь ощущаем далеко не все землетрясения. А что касается времени… Хотите, расскажу, как отсчитывают время сейсмологи? Допустим, в двухстах километрах от острова Уруп на дне Тихого океана произошло землетрясение. Тектоническая волна идет к нам минуту, и мы тут же сообщаем о землетрясении в управление гидрометеослужбы, а управление выходит на связь со всеми метеостанциями Курильских островов. Через пять минут предупреждение получают все узлы связи Курил, все пограничные радиостанции на мелких островах. Через пятнадцать минут после первого толчка об опасности цунами знает Камчатка, Москва, Хабаровск, кроме того, сообщение передано на английском языке всем сейсмостанциям Тихого океана. Через двадцать пять минут после того, как дрогнула стрелка нашего сейсмографа, уже закончена эвакуация населения из наиболее опасных мест. И только через сорок минут мы получаем предупреждение от японцев.
- А американцы? - спросил Арнаутов.
- Те далеко. Но обычно цунами проходит почти через весь Тихий океан.
- Сколько же ей требуется на это времени?
- Гораздо меньше, чем хорошему современному самолету.
- Простите, - сказал Арнаутов. - Сколько вам за это платят?
Выцветшие глаза старика были спокойны, брови вскинуты в ожидании ответа.
Левашова поразила его невинная бесцеремонность. Старик даже не отвел глаза, он терпеливо ожидал ответа. А почувствовав, что пауза несколько затянулась, понимающе улыбнулся.
- Нет, здесь тайны нет, - сказал Левашов. - Я только боюсь, что размер моей зарплаты обесценит в ваших глазах мою работу.
- Ну нет, Сережа! После того, что я услышал о сейсмологии, ничто не сможет разочаровать меня. Так сколько же?
- На жизнь хватает.
- На жизнь или прожитие? - настаивал Арнаутов.
В желтоватом свете свечи Левашов видел сухую, морщинистую кожу старика, ввалившиеся глаза, прикрытые тонкими красными веками без ресниц… Седая щетина, выросшая за последние пять дней, придавала старику какой-то запущенный вид. "Он долго не протянет", - неожиданно для себя подумал Левашов, и ему стало жаль старика.
- Вы давно на острове? - спросил Левашов.
- Лет двадцать. Хороший остров, между прочим, - сказал Арнаутов с таким выражением, будто говорил о хорошем доме.
- И вам действительно здоровье не позволяет уехать?
- И здоровье тоже. - Арнаутов поплотнее закутался в пальто, зябко передернул плечами. - Да и куда ехать? В моем возрасте ищут не новых мест, а старых друзей. Но друзьям нельзя расставаться на двадцать лет. Иначе им не о чем будет говорить. Разве что вспоминать… Но за двадцать лет и воспоминания теряют смысл. Знаете, бывает, случайно встретишь на улице знакомого и впадаешь в легкую панику - о чем говорить?
- А там… в Ростове, вы не были женаты?
- Был, - старик неотрывно и пристально смотрел в окно, как если бы в это время поезд проезжал по улицам далекого, залитого солнцем Ростова. Он словно хотел увидеть хотя бы угол знакомой крыши, вывеску соседнего магазина…
- А я люблю дорогу, - сказал Левашов. - Даже такую. Знаете, каждый в дороге находит то, чего ему больше всего не хватает… Одиночество, общество, любовь, лекарство от любви… В дороге находят и друзей и собутыльников, в то же время дорога - хорошее убежище и от друзей, и от собутыльников.
- И жизнь тоже дорога, - думая о чем-то своем, сказал Арнаутов. - Только длиннее и опаснее.
- Да, - Левашов поднялся. - Жизнь опасна. От нее умирают.
- Не надо с такой легкостью бросаться этими словами. - Старик тоже поднялся. - Для меня они отнюдь не способ красиво выразиться. Я, может быть, только теперь, только в этом поезде понял, насколько важно в мои годы быть довольным прошедшей жизнью. Конечно, можно быть не удовлетворенным результатами, которых добился, можно их вообще ни во что не ставить…
- И считать, что жизнь прожита зря? - спросил Левашов.