– Это была последняя капля, после чего я под предлогом, что нужно срочно проведать заболевшую мать уехал в Горловку. Но перед этим завернул в Талаковку, которая как раз была по пути к станции Сартана, где я должен был сесть на поезд до Юзовки (Сталино, а теперь Донецк). Это было рискованно, так как обычно ездили более короткой дорогой, но возницей был мой родственник. Он не знал, почему я попросил ехать через Талаковку и сделать там остановку. Я застал Макара навеселе, он отмахнулся и сказал, что у него свояк служит в полиции и договорится, с кем нужно. Я не подозревал, что делом Макара уже занимается гестапо. Финал этой трагедии узнал после войны, в начале пятидесятых, из газет, когда одному поэту присвоили Сталинскую премию за поэму в честь Макара.
Писаренков замолчал.
– Это все? – спросил Манюня, когда пауза затянулась.
– Некоторое время жил у матери и изучал обстановку, а в начале апреля мне удалось перейти линию фронта.
– Мы пока не хотим привлекать стенографисток и машинисток, поэтому Вам придется это написать от руки и передать нам за Вашей подписью и сегодняшней датой.
– Что будет дальше?
– Работайте! Вопрос не простой. Нужно искать свидетелей, проверять факты и просто думать. Мы еще не один раз встретимся, пока ваше дело станет на процедурные рельсы.
– Тогда до свидания! – замдиректора кивнул и покинул кабинет.
– Заметь, он не рискнул подать руку на прощание. Не захотел себя и нас ставить в неловкое положение, – произнес Манюня, когда дверь кабинета захлопнулась за Писаренковым.
– Неоднозначная история, как любили говорить в начале перестройки, – заговорил Михаил.
– Да! Его историю можно толковать, как тщательно проработанную легенду для засылки агента абвера в Красную Армию. И знаешь, что подло в таких историях. Чем эффективнее работает человек на наше государство, чем успешнее карьеру он сделал, тем больше его будут подозревать, что он шпион и старался, чтобы забраться повыше и навредить побольше.
– Такие запутанные узлы нужно рубить. Поверить, и конец неоднозначности.
– Сначала нужно проверить факты, какие только сможем.
– Есть мысль! – воскликнул Михаил и стал листать бумаги в своей папке. – Помните, я показывал Вам акт о зверствах фашистов в городе?
– Помню! И какая мысль?
– В расстрельном списке 28 фамилий, немцы якобы нашли в подвале НКВД тоже 28 человек, а на территории судоремонтного завода немцы расстреляли 27 человек.
– Получается, что только в этом месте акта точные цифры, а в других в основном расплывчатые сотни, тысячи и другие неопределенные величины: "буквально все еврейское население", "все цыганское население". Кто-то посчитал трупы на судоремонтном заводе и отчитался за 27 человек, другой знал, что в расстрельном списке 28 человек. Жертвы в замурованном подвале никто не считал. Разница между 28 и 27 и есть наш Писаренков. Нужно сочно просеять всех жителей Лебединского и Талаковки, кому в 41-м году было больше четырнадцати лет и кто оставался здесь во время оккупации. Таких будет много. Вдруг кто-то из них вспомнит важные факты о тех временах и о полицае Писаренко. После обеда займись этим. Встретимся, когда будут новые факты.
За обедом Михаила не покидала мысль, что он что-то упустил. Он внимательно просмотрел блокнот с записями. Елена Васильевна Голубева говорит, что ее отец занимался раскулачиванием и был председателем сельсовета перед войной в селе Лебединском.
Яков Савло говорил о Семене Васильевиче Савчуке, отец которого Василий Яковлевич Савчук тоже был председателем сельсовета перед войной.
Писаренков, он же Писаренко утверждает, что предупредил сына председателя сельсовета о доносе. Отчество Семена Савчука и Голубевой совпадают. Вдруг Михаила осенило.
Какая промашка. Он не спросил девичью фамилию Голубевой или фамилию ее отца. Очень грубо, просто по-детски. Нужно срочно исправлять положение.
Спустя полчаса Михаил был в доме у Голубевой.
– У Вас есть брат? Как его зовут?
– Братика? Семен.
– Фамилия отца?
– А Вы разве не знаете, Савчук.
– Брат был тогда маленький, что Вы его не упомянули, когда рассказывали о попытке эвакуироваться?
– Что Вы! Он на шестнадцать лет старше меня. Нас с сестрой в детстве нянчил и баловал. Мы его очень любим и до сих пор называем, как в детстве, "братик".
– Так он жив?!
– Конечно! Ему 86 лет и он еще бегает, а не ходит. Куда нам до него, хоть мы много моложе.
– Срочно дайте мне его адрес.
– Скажу Вам телефон, только, пожалуйста, аккуратней с ним. Все-таки возраст. Лучше его предупредить.
– Пожалуйста, предупреждайте! Но я поеду к нему прямо сейчас. Надеюсь, застану.
– Застанете! В сад он уже не ездит. Сейчас позвоню братику от соседей.
Живая летопись
Михаил позвонил Семену Васильевичу сразу, как только от соседки вернулась Елена Васильевна и подтвердила, что брата она предупредила.
Договорились встретиться через полчаса в городском парке, куда Савчук как раз собирался на прогулку. У него там намечена встреча со старыми друзьями, которые также могут быть полезными.
Михаил разместился на лавке напротив памятника Бахчиванджи, летчику-испытателю первого советского ракетного самолета, и принялся наблюдать за аллеей, откуда должен был появиться Савчук. Михаил был уверен, что сразу узнает его среди многочисленных пожилых посетителей старого городского парка. Молодежь предпочитала развлекаться в новом, куда более обширном, с аттракционами, кафе и дискотекой.
За минуту до условленного времени на аллее появился пожилой мужчина в кепке и сером плаще ниже колен. Он шел быстрой легкой походкой, почти бежал. Рядом с памятником остановился, снял кепку, вытер платком лысину и принялся оглядывать сидящих на лавках. Михаил встал и направился к старику.
– Семен Васильевич, здравствуйте. Я Михаил Гречка.
– Здравствуйте! Узнали сразу. Весьма профессионально!
– Ваша сестра так точно Вас описала, что обознаться невозможно.
– Лена любит поговорить! Где расположимся для беседы?
– Выбирайте, где Вам удобно. Я здесь был от силы три раза, считая сегодняшний день.
– Тогда пойдем к спуску на набережную. Там ветерок с моря, хороший вид… Возможно, встретим моих старых знакомых. Им тоже есть, что рассказать об оккупации или эвакуации на Урал.
– Не возражаю…
Они прошли до конца аллеи.
– Вот наша лавка. Пока никого из наших… Ну, ничего, кто-нибудь да появится…
– Было бы не плохо…
– Какие ко мне вопросы?
– Сестра Вам разве не рассказала? Во время оккупации один полицай спас Вашего отца от ареста.
– Да, был такой факт. Только сначала хочу посмотреть Ваше служебное удостоверение…
Семен расстроенный шел по скрипучему снегу домой. Заборы утопали в сугробах, но проезжая часть улицы была плотно утрамбована и наезжена санями.
Зачем он ввязался в дискуссию со старостой. Его сыну исполнилось только два месяца. Жена намерилась родить в колонне беженцев. Пришлось сделать остановку на три дня в ближайшем селе. Тут и настигли их передовые немецкие части. Пришлось вернуться назад. Их приютили родители жены. Семена записали в колхоз, так как он не захотел возвращаться на завод. И вот теперь пожелай староста отправить его в распоряжение немецкой администрации завода, Семен бы никуда не делся.
Вчера Настя призналась, что горько жалеет, что отговорила его эвакуироваться на Урал. Он был хороший сталевар из тех, кто знал досконально дело, мог варить сталь любых самых сложных марок, но избегал шумихи с рекордами, мог сказать в лицо администрации цеха все, что он об этом думает. Его часто вызывали из дома в чужую смену, когда была угроза брака или аварии. В его библиотеке книг по металлургии было больше, чем у многих инженеров цеха, с ним советовались исследователи из НИО-5, закрытого исследовательского отдела, занятого разработкой танковой брони. Он давно мог поступить и закончить местный металлургический институт, но мечтал об авиационном в Харькове. Мечта не могла осуществиться по той простой причине, что ему приходилось помогать родителям в трудные 32-34 годы. На стипендию прожить он не мог бы без помощи родителей, а на них нельзя было рассчитывать и в последующие годы. Жалкая зарплата отца, председателя сельсовета, мать домохозяйка и две сестры школьницы. Из-за этого он и женился только в 35 лет за полгода до начала войны.
Ему предложили эвакуироваться еще в августе. Однако девятнадцатилетнюю Настю пугала перспектива рожать без матери на далеком и холодном Урале. А тут еще газеты и радио с утра до вечера твердили, что Днепр стал бастионом, который фашистам не одолеть. Эшелоны уехали. Из четырех смен сформировали три, каждая из которых теперь работала по 12 часов вместо 8, неделю в цехе, неделю на рытье окопов и противотанковых рвов на северо-западных подступах к городу.
Прокатные станы уже демонтировали, поэтому сталь в слитках складировали на территории завода. Затея была не только бессмысленной, но как оказалось просто преступной. Увезти металл было нечем. 20 тысяч тонн отменной стали достались немцам.
В начале октября Семен отправил жену к ее родителям, так как настала очередь его смены рыть окопы. Тогда они жили в Рабочем поселке в восточной части города. На рытье окопов рабочие ходили пешком, поэтому многие запасались едой и водой и ночевали прямо в поле в стогах соломы. Ночью с 6 на 7 октября Семена разбудила сильная канонада, которая к утру затихла. В восемь утра пришла машина с особистом, который руководил рытьем окопов, в чине капитана и его помощником. Как всегда рабочий день начался с переклички. Бригадиры докладывали о явке работников и получали задание. Семен руководил бригадой мартеновского цеха.
После переклички Семен попросил разрешения у капитана обратиться с вопросом.
– Разрешаю! Только коротко, нужно работать, а не болтать.
– Ночью, все кто здесь ночевал, слышали сильную канонаду. В прошлом году на военной переподготовке нам говорили, что канонада слышна за 40– 50 километров . Нужно срочно эвакуировать людей. Здесь работает пять тысяч, да на заводе десять. Через день или два здесь будет передовая.
– Молчать! Прекратить панику! – капитан выхватил из кобуры пистолет и истерическим голосом закричал, бегая перед строем. – Немцы за Днепром! За попытку самовольно покинуть работу и панические разговоры буду расстреливать на месте…
Работали до сумерек, потом те, кто оставался на ночь, разожгли костры и поужинали. Канонада не была слышна, и Семен уже стал корить себя за излишние опасения. Возможно, вчера немцы пытались прорваться, но их отбросили на запад.
Утро 8 октября было туманное, что предвещало хорошую погоду. К восьми утра народ собрался и построился, но особист не появлялся. Подождали минут двадцать. Никто не знал что делать, бригадиры собрались посоветоваться, как вдали показалась машина. Она ехала на большой скорости, подпрыгивая на ухабах. Из окна машины показался бледный капитан и проблеял:
– Немцы в городе! Разбегайтесь кто куда…
Эмка тут же рванула на северо-восток в направлении Сталино.
Народ потянулся трусцой в сторону города навстречу неведомой опасности.
Как потом оказалось, немцы в тот день захватили порт, городской вокзал, станцию Сартана, запирающую выход из города по железной дороге, и на север не продвигались. Совинформбюро сообщило о сдаче города только 14-го октября. В это время немцы были уже под Таганрогом.
Семен обошел Сартану с севера и по безлюдным полям почти бегом чрез пять часов добрался в Лебединское. Наших войск он не видел, если не считать и небольшие группы и отдельных солдат, деморализованных, с обрезанными выше колен шинелями.
Родительский дом был пуст. Старуха соседка сказала, что Настя эвакуировалась с родителями Семена. Прихватив в торбу хлеба, груш и яблок, Семен пустился вдогонку по дороге на Таганрог. Жену и родителей он нашел к утру в колонне беженцев. Дорога была забита и разбита. Они решили пойти севернее Таганрога, так как все чаще догоняли крупные подразделения наших войск, которые уже трудно было объехать. Они одолели около 70 километров от города, когда Настя решила рожать. За три дня остановки Семен стал отцом, но это уже был тыл немецкой армии. Пришлось вернуться к родителям жены. На их счастье, на обратной дороге у немцев не возникло желание забрать бричку и лошадей. Может, потому что транспортом они были в тот период обеспечены.
Семен открыл дверь из сеней в комнату и увидел полицая, сидящего на лавке у стены, напротив печки.
"Быстро управился староста"! – мелькнула мысль.
Но полицай вел себя сдержанно и Семен успокоился.
– Есть разговор, – сказал полицай. – Поступил донос, что Вашего отца видели в Коньково. На завтра назначена поездка команды для ареста. Если они выедут в семь утра, то в три дня будут там. Если сможете, предупредите отца. Все, я не могу задерживаться…
Семен колебался с ответом или хотя бы благодарностью, слишком неожиданным был поступок сына раскулаченного.
– Не удивляйтесь! – продолжил полицай. – Мой отец учил меня, что человек может оставаться человеком в любой политической обстановке. Ваш отец полуграмотный мужик, но человек порядочный. Не хочу, чтобы он пострадал по чьей-то глупости…
Полицай, это был Петр Писаренко, Семен его узнал по шраму, которым наградила сестра Семена, Елена, надел папаху и покинул дом.
– Спасибо! – крикнул ему вслед Семен и принялся собираться в дорогу. Теща налила тарелку борща и заставила поесть. Он захватил в карманы две пригоршни сухофруктов: яблоки и абрикосы.
Идти нужно было пешком. Попросить сани и лошадь, значит выдать себя. Была безлунная ночь, но света звезд на белом покрывале, укрывшем всю землю, вполне хватало. В такую холодину не было никакого риска встретить разъезд и быть арестованным за нарушение комендантского часа.
Дорога была хорошо наезженной и знакомой. Многочисленные овраги пересекали путь. Овраги тянулись на юг к морю. А дорога на восток. После первых пятнадцати километров появилась испарина. Семен немного передохнул в стоге соломы. Пожевал кураги. Сильно остывать нельзя. Да и времени в обрез. Полицаи могли отправиться в погоню, если не застанут родителей в Коньково. Нужен был запас времени, чтобы родители ушли достаточно далеко. Он больше не позволил себе никаких передышек.
На рассвете Семен стучал в дверь хаты, где скрывались его родные.
Он сказал только мужчинам, отцу и приставшему солдату, зачем пришел. Солдат убедил, что фронт им не перейти, что безопаснее всего ехать к нему на родину в Винницкую область, в глухой хутор в дремучих лесах.
Семен дождался, когда они запрягут лошадей, помог погрузить скарб, расцеловал на прощанье мать и сестер и отправился назад кружным путем, чтобы не нарваться на полицейский обоз. Обратная дорога была тяжелой. Несколько раз пришлось отлеживаться в скирдах, задрав ноги, пока пройдет судорога. Однажды незаметно для себя задремал. Проснулся от холода и испугался, что мог замерзнуть.
– Вы могли бы его опознать? – спросил Михаил, когда Савчук закончил рассказ.
– Конечно! После того, как Лена мне напомнила о шраме на лбу.
– Если не возражаете, организуем очную ставку.
– Какие могут быть возражения?! – Семен Васильевич говорил, а сам пристально рассматривал кого-то в конце аллеи. – Кажется Аркадий пожаловал.
– Кто он?
– Аркадий Георгиевич Леониди, металлург, кандидат технических наук. Мы с ним познакомились еще в 34-м году, когда он проходил в нашем цехе преддипломную практику. С тех пор дружим…
Леониди заметил Савчука издали, и направился к их лавке. Восемьдесят лет легко угадывались в его старческой фигуре и лице. Только темно-карие глаза молодо светились на загорелом морщинистом лице.
– Здравствуй, Аркадий! Познакомься, следователь прокуратуры Михаил Егорович Гречка. Интересуется периодом оккупации.
– Рад знакомству, – Леониди протянул руку, поднявшемуся с лавки Михаилу. – Только я эвакуировался с лабораторией в Ревду. Мы вернулись только в конце 45-го, чтобы не прекращать исследования и не терять время на переезд. Поэтому мало что могу рассказать об оккупации, разве только то, что слышал от других.
– У меня есть и к Вам один вопрос. Вы знали Макара Мазаева?
– Так кто же его не знал. Когда ему дали квартиру в Рабочем поселке он жил в соседнем подъезде. Весь дом слышал, когда Макар собирался в кино. Его жена вечно задерживалась со сборами, так он ее с улицы торопил в таких выражениях, что детям и женщинам нужно было уши затыкать.
– Меня интересует не этот вопрос. Почему он не эвакуировался. Знатный сталевар, награжден орденом, член партии, наконец.
– Так он категорически отказался, под тем предлогом, что не может ехать в тыл, а должен остаться в цехе с теми, кто не попал в списки. Его заставили даже написать свой отказ от эвакуации в письменном виде…
– Почему Вы сказали, что под предлогом… Возможно, это был искренний поступок.
– Не спорю, он был упрямый до остервенения. Немцы его сломать не смогли. Свою бронзу в памятнике он заработал честно, чего не скажешь о трудовых подвигах…
– Мне Папушев уже рассказал о рекордах Макара.
– Догадываюсь, что Костя мог рассказать и готов подтвердить в письменном виде. Я тогда работал инженером теплотехнической лаборатории. В наши обязанности входил разогрев печи и вывод ее на рабочий режим после ремонта или реконструкции. Хорошо помню, как печь перевели на мазут, за счет чего удлинили ванну и довели емкость до 100 тонн. Он ее спалил за 25 дней, а нас обвинил, что мы пережгли свод еще при разогреве.
– И все-таки, какие мотивы могли быть у Макара для отказа от эвакуации?
– Могу высказать только свои предположения, – продолжил Леониди. – Московское начальство из наркомата устроило Макару поездку на Урал для передачи опыта. Нужно сказать, что уральские и сибирские металлурги упорно сопротивлялись "рекордистскому" психозу. Там наряду со старыми заводами, строились новые по американским чертежам и с американской технологией. Наиболее известный из них Магнитогорский. Уровень механизации там был на голову выше, чем у нас. Конструкция печей была совершеннее. Собственно мы использовали опыт американцев для реконструкции печей на нашем заводе. Хоть на старых уральских заводах уровень механизации и автоматика существенно отставали даже от нас, мастера там и сталевары были настолько опытные, что плавили сложнейшие марки стали практически без брака. Короче, Макар там опозорился и оскандалился. Как раз в Ревде в ответ на насмешки он затеял драку и был избит так, что по возвращению домой две недели не выходил на работу.
Тогда мы только догадывались, а когда приехали на Урал, нам все рассказали. Его спустили с лестницы…
– Аркадий, Манцевич тогда сопровождал Макара, он лично все видел, – перебил Савчук.