– Совсем нет. Рая дала честное слово, что уйдет от тебя в любом случае не позже восьми вечера. Собственно говоря, она приехала сюда только за вещами. Я продержу Раю в квартире до утра и заставлю нарушить слово. Оно перестанет иметь юридическую силу.
Я осторожно ощупал опухшую ладонь и ударил в дверь ногой.
– Дай мне поговорить с женой!..
– Не дам, – твердо ответила Надя. – Ты недооцениваешь способность молодой женщины принести себя в жертву. Кстати, я совершенно недавно я была такой же дурой. Но теперь я поняла, что все мужики полные идиоты, вроде тебя.
– Дай мне поговорить с женой!
Я навалился на дверь всем телом. Та подозрительно затрещала. В коридоре кто-то испуганно ойкнул.
– Ладно, ты поговоришь с ней, – крикнула Надя. – Но открывать дверь и полностью развязывать Раю мы все равно не будем.
Адвокат отдала тихий приказ. Мне показалось, что ее последняя фраза начиналась с "Коля, пожалуйста, принеси…" Я отошел от двери, и устало привалился к перилам. Если Коля и Настя были в квартире, то их поведение можно было бы расценить как предательство.
Стараясь говорить как можно спокойнее, я сказал:
– Настя, твоя мама просила тебя позвонить ей.
– Хорошо, – сразу же ответила из-за двери Настя. – Я сейчас же…
Готов поспорить на что угодно, что адвокат просто зажала ей ладошкой рот. За дверью послышалось возмущенный шепот. Кто-то выразительно и громко постучал себя по лбу.
Я горько усмехнулся и вытащил пачку сигарет.
– Коля, тоже у вас? – спросил я.
Надежда промолчала. Вскоре в прихожей раздался разъяренный голос Раи.
– Немедленно развяжите меня! – кричала она. – Это, в конце концов, подло.
– Я всего лишь защищаю интересы твоего мужа, – невозмутимо повторила свою версию событий Надя. – Иногда ваш благоверный бывает излишне самоуверен. В данный момент я пытаюсь спасти его от самого себя.
– Рая!.. Зайчонок! – я нежно прильнул к двери. – Я так по тебе соскучился.
Целых три минуты, забыв обо всем на свете, мы ласково ворковали друг с другом через закрытую дверь. Должен признаться, но я никогда раньше не слышал в голосе Раи столько печальной нежности. Но как только наш разговор, изредка прерываемый циничными репликами адвоката, коснулся решения Раи уйти, мы сразу же перешли на крик. Мне пришлось высказать жене все, что я думаю о ее умственных способностях.
– Это чистейшей воды идиотизм!
– Нет, это не идиотизм, – обиделась Рая. – Я дала слово и теперь хочу сдержать его.
– Зайчик, одумайся. Над тобой будут смеяться все твои бесчисленные родственники.
– Не вижу ничего смешного. Например, декабристки пошли за своими мужьями в Сибирь.
– Господи, ну, конечно же, пошли, но пошли-то в Сибирь вместе с мужьями. Это хоть ты понимаешь?
– Понимаю. А вот я пойду одна.
– А я?!..
– Глупый, я делаю это ради тебя.
Наш дальнейший диалог быстро лишился какой-либо логики – мы говорили каждый о своем и почти не слушали друг друга. Рая то требовала развязать ее, то плакала и вспоминала счастливые, но такие немногочисленные, дни нашей совместной жизни. Что касается меня, то я не выдержал напряжения и, как говорят китайцы, потерял свое лицо. Я кричал и бесновался словно турецкий янычар у неприступных стен женского монастыря на голову которого, вместе с проповедями о смирении и добродетели, еще сыпались валуны и горшки с кипящей смолой. Впрочем, меня можно было понять. Уже в который раз вместо выстраданного и изящного финала я получил очередной страшный удар – у меня попросту украли любимую жену. Мне было очень больно, потому что, как и любой другой начинающий муж, я искренне был убежден в том, что мое будущее счастье зависит только от меня. От меня единственного.
И тогда я сбежал… Я пришел в себя уже на улице. Оглянувшись по сторонам, я вдруг понял, что мне безразлично куда идти. Уйти далеко от дома мне не удалось. Я плохо обращал внимание на то, что происходит вокруг, и на первом же перекрестке чуть не угодил под "иномарку" с четырьмя крепкими парнями. Машина выехала на тротуар, сбив урну.
Наверное, сидевшие в машине считали себя крутыми ребятами. Сначала оттуда вышли двое и не совсем вежливо поинтересовались у меня, за каким чертом я бросаюсь под колеса. Они ждали от меня унизительных объяснений. Но мой ответ на грубость был, мягко говоря, не адекватным и откровенно хамским.
Когда меня ударили первый раз, я не удивился и ответил тем же. Парень даже не охнул – скользнув спиной по отполированному боку машины, он сел на землю и не вставал до конца драки. Потом я увернулся от удара его дружка и пару раз крепко съездил по маячившей передо мной коротко остриженной голове. Я совсем забыл про свой правый травмированный кулак и предпочитал действовать именно им. Из машины выскочили еще двое, но я был зол и не собирался уступать. Вскоре еще один из моих противников, шатаясь и держась руками за разбитое лицо, отошел в сторону. Парни немного растерялись, но простая мысль, что человека можно испугать, размахивая монтировкой, придала им сил. Мне стало смешно. Мир потерял для меня реальные очертания. Он сузился до величины той площадки, на которой происходила драка, а все остальное просто исчезло. Злость сделала меня бесчувственным к ударам, и в отличие от парней из машины я отлично понимал, за что дерусь: получая очередной удар, я ясно осознавал, что он причиняет боль не мне, а Рае.
Схватка закончилась совершенно неожиданно. Откуда-то, словно из-под земли, вдруг возникли люди в милицейской форме и явно казенном штатском. Они принялись ловить разбегающихся и расползающихся в разные стороны моих противников. Я отошел в сторону, и устало привалился спиной к столбу.
С громким криком, размахивая пистолетом, мимо меня пробежал милицейский майор. На ходу он обернулся и обругал меня матом – кажется за то, что я начал операцию без команды. Кто-то крикнул, что Угрюмый уходит… Грохнуло несколько выстрелов. На тротуаре, под ворохом милицейских тел, бился и кричал толстомордый тип с в кровь разбитым лицом. Ему аккуратно заломили руки за спину и потащили к "воронку". Кажется, Угрюмого тоже взяли. Иначе мне не чем объяснить тот факт, что ко мне подошел молоденький лейтенант и, робко поздоровавшись, предложил спички, которые я долго не мог найти, обшаривая свои карманы.
– Вы из московской группы? – вежливо спросил он.
Я наконец-то прикурил и с наслаждением выпустил струю дыма.
– Нет, я просто прохожий.
Лейтенант понимающе хмыкнул.
– А здорово вы их!.. Особенно того, первого.
– А чего тянуть? По шее – и в "воронок".
Лейтенант оглянулся по сторонам и достал из кармана плоскую фляжку.
– Вот, глотните немного, – предложил он. – Говорят, нервы хорошо успокаивает.
Я поблагодарил и откупорил фляжку. Знакомый коньяк приятно обжег горло.
– Ну, как? – поинтересовался лейтенант.
– У Шарковской коньяк брали? – я занюхал выпитое рукавом и затянулся сигаретой.
– У нее. Только мы без спроса, сама бы она ни за что не дала.
– Веня Скворцов выручил?
– Он! – обрадовался лейтенант. – А вы и его знаете?
– Я, брат, много кого знаю, – заверил я лейтенанта и выпил еще. – Работа у меня такая.
Я вернул фляжку и поблагодарил. В голове приятно зашумело и мне действительно стало немного легче. Я дружески похлопал лейтенанта по плечу.
– Ну, пока!..
– А вы разве не с нами поедете? – удивился тот.
– В таком виде? – я провел рукой по своему лицу. – Пойду лучше в гостиницу и приведу себя в порядок.
Лейтенант пожал мне руку и побежал к "Уазику".
– Привет Шарковской передай! – крикнул я ему вслед.
Лейтенант оглянулся.
– А как вас зовут?
– Ты главное привет передай, а там она сама догадается. Она сообразительная.
Я махнул рукой и пошел прочь. Вскоре мое внимание привлекла надпись на одном из кафе. На улице было еще светло, но надпись уже горела, синим, спиртовым пламенем и обещала оказать множество услуг "дешево и быстро". Я немного подумал и толкнул дверь.
В туалете я умылся и осмотрел лицо. Если не считать двух не очень заметных синяков и рассеченной губы мои потери в уличной драке были не столь уж велики. Я направился в зал.
Не знаю, что подразумевал хозяин кафе под вызывающим лозунгом "Дешево и быстро", но та быстрота, с которой я накачался спиртным, случайно забредя к нему в гости, не шла ни в какое сравнение с обещанием дешевизны. Правда, покидая кафе я немало удивился, взглянув на часы. Было только шесть часов вечера. Я невольно поймал себя на мысли, что до назначенного Светкой срока ухода Раи – восьми вечера – осталось еще целых два часа.
Я сжал зубы и, подняв лицо к небу, дал себе страшную клятву не возвращаться домой до восьми часов. Пусть все рушится к чертовой матери, решил я, и пусть Рая уходит!.. Я никого не собираюсь держать возле себя силой.
Мое жесткое решение объяснялось более чем просто – дешевая водка оказала мне такую же дешевую услугу. Я попросту забыл, что в данный момент Рая лежит связанная на диване и никуда уйти не может. Что же касается поспешности, с которой я постарался похоронить свое семейное счастье, то я испытывал настолько сильные душевные муки, что был готов простить человечеству все его грехи, включая первородный, лишь бы как можно быстрее сдержать свою страшную клятву. Дикая смесь вселенского благородства и обыкновенной ревности терзала мне грудь и требовала выхода.
Я подошел к телефону-автомату, но прежде чем набрать первую цифру надолго задумался. Потом повесил трубку и пошел дальше. Мой друг Коля, к которому я мог заявиться домой в любое время дня и ночи, предал меня. Что же касается остальных, то они не были достаточно близки мне, что бы я пришел к ним пьяный, с побитой физиономией и длинной исповедью о поруганной любви.
На ближайшей остановке я попытался заговорить с людьми. Мне было все равно с кем и о чем говорить. Но народ был безмолвен, безлик и обтекал меня со всех сторон, как вода обтекает севшую на мель лодку. После нескольких отчаянных и безуспешных попыток найти себе нового друга и излить ему свою душу, я вздохнул и побрел прочь.
Наверное, в этот момент я представлял из себя довольно жалкое зрелище. Еще ни разу в жизни я не напивался в одиночестве и не приставал на улице к прохожим. Увы, но, как и любой другой мужчина, решивший показать любимой женщине свой непреклонный характер, я оказался способным только на самоунижение.
Улица была вызывающе пуста…
Глава двенадцатая
в которой рассказывается о том, что люди все-таки иногда обращают внимание на своих ближних, а так же о том, что наши приключения закончились вполне счастливым финалом.
В конце концов, мое несколько меланхоличное настроение и острая жажда общения привели меня на тихую улицу, застроенную полудеревенскими подворьями. Подгоняя перед собой дребезжащую консервную банку, я медленно побрел в сторону островка многоэтажек. В самом высоком здании, похожем на детский пенал, на пятом этаже справа горел свет. Это была моя квартира…
Дойдя до конца улицы, я сильным ударом послал банку в ворота ближайшего гаража. Потом закурил и подошел к невысокому заборчику. Мне было абсолютно некуда спешить, и я поневоле обращал внимание на мелочи. Там, за заборчиком, во дворе дома бродил мальчишка и что-то искал в траве. Покрытая инеем трава серебристо искрилась под падающим из окна светом и, наверное, была очень холодной и неприятной на ощупь.
С минуту я курил, облокотившись на забор, а потом окликнул мальчишку.
– Эй, парень!.. Тебе помочь?
Мальчишка разогнул спину и посмотрел на меня. Ему было лет десять-одиннадцать не больше. Лица мальчика я не разглядел, встречный свет из окна слепил мне глаза.
– Спасибо, не надо, – глухо отозвался он.
В голосе пацана звучала нотка тихой скорби. Он снова нагнулся. Я выбросил окурок и открыл калитку.
Трава была действительно очень холодной на ощупь и чем-то напоминала расплющенную проволоку.
Я посмотрел на мальчишку и спросил:
– А что ты ищешь?
– Ничего.
– Тогда ты очень быстро найдешь это "ничего", – пошутил я и нагнулся к траве. – Вот тут ничего нет и тут тоже…
Неожиданно я нащупал в траве что-то небольшое и твердое.
– Стоп! Кажется, нашел что-то.
Я поднял предмет к глазам. Это был черный шахматный конь. Мальчишка сердито засопел, быстро выхватил у меня фигурку и спрятал ее в карман курточки.
Мы помолчали.
– И много потерял? – спросил я.
Мальчишка отвернулся и, присев на корточки, снова принялся шарить в траве.
– Много… Еще четыре штуки осталось.
– Ясно, – я отошел сторону и чиркнул спичкой.
В траве зашевелились черные тени. Вскоре, при помощи спичек, мне удалось найти еще две шахматные фигурки.
Мальчишка взял их с моей ладони и тихо сказал:
– Спасибо, дядя.
– Пожалуйста. Наверное, мать шахматы выбросила?
– Нет, отец.
– Чем же они ему не понравились?
– Не знаю, – мальчик коротко вздохнул. – Отец пьяный был. А когда он пьяный, он всегда почему-то к ним пристает…
"К ним", как я понял это, наверняка, к шахматам. По своему личному опыту я знал, что увлечение шахматами, каким бы тихим и скромным оно не казалось людям, иногда способно довести до умопомешательства родственников самого шахматиста. Например, жена одного моего знакомого даже подала в суд на развод, мотивируя свой поступок тем, что ей страшно надоело каждый вечер видеть перед собой спину человека впавшего в гипнотический транс над клетчатой доской. Суд счел причину не уважительной и приговорил женщину к дальнейшей семейной жизни с шахматистом. Говорят, дамочка рыдала. Ну, а вечером того же дня председатель суда, проиграв незадачливому мужу очередную блиц-партию, обиженно доказывал ему, что тот ничего не смыслит в сицилианской защите. Муж-шахматист был абсолютно спокоен. Он отлично знал, что играет лучше, а, кроме того, он так и не понял, зачем днем жена таскала его в суд.
На веранде хлопнула входная дверь, и на порожки вышел здоровенный, рыжеволосый мужик, одетый в трико и полосатую, на бретельках, майку.
– Мишка! – рявкнул он – А ну, марш домой.
Я вытер руки носовым платком и недобро усмехнулся.
– Дядя, дядя!.. – жалобно зашептал мальчишка. – Пожалуйста, не надо.
Я пожал плечами и шагнул в ярко освещенный падающим из дверного проема светом прямоугольник.
– Привет, сосед.
Рыжий спустился с порожек и подошел ближе.
– Сосед, говоришь? – спросил он, внимательно разглядывая мое лицо. – Что-то я тебя не знаю.
Я кивнул головой в сторону многоэтажек.
– А я вон там живу.
– А-а-а… – рыжий замялся, не зная, что говорить дальше.
Его замешательство можно было понять: человек, живущий в своем личном доме, довольно неохотно признает соседом ближнего, проживающего в многоквартирной громадине. Пусть даже балкон последнего нависает над его печной трубой.
Через пять минут мы сидели с рыжим на порожках веранды и по очереди отхлебывали из бутылки, которую я прихватил с собой, покидая кафе. Моего нового знакомого звали Толик. Мы мирно беседовали. Жена Толика категорически отказалась пустить меня в дом. Она предложила мужу, в качестве компенсации за моральный ущерб, теплую куртку, а также совет не связываться с "разными приблудными алкашами".
В силу понятных причин я не могу припомнить с достаточной точностью все, о чем мы беседовали с Толиком. Впрочем, даже если бы мне удалось это сделать, то все равно мне не под силу передать волшебную ауру случайной, пьяной беседы, которая возникает не из слов, а скорее из чего-то такого, что можно назвать неуемным желанием высказать все, что накопилось на душе. Высказать и быть понятым сейчас, именно в эту минуту…
Толик говорил много и быстро. И если я пытался простить всех и вся (разумеется, кроме своей жены), то Толик желчно ругал все сущее на свете. Мой собеседник тоже был неудачником, но, в отличие от меня, он пытался оценить свои потери в денежном эквиваленте. Не думаю, что мы достаточно хорошо понимали друг друга. А, впрочем, именно это и помогало нам поддерживать беседу.
Толик в очередной раз стукнул кулаком по колену и заявил, что все люди – сволочи. Я попытался возразить, ведь утверждение собеседника опровергало само себя. Даже если бы все люди и являлись сволочами, то, как не крути, но опять-таки выходило что все люди – братья, пусть даже как сволочи.
Толик пошел в своих рассуждениях дальше и обрушился на власть. Толик не любил демократию чисто интуитивно, как не любят девушку, которая не только не пришла в назначенный час на свидание, но еще чуть позже прошла мимо под ручку с другим.
Я посмотрел на часы. Стрелки показывали половину восьмого. От выпитого у меня уже начинало двоиться в глазах, но понять, о чем рассказывает мне Толик я все-таки еще мог. Он ушел от политической темы и стал рассказывать мне о кирпиче, который он дважды крал и дважды возвращал на место в течение одной недели.
Я снова невольно приложился к бутылке. Теперь я понял, почему лицо Толика мне показалось немного знакомым. Он был тем самым мужиком, который ломал свой сарайчик после появления моей статьи; тем самым, который строил его заново, когда я спешил на встречу со следователем и, кроме того, одним из тех, кто поверил слухам "про мафию" и вторично вернул кирпич.
Я протянул Толику бутылку и закурил. История Толика была проста: он работал водителем и однажды, воспользовавшись случаем, стянул кирпич. Разумеется, он боялся, хотя с другой стороны не воровать он просто не мог. И даже не потому что вокруг воруют все. Его воровство было той же зарплатой, которую было бы глупо не брать, но с той лишь разницей, что брать ее нужно было достаточно осторожно. Это была неформальная форма оплаты человеку его труда. Так жили все люди. Но страх заставил Толика дважды вернуть ворованное назад. Страх был черным и липким как паутина. Толик не был трусом, но оба раза его заставляли бояться чего-то непонятного и от этого еще более пугающего.
Толик закончил свой рассказа и посмотрел на меня. В его глазах было столько злости и скорби, что я невольно содрогнулся. Передо мной сидел простой русский мужик, слегка прижимистый и незамысловатый, но именно такой, каким вылепила его жизнь. А жизнь не баловала его успехами, заставляла делать простые вещи и не думать ни о чем, кроме практической выгоды. Таких как Толик любили ругать в книжках и газетных статьях при социализме, а при случае лягают и сейчас, при демократии. Правда, уже не за излишек практицизма, а за кургузость мышления и деловую доморощенность. Толика долго и плохо учили, давая знания, которые он забыл, едва выйдя из стен школы. До всего более-менее значительного и нужного в жизни он был вынужден добиваться своим умом… Самоучкой и в полном одиночестве.
Толик сидел рядом со мной, и я чувствовал, как на моем плече подрагивает его теплая рука. Он ждал моего ответа на только что услышанное.
– Ты знаешь, – тихо сказал я, – мне очень интересно будет узнать, какая сволочь затеяла всю эту возню с кирпичом.
– Теперь концов не сыщешь, – Толик потупился. – Обидно…