– Надо уходить, пока он не вернулся. Андрей знал, сейчас отец купит бутылку водки, три пива, выпьет и станет совсем другим человеком – добрым. Отец всегда, когда выпивал, становился ласковым, его злость таяла в водке, как лед в кипятке. Злость растворялась, исчезала, отец начинал вспоминать, как он служил на флоте матросом минного тральщика. Он рассказывал о своих товарищах, иногда вспоминал детство. Отец мог долго лежать с зажженной папироской, смотреть в потолок и мечтательно по пять-десять раз повторять одну и ту же фразу:
– Я все знаю, меня никто не обманет. Я все видел. Я бывал в таких переделках, что не дай бог кому-нибудь еще в них побывать.
Папироса гасла, и отец засыпал с приоткрытым ртом. Мальчик тогда подходил к нему, выдергивал окурок. Петрович пил запойно, здоровье пока позволяло. Он мог пить по три недели кряду, с утра до вечера, а если просыпался, то и ночью. А потом месяц или два не пил вообще, тогда он почти не разговаривал с домашними. Лишь изредка, когда ему кто-нибудь напоминал о том, что пора подумать о работе, Петрович ругался матом и кричал:
– Заткнитесь, уроды чертовы! Я еще устроюсь на работу, я еще выведу их на чистую воду! Начальнички – мерзавцы и сволочи, по ним тюрьма плачет. Они все на меня хотели свалить, будто я, водитель, виноват.
Последним местом работы Петровича была автоколонна, куда он пошел работать водителем дальнобойной фуры, но ни разу так и не выехал из гаража. Сперва доводил машину, выделенную ему в рейс, но пару раз попался начальнику на глаза выпившим, а потому до самого увольнения проработал простым слесарем в яме под машинами.
Андрей выпил стакан холодного молока с куском хлеба, собрал разбросанные отцом книжки и тетрадки в ранец, оделся. И в это время зазвенел разбитый, связанный-перевязанный изолентой телефон.
Мальчик поднял трубку.
– Добрый день, – услышал он мужской голос, от которого вздрогнул.
Голос был мягкий, задушевный. Так обычно разговаривают инспектора по делам несовершеннолетних и злые школьные учителя.
– Вы меня слышите?
– Да, – выдохнул в трубку Андрей.
– Я хотел бы услышать Андрея Малышева, если, конечно, не ошибся номером.
– Это я.
– Андрей, здравствуй. Ты один дома?
– Нет, – соврал Андрей.
– Мне с тобой надо встретиться.
– Не могу.
– А если подумать, малыш, может, сможешь все-таки? Советую тебе не отказываться.
– Когда?
– Хотя бы через час. Есть разговор – небольшой. И еще я тебе деньги должен. Надеюсь, ты не забыл? Я тебе остался должен пятьдесят с прошлого раза.
– Да, помню.
– Встретимся, где всегда. Я подъеду к арке.
– Хорошо, – сказал Андрей.
– Не забудь, в десять.
– Хорошо, в десять.
Мальчик положил расколотую трубку на рычаги, забросил на плечо ранец и вышел на лестничную площадку. В это время внизу хлопнула дверь, и он услышал голос отца, веселый и добрый. Отец стоял у почтовых ящиков и негромко напевал:
Я люблю тебя, жизнь,
И надеюсь, что это взаимно…
Андрею стало не по себе, и он вместо того, чтобы спуститься вниз, бесшумно скользнул наверх, Когда пробежал этаж, остановился, перевел дыхание, услышал, как поднимается отец, как звенят бутылки.
"Опять набрал пива", – подумал мальчик.
Отец уже стучал в дверь:
– Открывай! Андрюша, отец пришел, встречай.
– Вот тебе! – мальчик свернул фигу и ткнул ею в лестничный пролет. – Вот тебе я открою! Ты – пьяница! Быстрее бы вырасти, я тогда тебе покажу. Я тебе все припомню: и то, как ты маму бьешь, и как меня лупишь, – все тебе вспомню.
Отец, постучав в дверь, забренчал ключами и вошел в квартиру.
– Сын, ты где? – услышал мальчик отцовский голос.
Затем дверь захлопнулась. Андрюша стремглав бросился вниз, выскочил на улицу и пошел вдоль дома под самыми окнами. Он шел втянув голову в плечи, безразличный ко всему. Настроение было никаким. Отец пил уже вторую неделю и почти каждый день приставал к сыну с дурацкими поучениями, требовал от него денег, придирался по мелочам. Мальчик учился хорошо, троек у него не было ни за четверть, ни за год. На первый взгляд вполне благополучный мальчишка из не очень благополучной семьи. В своем пятом "Б" он был на хорошем счету, еще у дюжины мальчишек и девчонок родители пили, но дети учились плохо.
Занятия у Андрея Малышева должны были начаться в два пятнадцать. Дома оставаться он не мог, пьяный подобревший отец стал бы приставать с рассказами о своих жизненных подвигах.
Андрей выбрался на улицу и неторопливо пошел, расправив плечи. Куда спешить? Он рассматривал витрины магазинов. В половине десятого вошел в кафе, полупустое в это утреннее время, приблизился к стойке. Молодой бармен, по-модному небритый, подошел к мальчишке.
– Чего тебе?
– Апельсиновый сок и "Сникерс". Только у меня нет рублей.
– Предлагаешь, приятель, чтобы я тебя угостил?
– У меня есть доллары, а обменники еще закрыты.
Бармен осмотрелся по сторонам:
– Ладно, согласен.
Андрей положил на стойку пять долларов. Бармен рассчитал его:
– Вот молодежь пошла, долларами рассчитывается! А с виду не скажешь, что мальчишка с деньгами.
Андрей с высоким стаканом желтого сока и "Сникерсом" уселся у окна и принялся смотреть на улицу, на проносящиеся автомобили и на прохожих. Бармен включил музыку. Помещение кафе наполнилось гулкими ударами барабана и хриплым голосом Джо Кокера. Время тянулось так медленно, словно на стрелки часов привесили гири, даже секундная стрелка, длинная и тонкая, едва ползла по кругу.
Уже больше года, как Андрей Малышев вел тайную жизнь. Все началось с бассейна, куда он ходил заниматься плаванием. Именно там к нему подошел пожилой мужчина в бейсболке, в дорогих кроссовках и в легкой спортивной куртке. Он долго разговаривал с мальчиком, ощупывал его, осматривал со всех сторон, представился тренером по плаванию. Потом он повел его в кафе, угостил обедом, болтал без умолку, и практически незаметно для себя Андрей оказался вместе с ним в однокомнатной квартире. Пожилой тренер сфотографировал мальчика, а через два дня позвонил.
Они вновь встретились возле бассейна. Викентий Федорович посадил Андрея в такси, и они поехали. Вот тогда все и случилось. Несколько дней Андрей ненавидел себя, ужасно переживал, хотя чувствовал, что ему понравилось. Через неделю все забылось, у него оказались деньги, много денег – в понимании ребенка. И тогда новый знакомый сказал:
– Если ты кому-нибудь расскажешь о случившемся, я покажу фотографии твоим родителям, одноклассникам, учителям. Тебя выгонят из школы, посадят в тюрьму, в колонию для несовершеннолетних. И тогда пиши пропало, – мужчина говорил ласково, не кричал, не бил, но от его ласкового голоса, пластичного, как резиновая игрушка, Андрею становилось страшно.
Андрей довольно легко смирился со своей участью, стал игрушкой в руках взрослых мужчин. Мужчины менялись, с некоторыми он встречался по несколько раз, с другими лишь единожды. Теперь деньги водились у него постоянно. Но работал с ним уже не тот человек, что прежде, а другой, назвавшийся Николаем Мамонтовым, толстый, с маленькими серыми глазками, розовощекий, с белесыми волосами и серьгой в левом ухе. Голос у Мамонтова был таким же мягким и нежным, как у Смехова.
Андрей увидел серый джип, остановившийся у арки, и Мамонтова, тот как раз выбирался из машины. Андрей быстро допил сок и, жуя "Сникерс", направился к переходу. Николай Мамонтов мальчишку заметил сразу, но виду не подал, даже рукой не взмахнул. Он ходил вокруг машины, постукивал ногой по колесам. Мальчик подошел к нему.
– Ну, здравствуй, Андрюша. Вид у тебя кислый. Опять проблемы с отцом?
– Угу, – промычал Андрей.
– Тебе не позавидуешь. Я тоже пьяниц не люблю. Сам не пью, не курю, – тридцатилетний Мамонтов положил пухлую лапу на плечо мальчишки, сжал пальцы. – Залезай, покатаемся.
– Куда сегодня? У меня занятия скоро.
– Просто покатаемся. Кое-что показать тебе хочу. Кстати, я тебе деньги должен. Тогда мелких не было, а сейчас есть, – уже сидя в машине, Мамонтов вытащил из кармана пятьдесят долларов и протянул Андрею. – Вот, бери. Или, если хочешь, рублями дам?
– Не надо.
Мальчишка взял полтинник, привычно и уверенно сунул в задний карман джинсов, застегнул молнию.
– Что, батяня уши драл? – хихикнул Мамонтов, поворачивая ключ в замке зажигания. Андрей кивнул и невнятно промычал:
– Ыгы.
– Разговаривать разучился? Губа, смотрю, рассечена.
– Ну и что из того?
– Просто так. Тебя ничем не испортишь, красив, как молодой Аполлон.
Николай Мамонтов, или просто Мамонт, был правой рукой Викентия Федоровича Смехова. Тот договаривался с клиентом, а Мамонт подбирал мальчишку и завозил к клиенту.
– Расслабься, работы сегодня не предвидится, просто хочу тебе кое-что показать. У тебя уроки в два начнутся?
– Ыгы.
– Что ты мычишь, как корова?
– Я жую, – сказал Андрей, проглотив остатки "Сникерса".
Рассеченная губа болела, на ней выступила капелька крови. Мамонтов умильно смотрел на ребенка, большим пальцем бережно стер капельку крови с губы, сунул палец в рот и слизнул кровь. При этом он продолжал смотреть мальчику прямо в глаза. Андрей ощутил проснувшееся в Мамонте желание, он вжался в спинку кресла.
– Я же сказал, ничего сегодня не будет. Пристегнись, и мы поедем.
Серый джип, в салоне которого пахло какой-то сладкой гадостью, то ли карамелью, то ли пудрой, поколесил немного по району, затем въехал во двор.
– Выходим, – сказал Мамонтов, глянув на небо, на мутный солнечный диск, тускло мерцавший в облаках.
– Куда теперь?
– Кое-что интересное покажу. Это много времени не займет, а потом ты будешь свободен, иди куда хочешь. Но занятия не пропускай. Кстати, как у тебя с учебой?
– Нормально.
– Вот и славно. Не люблю двоечников. Сам я учился на одни пятерки, у меня даже четверок в четверти не было.
"Ври, ври, – подумал Андрюша Малышев, – у такого толстяка, как ты, по физкультуре точно тройка была. Ты на канате висеть будешь, как мешок с дерьмом."
Очень проницательный, как большинство гомиков, Мамонтов тут же поправился:
– Я, конечно, приврал, одна четверка у меня была по физкультуре.
Они шли рядом – грузный Мамонтов и худощавый мальчик со школьным ранцем на спине.
– Куда мы идем? – вновь через пять минут поинтересовался мальчишка.
– К тому дому. Видишь, серый, двенадцатиэтажный?
– Почему идем, а не едем?
– Подъезд перекопан.
– Нас там кто-то ждет?
– Меньше знаешь, крепче спишь. Не задавай глупых вопросов. Через пять минут сам все поймешь.
Они вошли в грязный подъезд с изувеченными почтовыми ящиками, с размалеванными стенами. Вошли в кабинку лифта, и Мамонтов ткнул толстым пальцем в полусожженную, оплавленную кнопку двенадцатого этажа. Кабинка дернулась и медленно поползла вверх. Мужчина дождался, пока выйдет мальчик, и лишь после этого покинул кабинку.
– Идем за мной, – оглядевшись по сторонам, прислушавшись к звукам, наполнявшим подъезд, сказал Мамонтов и подтолкнул Андрея в спину. – Наверх.
– На чердак, что ли?
– Не-а, – сказал Мамонтов, – еще выше. На небо пойдем, посмотрим, кое-что показать тебе хочу.
По железной лестнице они забрались на технический этаж, оттуда выбрались на крышу, плоскую, черно-серую. На крыше Николай Мамонтов осмотрелся и застегнул молнию ветровки. Солнечный диск мерцал в низких облаках и оттого был похож на полную луну. Андрей тоже застегнул куртку и поправил ремни ранца. Мамонтов пригнулся, натянул на голову капюшон ветровки.
– Холодно здесь и противно, – он пошел к краю крыши. – Боишься высоты?
– Абсолютно не боюсь, – ответил Андрей.
– А я боюсь. Странно это, боюсь с детства, по лестницам лазать вообще не могу.
"Еще бы, – подумал мальчик, – весишь сто килограммов, какая лестница такую тушу выдержит? "
Ветер свистел в антеннах, над домом носились ласточки, черные, острокрылые, стремительные, они попискивали. Внизу простирался город.
– Это твоя школа? – стоя у ограждения, Мамонтов указал пальцем на белое трехэтажное здание примерно в километре от многоэтажки.
– Нет, моя школа в другой стороне, – мальчишка сделал шаг назад.
– Ты точно высоты не боишься?
– Нет, не боюсь, я примерно с такой высоты даже прыгал.
– Это в бассейне было, а на крыше, наверное, совсем другое чувствуешь.
– Не боюсь я высоты.
– Тогда иди сюда, – подозвал Андрея Мамонтов.
Мальчик подошел.
– Сядь на ограждение.
– Зачем?
– Сядь, я тебя сфотографировать хочу на фоне города, красивый снимок получится.
В толстых пальцах Мамонтова появился фотоаппарат, черная мыльница. Он приложил его к глазу.
– Садись. А ранец сними, он не очень красиво смотрится.
Андрей снял ранец. Мамонтова он не боялся и никакого подвоха не ожидал. Наоборот, ощущал свое превосходство над взрослым мужчиной, боявшимся высоты. Андрей уселся на перила и посмотрел на город. По дороге ехали машины, дымились трубы заводов, по небу неслись облака. Москва казалась безграничной. Во все стороны, сколько мог видеть глаз, простирался серо-зеленый с ржавыми крышами город. Мамонтов присел на колено, несколько раз щелкнул кнопкой.
– Сиди, не двигайся, – сказал он мальчику и подался вперед, чтобы отодвинуть ранец. – Не шевелись, Андрюша, – Мамонтов, отодвинув ранец, тут же схватил мальчишку за ногу и резко дернул ее вверх. Андрей коротко, пронзительно вскрикнул и, кувыркаясь, переворачиваясь в воздухе, полетел вниз. А Мамонтов, на ходу пряча в карман ветровки фотоаппарат, побежал к люку.
Мамонтов нырнул в люк прежде, чем прозвучал хлопок – удар тела об асфальт. Короткий вскрик ребенка все еще звенел в его ушах.
Мамонтов спустился на лифте, пересек по диагонали двор и увидел метрах в ста пятидесяти от себя толпу людей. Он не стал подходить к ним, сел на лавочку, достал из кармана леденец, сунул за щеку и стал перекатывать его во рту. Минут через пятнадцать примчалась карета "Скорой помощи", а еще через десять минут он спросил у двух девочек, которые поравнялись с ним:
– Чего там народ собрался, плохо кому стало, что ли?
– Мальчик с крыши упал.
– Жив, надеюсь, остался?
– Нет, насмерть разбился, он головой на люк упал, – проговорила девочка дрожащими губами.
– Знакомый ваш?
– Нет, он не из нашего дома, мы его не знаем. Две женщины видели, как он падал и кричал. Они с собачками гуляли.
Мамонтов разгрыз леденец, снял с головы капюшон ветровки и пошел. На ходу он достал из кармана маленький серебристый телефончик, обычно такие трубки носят женщины – изящные, игрушечные. В руках мужчины она выглядела игрушечной. Прикрывая микрофон ладонью от ветра, Мамонтов торопливо говорил:
– Порядок, готовь деньги. Все в ажуре, вопрос решен. Сажусь и еду.
– Хорошо, корт.
– Понял, знаю.
Викентий Федорович сидел на теннисных кортах и смотрел, как яростно сражаются четверо мальчишек. Один из них Викентию Федоровичу очень нравился – маленький, изящный, с тонкими чертами лица, со светлыми кучерявыми волосами. "Ангельское личико и зад хороший, крепенький, миниатюрный, – думал Викентий Федорович". Иногда он доставал из сумки стоящую у ног бутылку минералки, делал пару глотков. "Вот такая жизнь, – думал пожилой мужчина, – был мальчик, и нет его, выплеснули вместе с водой. Зато теперь я могу быть спокоен, он никому ничего не сможет сказать. Крепче всех молчат мертвые. Все правильно, тянуть было нельзя. Вот Сережка Комов где-то расслабился, где-то потерял контроль над собой, увлекся и тут же попался. С ним тоже надо что-то делать, если его возьмут в оборот, он меня сдаст со всеми потрохами. Хотя при чем тут я? Ни при чем, это просто законы идиотами написаны. И детям хорошо: деньги им дают и их родителям. Ну, нравятся мне мальчики, люблю я детей. И в Греции, и в Риме мужчины любили мальчиков. Их же за это не казнили, такое было в порядке вещей. А сейчас придумали законы… Вот этот, красив, как маленький бог, да и в теннис играет хорошо… Теннис, пенис… С утра теннис, а потом пенис, или, наоборот, сначала пенис, а потом теннис…"
Викентий Федорович слышал, как подъехал джип, видел, как из машины выпрыгнул грузный толстяк Мамонтов и торопливо засеменил к нему. Мамонтов подошел, а Викентий Федорович указал на корт:
– Смотри, Колюнь, какой товар прыгает!
– Который, Викентий Федорович?
– Здесь, по-моему, один стоящий, а трое никуда не годятся.
– Кучерявый?
– Пальцем на человека не показывай, придурок! Никакого воспитания, словно из деревни приехал!
– Прошу прощения, Викентий Федорович.
– Сиди тихо, рассказывай.
– Что, собственно говоря, рассказывать? Привел его на крышу, посадил на парапет, взял за ноги и немножко помог ему свалиться.
– Никто вас двоих на крыше не видел?
– Вроде нет. Я делал вид, что фотографирую его, поэтому на корточках сидел. Снизу меня никто увидеть не мог.
– Что значит "вроде"? – строгим голосом произнес Смехов.
– Ну, знаете, Викентий Федорович, птички летали, солнце светило. Может, они видели, но они будут молчать, никому не скажут. Свидетелями в суде они стать не смогут, это точно.
Викентий Федорович Смехов сунул руку в сумку. Мамонтов следил за рукой. Из сумки Смехов вынул бутылку с минералкой.
– Водички вот попей.
– А деньги?
– Водички попей. Не бойся, не отравлена! – Викентий Федорович подал пластиковый стакан.
– Не хочу я воды.
– Как знаешь, – Викентий Федорович повернул пробку и принялся пить из горлышка, высоко запрокинув голову – Вот видишь, Колюня, а ты боялся, – он закрутил пробку, поставил сумку и лишь тогда извлек из нее тонкую пачку долларов. – Держи, заработал.
– Почему так мало? – толстое лицо Мамонтова пошло красными пятнами. – Вы же говорили десять, а здесь, наверное, пять?
– Нет, четыре. Четыре лучше, чем ничего. Четыре лучше, чем получить десять и самому вслед за мальчишкой свалиться с крыши. Или ты не согласен? Как он двигается, ты только посмотри, как он двигается! Какой мальчишка, ангел, а не ребенок!
– Я не понял, – пошевелив толстыми губами, произнес Мамонтов.
– Чего ты не понял? Остальные получишь через три дня, когда я буду убежден, что все тихо, что никаких лишних движений твои действия не вызвали. Ты не догоняешь, Николай? Я тебя умным считал, сообразительным, а ты мне претензии выдвигаешь. Я с тобой всегда копейка в копейку рассчитываюсь, лишнего не беру. Мне много не надо, я на простой тачке езжу, в Испании не отдыхаю. Я безвылазно сижу в средней полосе, в Подмосковье, а ты по заграницам шастаешь. Квартиру сменил, машину… Люди на тебя внимание обращают. Плохо это, но я молчу. А ты меня раздеть хочешь просто-напросто. Или ты, Николенька, хуже того, из-под меня дело рвануть собрался? Так я тебе скажу: не суетись, придет время, я тебе все сам передам, с клиентурой сведу. Покажу, объясню, как что делается, чтобы всегда чистым оставаться. Ты уже не сердишься на меня?
– Ладно, через три дня, но не позже. Я жизнью рисковал, я высоты боюсь.