* * *
Ни в какой госпиталь я не пошел, а вместо этого поспешил на автобус до Ньюбери. Приехав туда, я еще успел купить себе джинсы на деньги, полученные от матери, и переоделся в туалете на автобусной станции. Благодаря этому я прибыл в Ламборн в несколько более приличном виде. Впрочем, в Ламборн я предпочел бы вообще не приезжать, независимо от своего внешнего вида.
Подготовкой лошадей отчима, а также лошадей моего дяди Роберта занималась в Ламборне молодая женщина по имени Эмили-Джейн Кокс.
Увидев меня, она спросила:
– Какого черта тебе здесь надо?
– Ищу приюта.
– Ненавижу тебя.
В действительности она не испытывала ко мне ненависти. Ее ненависть была, во всяком случае, не сильнее, чем мои чувства к ней, которые можно было бы в худшем случае назвать вожделением, а в лучшем – преклонением рыцаря Круглого стола перед своей дамой. Ладно бы еще ненависть или любовь – мы вплотную подошли к той черте, за которой начинается равнодушие и безразличие друг к другу.
Я шел сюда от автобусной станции, буквально волоча ноги. Когда я появился, Эмили как раз заканчивала вечерний обход коней, проверяя состояние каждой из пятидесяти лошадей, вверенных ее попечению.
Завистники злословили, что она унаследовала свои конюшни и процветающий бизнес от знаменитого отца, но собственное умение Эмили позволило ей успешно продолжить дело, и тренинг лошадей, становившихся победителями скачек, охотнее всего доверяли именно Эмили-Джейн Кокс.
Эмили любила жизнь, любила лошадей и конный спорт, была уважаема знатоками дела и преуспевала. А когда-то она любила еще и Александра Кинлоха, но не захотела пожертвовать карьерой ради уединенной жизни на голой, холодной горе.
– Если ты любишь меня, – говорила она Александру Кинлоху, – живи в Ламборне.
И я прожил с ней в Ламборне почти шесть месяцев и за все это время не написал ни одной хорошей картины.
– Ничего, – утешала она меня поначалу, – женись на мне, и все будет хорошо.
Я женился на ней и через некоторое время ушел от нее. Эмили никогда не называлась моим именем, а стала просто миссис Кокс.
И вот теперь я снова здесь, и Эмили снова спрашивает меня:
– Нет, все-таки – что ты делаешь здесь?
– У Айвэна был сердечный приступ. Эмили нахмурилась:
– Да, я читала об этом в газетах. Но он уже поправился, разве не так? Я звонила туда, и твоя мать сказала мне, что оснований для беспокойства больше нет.
– Он все еще нездоров и просил меня присмотреть за его лошадьми.
– Тебя? Присмотреть за ними? – удивилась Эмили. – Ты же в этом ничего не смыслишь.
– Он только сказал...
Она пожала плечами и перебила меня:
– Ну, тогда все в порядке, и ты можешь быть спокоен.
Отвернувшись от меня, она пошла к двери, возле которой кто-то из конюхов поставил ведро воды. У Эмили были темные волосы, подстриженные так, что охватывали ее голову, как шапка. Женщины с такой фигурой, как у Эмили, лучше смотрятся в брюках. Мы с ней родились в одном городе и чуть ли не в один и тот же день. И в двадцать три года без колебаний вступили в брак. Она всегда оживленно, с энтузиазмом говорила, что с годами усиливается чувство ответственности и стремление к успеху. Я, влюбленный, восхищался ее неиссякаемой энергией, но эта энергия поглощала и подавляла мою собственную. Даже если бы я до сих пор любил Эмили, то все равно не смог бы смириться с присущей ей привычкой командовать. Мы ссорились бы, если бы я остался с ней, и враждовали бы, если бы я когда-либо попытался вернуться. Для нас лучше всего было сохранять нейтралитет и не соперничать. С тех пор, как я ушел от нее, мы встречались всего четыре раза, но не в Ламборне. И никогда не оставались наедине друг с другом.
Айвэн держал в конюшне у Эмили трех лошадей. Эмили показала мне двух ничем не примечательных гнедых и одну – светлую, яркую гнедую. Это и был Гольден-Мальт. Его броская "внешность" немного встревожила меня. Белые носки на передних ногах и яркое белое пятно под ноздрями – большой плюс для рекламы пива. Но не так-то просто упрятать такую лошадку, чтобы никто ее не нашел.
– Он заявлен на "Золотой кубок короля Альфреда", – с гордостью сказала Эмили, похлопав Гольден-Мальта по лоснящейся шее. – Айвэн хочет выиграть скачки, которые сам же и спонсирует.
– А выиграет?
– Выиграет? – Эмили скривила губы. – Это не просто скачки. Гольден-Мальт будет участвовать в них ради того, чтобы его ценность стала еще выше. Он не может опозорить самого себя. Ставки выше этой – нет.
– Я уверен, он оправдает возлагаемые на него надежды, – рассеянно отозвался я.
– Что у тебя с глазом?
– Кое-кто напал на меня. Она еле удержалась от смеха.
– Хочешь чего-нибудь выпить?
– Хорошая мысль.
Я вошел следом за Эмили в ее дом. Мы прошли кухню, которая была одновременно и жилой комнатой, потом – превосходно обставленный офис и вошли в большую гостиную, где Эмили принимала владельцев лошадей и, как мне показалось, возвращающихся после долгого отсутствия мужей.
– Как раньше – "Кампари"? – спросила она, готовая взять поднос, на котором стояли бутылки и стаканы.
– Все, что угодно.
– Добавить немного льда?
– Не утруждай себя, – сказал я, но она все же вышла на кухню.
Я прошелся по комнате. Ничто здесь за прошедшие годы не изменилось. Все те же обитые клетчатой шерстяной материей диваны и темные дубовые столы. Я остановился перед висевшей на стене картиной. Откуда-то слева налетает порывами ветер, серебристая полоска моря на заднем плане, гонимые ветром, несутся вдаль серые облака. Двое игроков в гольф, упрямо подставляя лица ветру, неутомимо – и неукротимо – тянут за собой тележки с клюшками для игры. А на переднем плане, где длинные, сухие стебли травы вот-вот сорвет и унесет ветром, лежит маленький белый мячик, еще невидимый игрокам.
Я подарил эту картину Эмили как своего рода предложение о перемирии. Это была одна из моих первых картин, написанных в хижине после ухода из Ламборна. В эту минуту во мне с прежней остротой пробудились те чувства, которые я испытывал, когда наносил на холст краску, чувство вины и радость от того, что обрел свободу.
– Один из моих клиентов, – услышал я за спиной у себя голос Эмили, – приезжал несколько дней назад со своим другом, и тот, как увидел эту картину, так с порога и говорит: "Это Александр, я угадал?"
Обернувшись, я увидел, что Эмили принесла из кухни два стакана со льдом и стоит, глядя на картину.
– Там есть твоя роспись, – сказала она. – "Александр" – и только.
Я кивнул:
– Да, я всегда только так расписываюсь, ты знаешь.
– И больше ничего?
– Хватит и этого. Слово "Александр" достаточно длинное.
– Во всяком случае, мой гость сразу узнал автора. Я очень удивилась, но он оказался не то искусствоведом, не то критиком и видел многие твои работы.
– А ты не помнишь его имени? Эмили пожала плечами:
– Нет, не помню. Я сказала ему, что ты всегда рисуешь игру в гольф, а он возразил, что для тебя главное – не просто игра как таковая, а упорство человеческого духа.
"Ого!" – подумал я и снова спросил:
– Как его имя? Постарайся вспомнить.
– Говорю тебе, не помню, забыла начисто. Я же не знала, что скоро увижу тебя, верно? – Она подошла к подносу с бутылками и налила "Кампари" и содовой в стакан со льдом. – Он еще сказал, что из тебя может получиться большой художник. Ты владеешь приемами мастерства и способен дерзать, ну и еще что-то такое в том же духе. Надо же! Дерзать! Какое дерзание нужно, спросила я его, чтобы рисовать игру в гольф? А он сказал, дерзание нужно для успеха в любом деле. И в тренинге лошадей – тоже.
– Прошу тебя, вспомни все-таки его имя.
– Вот привязался! Да не помню я. И не вспомню. Ну, он такой маленький, кругленький. Я сказала ему, что была знакома с тобой лично, а он пустился рассуждать о том, как удались тебе вон те крохотные красные крапинки на стеблях сухой травы – вот здесь, на переднем плане.
– Он сказал тебе, почему?
– Нет. – Эмили наморщила лоб. – Тут, помнится, мой клиент завел со мной разговор о своей лошади.
Она налила в свой стакан джина с тоником, села на диван и движением руки предложила мне сесть рядом с ней. Странное чувство испытываешь, оказавшись гостем там, где когда-то был хозяином. Дом всегда принадлежал Эмили, так как был завещан ей отцом, но когда я жил здесь, у меня было такое ощущение, будто это мой дом.
– Этот искусствовед или кто он там, – сказала Эмили, сделав порядочный глоток джина, – говорил еще, что твои картины в настоящее время слишком красивы, чтобы принимать их всерьез.
У меня эти слова вызвали не более чем улыбку.
– Ты не согласен с ним? – спросила Эмили.
– Нет. В моих картинах хватает уродства. Уродства в прямом смысле слова.
– А я не хочу, чтобы у меня здесь висели уродливые картины. – Видишь ли... В мире искусства надо мной посмеиваются, потому что мои картины находят покупателей. Я умею писать портреты, принимаю заказы, владею техникой живописи – в чьих-то глазах все это непростительный грех.
– Похоже, тебя это не волнует.
– Я пишу то, что мне нравится, и честно зарабатываю свой хлеб. Рембрандта из меня никогда не выйдет, и я берусь за то, что умею делать, и если приношу кому-то радость и удовольствие, что ж – это лучше, чем ничего.
– Когда ты жил здесь, я не слышала от тебя ничего похожего на то, что ты говоришь сейчас.
– Наверное, с тех пор я стал эмоциональней.
– В самом деле, – Эмили встала с дивана и подошла к картине, – с того самого воскресного утра я все время смотрю на траву. Так как же тебе удались эти крохотные красные крапинки на стебельках травы и коричневые пятнышки – на желтых?
– Не приставай. Зачем тебе это?
– Я не пристаю. Честное слово, мне интересно.
У "Кампари" был сладковатый и в то же время горький вкус. Совсем, как у жизни.
– Ну, хорошо, слушай, – сказал я. – Сначала я покрыл весь холст ярко-красной краской.
– Не делай из меня дурочку.
– Да нет же, – заверил я Эмили. – Все так и было. Ярко-красный кадмий по всему холсту. – Я подошел к Эмили, которая стояла возле картины. – Видишь? Вот эти тонкие красные штрихи на серебристой поверхности моря? Тот же самый красный цвет виден и в облаках, и в этих двух фигурах людей. И все остальные краски легли на красный кадмий. Этого можно достигнуть только с помощью акриловых красок. Они сохнут так быстро, что можно накладывать один слой краски на другой почти сразу, а не выжидая по нескольку дней, как это бывает, когда пишешь маслом. Если поспешишь положить один слой масляной краски на другой, они смешаются, и общий тон станет грязноватым, мутным. Взять хотя бы вот эту траву... Сначала я нанес слой умбры. Это темная, желтовато-коричневая краска. А сверху положил на нее смесь желтой и охры и потом провел вот эти полосы, пронизав ими все слои. Для этого я использовал металлический гребешок.
– Что?
– Гребешок. Да, вот эти полосы, похожие на царапины, я нанес его зубцами. Они проникли до слоя красной краски, и смотри что получилось. Как будто ветер пригнул траву к земле. Благодаря этим царапинам выглянули на поверхность красные крапинки и коричневые пятнышки из нижних слоев. А потом я положил совсем тонкий, прозрачный слой пурпурной краски поверх желтой, и получилась рябь. Возникает ощущение, что эти стебельки так и колышутся на ветру.
Эмили молча смотрела на холст, который висел на этой стене уже больше пяти лет, и наконец произнесла:
– Не знала я...
– Чего не знала?
– Почему ты тогда ушел. Потому что не мог писать свои картины, оставаясь здесь.
– Эм... – как-то само собой вырвалось у меня. Так звал я ее, когда мы жили вместе.
– Ты пытался объяснить мне что-то, но я была слишком обижена, чтобы понять тебя. И слишком молода. – Она вздохнула. – И ничего не изменилось, правда?
– В самом деле, ничего.
Эмили весело, без тени огорчения улыбнулась:– Для брака, который длился всего четыре месяца, наш был не так уж плох.
Я почувствовал большое облегчение. Я не хотел снова приезжать в Ламборн, избегал этого, сознавая свою вину и не желая будить в душе Эмили недобрые чувства, которых она в действительности ко мне не испытывала. Для меня стало привычно гнать от себя прочь воспоминание о ее полных недоумения глазах.
То, что она сказала мне тогда, прозвучало жестко: "Ну и ладно. Уходи. Хочешь жить на горе, так и живи там, отшельник!" И напоследок добавила: "Если тебе твои краски дороже, чем я".
Теперь, когда прошло больше пяти лет и боль от обиды притупилась, я услыхал из уст Эмили:
– Я ведь тоже не могла бы отказаться от работы со скаковыми лошадьми – ни за что на свете!
– Знаю, Эм, – ответил я ей.
– А ты не можешь отказаться от своей живописи.
– Нет.
– Такие уж мы оба. А теперь между нами все о'кей, правда?
– Ты великодушна, Эм. Она улыбнулась:
– Все, хватит о высоких материях. Ты не голоден?
Она быстро приготовила яичницу с грибами, и мы поужинали за кухонным столом. Эмили по-прежнему любила мороженое. Сегодня вечером на десерт было сливочное с клубникой.
– Ты хочешь развестись? – спросила она. – За тем и приехал сюда?
Меня это удивило.
– Нет, – ответил я. – Даже не думал об этом. А ты? – Можешь получить развод в любое время,
когда тебе угодно.
– А ты этого хочешь?
– Вообще-то, – спокойно сказала она, – я нахожу весьма полезным выступать иногда в роли замужней женщины, даже если на самом деле муж поблизости от меня нигде не околачивается. – Эмили облизнула ложечку, которой ела мороженое. – Я привыкла жить своим умом и давно не хочу быть приложением к мужу, если уж говорить начистоту.
Сложив тарелки в посудомоечную машину, она сказала:
– Но если не за разводом, то чего же ради ты приехал?
– Из-за лошадей Айвэна.
– Неправда. Ты бы мог расспросить о них по телефону.
Я хорошо знал безупречную честность Эмили. Она даже избавилась от некоторых клиентов, доставшихся ей в наследство от отца, потому что эти люди уговаривали ее заставить жокеев нарочно не выигрывать своих заездов. Это разные вещи, считала Эмили, выпускать молодую лошадь в легкий заезд, чтобы приучить ее скакать наперегонки с другими лошадьми, и пытаться обмануть любителей и знатоков конного спорта, умышленно придерживая фаворита, чтобы в следующий раз он скакал с более слабыми соперниками. "Мои лошади выходят на круг, чтобы побеждать", – решительно заявляла Эмили, и мир знатоков и любителей конного спорта ничтоже сумняшеся доверял ей.
Вот почему я поступил совершенно правильно, когда прямо сказал Эмили:
– Айвэн хочет, чтобы я спрятал Гольден-Мальта в каком-нибудь безопасном месте. – Ради Бога, о чем ты говоришь? Хочешь кофе? – спросила Эмили.
Она заварила кофе в новой кофеварке. При мне такой здесь не было.
Я рассказал Эмили о затруднительном финансовом положении пивоваренного завода.
– Пивоваренный завод, – резким тоном сказала Эмили, – задолжал мне за четыре месяца тренинга Гольден-Мальта. Я написала об этом лично сэру Айвэну незадолго до его сердечного приступа. Я не жадная, но от своих денег не откажусь.
– Ты получишь их, – пообещал я. – Но он хочет, чтобы я забрал отсюда Гольден-Мальта, а то его могут преждевременно продать в счет долгов пивоваренного завода.
Эмили нахмурилась:
– Я не могу позволить тебе забрать Гольден-Мальта.
– Ну... в общем, можешь.
Я нагнулся, достал из-под стола папку, которую привез с собой и вручил Эмили одну из заверенных копий документа о передаче мне полномочий доверенного лица сэра Айвэна. Я объяснил, что имею право действовать по своему усмотрению, чтобы сохранить собственность Айвэна, которая так или иначе включает в себя и Гольден-Мальта.
Эмили внимательно и даже как-то торжественно прочла документ от начала и до конца, а потом сказала:
– Так, хорошо, что ты намерен делать?
– Выеду отсюда верхом на Гольден-Мальте завтра утром, когда в городе и в его окрестностях будет полным-полно лошадей, движущихся в самых разных направлениях.
Взгляд Эмили выразил крайнее удивление. – Во-первых, – сказала она, – на нем не так-то просто ехать верхом.
– Я могу свалиться с него?
– Можешь. А во-вторых, куда ты поедешь?
– Если я скажу куда, то ты окажешься втянутой в это дело.
Эмили, подумав, сказала:
– Не вижу, как ты обойдешься без моей помощи. По крайней мере, мне придется сказать конюхам, чтобы они не волновались, если кто-нибудь из них заметит пропажу.
– Да, с твоей помощью мне было бы гораздо легче, – согласился я.
Кофе мы допили молча, а потом Эмили заговорила снова:
– Я люблю Айвэна. Формально он до сих пор мой свекор, так же, как Вивьен – до сих пор моя свекровь. Я иногда вижу их на скачках. Мы в хороших отношениях, хотя твоя мать никогда не проявляла ко мне теплых чувств. Тем не менее мы поздравляем друг друга с Рождеством, посылаем одна другой открытки.
Я кивнул. Об этом мне было известно.
– Если Айвэн хочет спрятать лошадь, я помогу ему, – сказала Эмили. – Так куда же ты все-таки поедешь?
– Я купил экземпляр журнала "Horse and Hound", – ответил я и, вынув журнал из папки, раскрыл его на странице с рекламными объявлениями. – Здесь есть упоминание об одном человеке, который присматривает за охотничьими лошадьми в платной конюшне и готовит их для преследования добычи по полной программе. Я хочу позвонить ему и спросить, не возьмет ли он к себе мою наемную лошадь на несколько недель, точнее – на четыре недели, с тем чтобы вернуть мне ее за день или два до "Золотого кубка короля Альфреда". Вернется ли Гольден-Мальт сюда или нет, сможет ли он участвовать в скачках при условии, что его тренером будешь ты?
Эмили рассеянно кивнула, глядя в ту точку на странице журнала, где я держал свой палец.
– Я не посылала бы Гольден-Мальта к этому типу, – сказала она. – Он груб и раздражает лошадей. А еще он думает, что неотразим и женщины без ума от него, считает, что он прямо-таки подарок судьбы для них.
– Ах, вот как!
После недолгого раздумья Эмили предложила мне:
– У меня есть одна подруга, которая оказывает те же услуги и во всех отношениях лучше этого типа.
– Она живет далеко отсюда?
– Примерно в восьми милях. Хотя вряд ли ты сумеешь легко найти ее...
– У тебя, помнится, всегда была под рукой карта этого района.
– Да, топографическая карта для артиллеристов. Но она уже устарела, ей семь лет. С тех пор проложили много новых дорог.
– Дороги могут меняться как угодно, а тропы для верховой езды какие были, такие и есть.
Эмили засмеялась и ушла в офис, откуда вскоре принесла карту, которую и разложила на кухонном столе.
– Ее конюшня здесь, на запад от Ламборна, – Эмили ткнула пальцем в карту. – Туда удобней всего ехать из Мэндауна. Смотри, это тут, сразу за деревней Фоксхилл.
– Найду, – сказал я.
Эмили с сомнением взглянула на меня и набрала номер телефона своей подруги.