Буров посмотрел на нее сумасшедшими глазами, силясь досказать ими то, что осталось скрытым в других словах.
Но Вера не заметила его взгляда - за дверью послышались шаги и стук.
Она сжала виски, посмотрела на своего гостя, потом на бессильно распростертую на постели книгу, прошептала:
- Невозможно заниматься!
- Кто это?
- Ну Хорохорин, конечно!
Он встал и быстро запер дверь на крючок.
- Не смей открывать!
Вера взглянула на него с угрозою. Он шатнулся к ней, но сейчас же махнул рукою бессильно.
- А, все равно! Прощай! Я выйду здесь!
Он прошел к шкафу и, раздвигая висевшие там по стенам платья, открыл противоположную дверь. Вера с досадою захлопнула шкаф, затем скинула крючок с двери, схватила книжку и, уткнувшись в нее, крикнула:
- Входите же!
Дверь растворилась с быстротой вихря - вошла Зоя Вера взглянула на нее и расхохоталась.
- А я думала - Хорохорин! - вздохнула она с облегчением и поцеловала взволнованную подругу.
- Я только на одну минуточку! - еще не отдышавшись, проговорила Зоя. - Я только узнать: прислали мне мои вещи из дому?
Вера улыбнулась.
- Письмо пришло тебе, а вещей не приносили!
Зоя стиснула губы, но тотчас же сделала равнодушное лицо и заговорила о другом.
Глава X. ОТЕЦ
Управление уголовным розыском помещается у нас в центральной части города на Бабушкином взвозе и занимает бывший князя Куткина особнячок. От Бабушкина взвоза до Собачьего переулка ходьбы всего несколько минут, но это короткое расстояние, как чувствовал Петр Павлович Осокин легло между ним и дочерью, после ее ухода из дому, непроходимой бездной.
Приходя на занятия в угрозыск, Осокин, прежде чем приступить к работе, с затаенным злорадством неизменно заглядывал в окно, точно полагал украдкой, сквозь самые стены домов, увидеть раскаяние дочери. Но так как он ничего не видел, кроме крыш, труб да появившихся в самое последнее время на крышах антенн, а от дочери ничего, кроме коротенькой записки с просьбой доставить в Собачий переулок, дом 6, кв. 9, ее собственные вещи, не получал, то со вздохом и усаживался за свой стол.
Явившись в седьмом часу вечера (в угрозыске у нас занимаются и по вечерам) и в тот замечательный день, который потом так взволновал не только наш город, но и весь Советский Союз, Осокин по обыкновению заглянул в окно и с обычным вздохом сел на свой высокий стул под плакатом "Субинспектор 2-го района".
Дочка ваша еще не вернулась? - спросил его, не поднимая глаз, субинспектор 4-го района, сидевший напротив Он заранее знал ответ сослуживца и спрашивал вместо вечернего приветствия.
- Нет, сердито барабаня по столу, ответил Осокин, - нет! И известий нет?
- Известия есть! - сказал неожиданно Осокин, и тот изумленно поднял на него глаза
- Какие же, Петр Павлович?
- Вещи потребовала! Вещи ее собственные, то есть там платьишки да бельишко… Да главное, видите ли, книжки кое-какие! И адресок сообщает: действительно, как мне и говорили, в Собачьем переулке, у какой-то подружки
- Это в вашем, значит, районе?
- Так точно. Даже и дом этот знаю и квартиру был по одному дознанию
Заявителей в комнате еще не было, и говорить о семейных делах можно было с полной откровенностью.
- Вещишки-то отослали? - равнодушно спросил субинспектор 4-го района.
Осокин вдруг нахмурился.
- Вот уж этого я, извините, не понимаю Раз она свою собственную жизнь начала и от отца отреклась, то какие у нас могут быть с нею дела? Наконец, раз твои вещи тебе нужны, то прогуляйся сама! У меня посыльных нет для этого, а сам я и стар и охоты нет! Все это я письмом ей ответил..
- Гордый вы очень, Петр Павлович, с детьми!
- Да, горд, ибо ее вырастил, вспоил, вскормил и могу от нее уважения требовать. Ей мои родительские чувства не нужны - так и она мне не нужна!
- Ну, это вы напрасно! Случись с ней что-нибудь прибежит она, вы и простите!
- Я?
- Да, вы, конечно!
- Никогда этого не будет! - обрезал Осокин и на ми нуту даже прекратил разговор.
Субинспектор взглянул на него с любопытством - в скучной служебной тишине семейная драма Петра Павловича уже давно стала предметом необычайного интереса
- И что вы ей такого сделали? - спросил агент, стоявший у окна, закуривая папиросу и располагаясь отдох нуть за болтовней. - Человек не злой..
Из кабинета начальника высунулась голова помощника
- Кто из агентов свободен?
- Кажется, Петров один! - ответил инспектор
- Прачкин где?
- На кражу ушел.
- А Брандт?
- На убийстве с утра!
- Пошлите Петрова мне!
Голова скрылась. Осокин усмехнулся.
- Видите ли, тайну моего прошлого обнаружили и дочери в вину поставили: дескать, происхождение!
- Это что же за тайна?
- Попом я был!
- Да ведь вы по своему желанию сан сняли!
Осокин пожал плечами и угрюмо ответил:
- Дочка-то, однако, у попа родилась. Теперь многие священство бросают, так что тут особенного?
- Это верно! - согласился субинспектор и, покачав головою, добавил сочувственно - И как это вы в попы попали? Совсем не похоже на вас!
А куда было из семинарии деваться? Отец плачет "Я стар, помирать хочу. Бери мое место!" Сам к архиерею ходил, выхлопотал. Я и обернуться не успел, как мне и невесту нашли, и поженили, и указ дали из консистории Вы и пошли?
- Как же тут не идти было? Прямо гипноз какой-то Да что идти! Я и до сих пор, может быть, в попах бы служил, если б жена не померла…
- Вера была?
- Какая вера, - махнул рукою Осокин. - Вера у редких была! А так что же? Не все ли равно, тем ли, другим ли пропитание себе добывать! А как жена померла родами, так тут я и задумался: как же это без женского пола жизнь прожить? Сошелся было с учительницей, а в деревне, знаете, в те времена как на такие вещи смотрели? Сейчас к архиерею - донос! Архиерей на меня - епитимью… Плюнул я, да и подал прошение о снятии сана!
В субинспекторскую комнату ввалился огромный рыжий человек с заявлением. Его лениво усадил к себе субинспектор 1-го района. Два других поближе подвинулись к Петру Павловичу, заинтересовавшись подробностями его биографии.
Он тихо им улыбнулся, поджег загасшую папиросу и продолжал
- Не пускали меня долго! Вызывали для увещевания три раза! Архиерей меня укоряет: "Вы подумайте, что о вас говорить станут!" А я ему отвечаю: "Эх, ваше преосвящен ство, вы вот и в сане, а послушали бы, что о вас говорят!" "Это верно!" - буркнул он и ушел! А на третий раз меня вызвали - я уже обстригся и штатское надел! Делать было нечего - сейчас же указ написали!
Все расхохотались. Рыжий заявитель ушел. Дежурный сказал, что привели арестованных. Субинспектора велели обождать и не слышавший из-за рыжего заявителя рассказа инспектор снова начал расспросы:
- Почему вы в угрозыск попали?
Случайно. Как сан снял, деться некуда было, я в судебную палату писцом устроился! И тут свое образование по сыскной части получил: всякие это допросы переписываю, а сам любопытствую и иногда следователю шепну, бывало, как опрос повернуть! Дослужился до помощника секретаря. А тут революция, закрыли палату, я без дел! Сначала в добровольную милицию записался, а потом так и до угрозыска дошел… Что зря говорить - делом этим интересуюсь!
- Да, вас начальник как-то Пинкертоном назвал!
- Слыхал, - не без гордости и солидности заметил Осокин, - это меня за банковское дело так окрестили, как я Улыбышева уличил!
Петр Павлович захихикал самодовольно. Агент откликнулся, обнажая профессиональное любопытство:
- Чем вы уличили?
- Кража через пролом в стене, в банке! Следов ни каких! А я пошел в Кладбищенский трактир и взял там по подозрению одного чуть свет, рано утром! Улик-то нет, а под ногтями у него грязь, на кирпичную пыль похоже… Допросил, а потом ноготки-то ему вычистил и через лупу уследил - кирпичная пыль и известочка… А у него по опросу алиби значится: пьянствовал у бабы и никакими делами не занимался..
Субинспектора расхохотались и покачали головами Осокин добавил:
- Дело люблю и на судьбу не жалуюсь…
Агент не без язвительности заметил:
- Еще бы вам жаловаться, когда вы процентных отчислений за найденное получили чуть не целое жалованье!
- Месяц хороший был! - захихикал Осокин и потер руки - Удачный месяц был!
Субинспектора, переглянувшись, не замедлили усмехнуться также. Агент отошел от окна и, став в позу оратора, в проходе между субинспекторскими столами, сказал:
- Хорошая вещь эти отчисления. Охотнее работаться стало… Но заявители начали понимать, в чем дело! Бывало, придет какой-нибудь с заявлением, непременно такую стоимость украденного укажет, что радуешься… И приврет обязательно: украдут на сто рублей - показывает, что двести… А как узнали, что с найденной суммы отчисление платить - так совсем по-другому… А позавчера лошадь этому извозчику вернули, знаете? Нарочно заходил на Конный базар о ценах справляться…
- Ну? - оживились инспектора.
- Ну и стоит такая лошадь не меньше трехсот рублей, а он заявил - сто!
- Довзыскать надо бы! - буркнул угрожающе Осокин. - Да еще к ответственности привлекать за недобросовестное показание…
Все рассмеялись.
Осокин, однако, не повеселел. Наоборот, мысль об удач ном месяце как-то цепко соединилась с мыслью о дочери, и уж через минуту он ворчал своему соседу:
- Дочери отцовский хлеб не нужен, родная дочь пренебрегла! Раньше бы я ей за это… А теперь ничего не могу руки коротки!
Он со вздохом пододвинул к себе папку
Инспектор велел привести арестованных Все, позе вывая и потягиваясь, принялись за работу
Осокин допрашивал, посматривал на стоявшего перед ним парня, записывал, но был суров и не улыбнулся даже, когда парень на вопрос: "Чем занимаешься?" - ответил просто:
- Карманник!
Окончив допрос, Петр Павлович отпустил арестованного, потянулся и закурил свежую папиросу. Смутившая его покой обида не проходила. Он знал, что Зоя не подает никаких надежд на самый малейший признак раскаяния или сожаления.
Он вздохнул и, побарабанив по столу пальцем, воспользовался минутным перерывом в работе сидевшего напротив субинспектора.
- А того не понимают, - начал он, как будто разговор и не прекращался, - что причиняют беспокойство! Можешь ты от отца уйти, но обязана ему сообщить, где ты, что и как!
- Ну, что там с ней случиться может - не маленькая! Да и товарищи помогут.
- Товарищи ее и сманили! - проворчал Осокин. - Лучше бы уже и не было этого товарищества!
- Да что же в товариществе плохого?
- А вот что…
Петр Павлович затянулся глубоко и, выдохнув дым, уже не продолжал начатой фразы. Не сказав ничего, он в тоске оглянулся: все тихонько поскрипывали перьями, и никто не придавал трагедии сослуживца значения.
Осокин вздохнул.
- Меняются времена, меняются! И так выходит, что и сам не заметишь, как черное белым называть будешь!
- Это вы, Петр Павлович, на нас, что ли, намекаете?
- Да, вот видите, что выходит: дочь отца бросила, дочь от отца сбежала, а отец и гневаться не моги, отцу и сочувствия ни от кого настоящего нет!.. Гордость же моя не позволяет мне…
Хотя все эти речи от Осокина сослуживцы слышали почти каждый день и привыкли как к ним, так и к собственным возражениям, тем не менее его слушали и покачивали головами.
Уже время подходило к девяти часам, агенты начали расходиться, когда подошедший к телефону дежурный инспектор с каким-то преувеличенным вниманием стал слушать.
Трубка клокотала неразборчивыми словами. Сидевшие поглядывали на инспектора и соображали по повторяемым им словам, откуда говорили и о чем сообщали.
- Из милиции? - спросил Осокин.
Инспектор кивнул головой, переспрашивая трубку
- Собачий переулок?
Петр Павлович насторожился.
- Дом шесть? - спрашивал тот
Петр Павлович поднялся за столом, опершись на него руками.
- Квартира девять? Хорошо, сейчас будем!
Инспектор повесил трубку и посмотрел на Осокина.
Тот, в смущении, гневе и страхе одновременно, спрашивал:
- Что там? Что там?
- Застрелилась какая-то девица… Или убили ее - ничего не выяснили еще! Ваш район, Петр Павлович, пойдемте и вы!
Осокин сорвался с места, ураганом помчался к двери и исчез, прежде чем успели надеть на него шапку, вразумить, остановить, объяснить.
Инспектор покачал головой и пошел за ним
Глава XI. ТАК ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ
- Хорохорина я на лестнице обогнала, - задыхаясь от беготни, сказала Зоя - Он сумасшедший какой-то: ничего не видит! Давай письмо!
- Все они сумасшедшие! - равнодушно ответила Вера, доставая из-под скатерти конверт, и, подавая его, спросила - От кого?
- Отец, конечно, - взглянула на конверт Зоя. - Некогда, Верочка! Хорохорин идет, значит, собрание кончилось. Меня Сеня в клубе ждать будет! Я прямо с работы сюда…
- Какое собрание?
- А перевыборы. Хорохорина отозвали и уж не выберут теперь! Прощай!
Она вышла и в дверях столкнулась с Хорохориным, который даже не узнал ее Он был бледен, как всегда, но никогда еще не чувствовал такой слабости, безволия и нерешительности, как в этот раз.
Войдя, он осмотрелся кругом, точно видел впервые и Веру, и комнату, и картинки на стенах, и дырявое кресло, и круглый стол. Он покачал головою, пробормотал со вздохом: "Так жить нельзя" - и стал у окна, глотая сухими губами воздух, как только что выловленная и выкинутая на берег, измученная крючком, длинная костистая рыба.
Вера не без сочувствия посмотрела на него.
- Что случилось, милый мой?
- Ничего!
- То есть как ничего? Собрание чем кончилось?
- Королева выбрали!
- А тебя?
- Меня? - Он удивленно взглянул на нее и махнул рукою - Куда я гожусь теперь, Вера? Я никуда не гожусь! Теперь уже все кончено, решено и подписано..
Вера вздохнула, села на кровать и, положив голову на руки, обнявшие судорожно железные прутья спинки, стала смотреть на Хорохорина с преувеличенною ненавистью и презрением.
- Послушай! - зло сказала она. - Послушай! Если уж тебе не терпится, то выкладывай все, что у тебя есть, только скорее - мне заниматься нужно, - и уходи!
Он смотрел на нее, слушал и с радостью чувствовал, как сам переполняется гневной тоской и решительностью.
- Если ты хочешь, - кривя губы, выговорил он, то могу сказать и это… Тебя это может заинтересовать кажется, я заразился…
- Чем?
Она вскинула голову, отклоняя ее назад, точно ждала удара.
- Глупый вопрос. Я о чесотке не стал бы тебе докладывать, а с тифом пошел бы в клинику
Вера сжала зубы и тихонько спросила:
- Когда?
- Давно уже, вероятно. Завтра мне сделают исследование, тогда скажут наверное. Если тебя это интересу ет - можешь справиться… Вот…
Он вырвал из кармана скомканную бумажку и бросил ее на стол
- Вот с этой бумажкой пойдешь и справишься. Я не попду Я вообще больше никуда не пойду, и мне ничего больше не нужно.
Вера подошла к нему Она смотрела на него с ужасом
- А я? Я - тоже?
Он пожал плечами: так трудно было устоять от искушения причинить ей такую же боль. Он сказал серьезно:
- Вероятно…
- Ты и до меня, до меня был болен?
Она впилась в его руку пальцами с такою силою, что он невольно вырвал ее.
- Да, наверное!
- И ты знал?
Ее лицо, искаженное злобой, было страшно. Хорохорин оттолкнул ее: он почти боялся ее, этой женщины.
И эта страшная ненависть, гнев, насквозь пропитанный презрением, самое лицо ее, опаленное краской стыда и унижения, были действительно жутки.
Хорохорин бессознательно отодвинулся от нее.
- Гад! - прошипела она. - Гад!
Он не мог скрыть мгновенного торжества, отмщенного унижения. Эта тень, пробежавшая по его лицу, заставила Веру сдержаться.
Она покачала головой.
- Ты лжешь, Хорохорин?
Он промолчал.
- Ты лжешь, я спрашиваю! - крикнула она. - Лжешь?
Он только взглянул на нее, не отвечая. Это молчание было страшнее самых горячих клятв. Тупея от ужаса, дрожа от страшного холода, как острый сквозняк пробиравшегося откуда-то изнутри наружу, Вера продолжала ждать ответа
Хорохорин молчал, опустив голову. Тогда, овладевая собою, она спросила:
- Где же ты сам?..
Она не кончила. Он закричал исступленно:
- Где я сам? Там, там, где и все… Один раз и я дошел до проститутки по твоей милости!
- Когда, когда это было? - простонала она.
- Когда ты, ты, ты меня выгнала отсюда! Вот когда это было! Через тебя ушла Анна, ты не далась мне сама И по делам: нам обоим нужно было заботиться о здоровье, а не разыгрывать мещанских драм.
- Негодяй!
Она вдруг с какой-то гневною страстностью выпрями лась и согрелась в ненавистном отвращении к этому человеку.
Он засмеялся.
- Что ж! Доигралась? Ну и ладно! - сказал он, утихая. - Все равно! Дело случая…
Этот тон отрезвил ее. Она тряхнула головою и заметалась по комнате.
- Подожди, - шептала она почти про себя. - Подожди… Я же ничего не заметила. У меня никаких признаков, ничего… Разве можно не заметить?
Он чувствовал какое-то тупое удовлетворение от ее лихорадочного волнения и, стараясь скрыть злость, отвечал просто:
- Можно и не заметить!
- Нет, этого не может быть. У меня ничего нет!
- Будет!
- Нет, погоди, погоди. Тут надо рассчитать. Когда может это выясниться? Какой это срок бывает при заражении? Ничего не помню - сдавала зачет и не помню, ничего не помню…
Она кинулась к маленькой плетеной этажерочке, заваленной книгами, стала рыться в них молча, беспорядочно и страшно спеша.
- Стой! - крикнула она. Где у меня Штрюмпель?Где кожные и венерические?
Она стояла на коленях перед книгами, терла виски, вспоминала:
- Кто-то взял! Кому я отдала? Ничего не помню, ничего не помню… Ты лжешь? - крикнула она ему Ты лжешь?
Он кивнул на смятую бумажку, лежавшую на столе:
- Для шутки, что ли, я туда ходил?
Она вскочила. Вынутые из этажерки книги рассыпались по полу Она не подняла ни одной, их движение напомнило ей о себе самой, катившейся куда-то вниз без поддержки
- Подожди, - крикнула она, подожди! А та, та девушка на фабрике? Тоже?
Он махнул рукою с досадою
- Ах, не знаю я! Вероятно, и она!
- О, какой ты негодяй, Хорохорин!
- Да кто виноват во всем, как не ты же! крикнул он в тоске и отчаянии. - Ты, ты толкнула меня!
На ней был тот же самый желтый халат с крупными цветами. Хорохорин следил за нею, метавшейся по комнате из угла в угол, с тупым раздражением