– Понимаю. Готов терпеливо выслушать ваши предложения.
– Прежде всего нам нужно договориться, каким образом и в какой степени я могу оказать вам помощь своими войсками и, в частности, прямо сейчас, силами сопровождающего меня отряда.
– Господину адмиралу хорошо известно о том, как бескровно мне удалось разоружить и отправить в глубь России распропагандированный большевиками гарнизон станции Маньчжурия.
– Это сделано силами полка, в действительности не существовавшего, – кивнул Колчак, отпивая слишком холодного и терпкого вина из трофейных запасов. – Наслышан, атаман, наслышан. Как слышал и о том, что вы слишком стеснены в средствах, необходимых для формирования реальных, полноценных и по-настоящему боевых частей. Поэтому я в какой-то степени способен помочь вам. А постоянный источник доходов у нас, как понимаете, один и тот же – это деньги Китайско-Восточной железной дороги, правление которой может полагаться на охрану вашей воинской силой.
– Если только засевший в Харбине управляющий дорогой генерал Хорват наконец поймет: все, что происходит сейчас в России, управления дороги тоже касается. И в китайской полосе отчуждения КВЖД ему не отсидеться.
– По-моему, он уже начал осознавать это, – поспешно заверил его адмирал, опасаясь, как бы атаман не стал втягивать его в местные конфликты и недоразумения. – Поэтому, действуя в зоне железной дороги, вы должны подчиняться или, по крайней мере, согласовывать свои действия с ее руководителем. А также прекратить проведение любых антикитайских акций и воздерживаться от чрезмерно дружеских отношений с командованием Квантунской армии и вообще с японцами.
– "Чрезмерно дружеских"? – иронично уточнил Семёнов.
– Вот именно, – жестко подтвердил Верховный правитель.
– Вы становитесь дипломатом, господин адмирал. Прекрасно сказано.
– Мы не для того встретились, чтобы обмениваться колкостями, есаул.
– Пока я лишь пытаюсь понять, какова истинная цель вашего пребывания здесь, господин адмирал.
– Мне как члену правления железной дороги чрезвычайно важно знать ваши желания и задачи, чтобы я мог правильно, соответствующим образом распределять те остатки имущества и ценностей, которые имеются в его распоряжении.
– И это всё? – с артистичной умиленностью улыбнулся атаман.
– Речь идет о поддержке вашего движения, – окончательно побледнело лицо Колчака. – Уже сейчас я привез вам из фонда КВЖД триста тысяч рублей, которые смогу передать сразу же после переговоров. Если у вас есть какие-то просьбы ко мне и к правлению дороги, то мы с генералом Хорватом готовы рассмотреть их.
Семёнов медленно цедил вино и демонстративно тянул время. Сумма, названная адмиралом, несомненно, пригодилась бы ему сейчас, но наряду с этим он не желал оказываться ни в подчинении Верховного правителя, ни в зависимости от начальства дороги.
– Для вас, очевидно, не является тайной, господин адмирал, – заговорил он лишь после того, как насладился своей собственной снисходительностью, – что я получаю достаточную финансовую поддержку, а также оружие, снаряжение и продовольствие от японцев. Поэтому в данный момент я не нуждаюсь в содействии правления железной дороги. Никаких просьб ни к вам, ни к генералу Хорвату у меня тоже пока что не возникает.
Слушая, Колчак сжимал бокал с такой силой, что, казалось, вот-вот раздавит его. Он уже понимал: жажда личной, неограниченной власти для Семёнова оказалась значительно сильнее той реальной подмоги, которую они способны предоставить атаману. И что пытаться "покупать" его в дальнейшем бессмысленно.
– Хорошо, – как можно внушительнее произнес он, – разбирать этот вопрос мы с вами сейчас не будем. Но имейте в виду, раз мы не смогли договориться и выяснить наши отношения, то я слагаю с себя всякую ответственность за ту помощь, которую могла бы оказать вам железная дорога. Что же касается её средств и ресурсов, то они будут направляться на поддержание тех частей, которые находятся под моим командованием.
Адмирал понимал, что его визит на станцию Маньчжурия не только не способствовал умиротворению атамана и налаживанию взаимопонимания с ним, а наоборот, предельно обнажил внутренний их конфликт. И подтверждение тому появилось очень скоро. Прибыв в Иркутск, он еще только обдумывал, каким образом поставить зарвавшегося атамана на место, как неожиданно от Семёнова пришла телеграмма, которая довела Колчака до грани бешенства.
Еще бы, оказывается, этот недоученный есаулишко требовал от него сложить с себя обязанности Верховного правителя России, передав их кому-либо из троих названных им претендентов: генералу Хорвату, атаману Дутову или генералу Деникину. При этом адмиралу не составило труда догадаться: кому бы из вышеуказанных он ни передал бразды управления, в конечном итоге они окажутся у этого коварного "монгола" Семёнова. Так как только в подобном случае тот удовлетворил бы свои амбиции.
К тому же выяснилось, что, предлагая свои кандидатуры, атаман даже не поинтересовался у этих уважаемых людей, а согласны ли они противостоять Верховному правителю, принимая эту высокую должность.
Ответом охамевшему есаулу как раз и стал приказ адмирала об отстранении его от всех занимаемых им должностей и о предании суду. Хотя заранее ясно было, что приказу этому атаман не подчинится, и никаких способов воздействия на него у Колчака не найдётся. Понимали положение вещей и Хорват, и Дутов, и другие генералы и атаманы, пытавшиеся как-то помирить двух влиятельных деятелей. Причем все названные Семёновым господа от поста Верховного правителя России тотчас же отреклись.
Особенно удивил и разочаровал нашего атамана резкий отказ генерала Деникина, хорошо известного тогда уже во всей бывшей империи. Атаман Дутов тоже обратился к Семёнову с открытым посланием, где призывал признать адмирала Правителем "во имя общего блага" и ни в коем случае не препятствовать прохождению по железной дороге военных грузов.
Вот тогда-то Семёнов и понял, что на сей раз проиграл Колчаку в самом важном – политическом турнире. Причем далеко не рыцарском.
Не спасла его репутацию даже специально написанная брошюра, в которой атаман давал свою оценку "конфликту с Омском", уличая при этом адмирала в неготовности к бремени полномочий Верховного правителя страны и в откровенном бонапартизме. Он "с удовольствием встретил назначение Колчака военным министром Директории", но не считает возможным для того становиться диктатором, "в силу его личностных особенностей".
Увы, "личностные особенности" адмирала тогда уже мало кого волновали. Все исходили из соображений, что теперь уже "не до жиру…", Отечество спасать надо. Причем несколько высокопоставленных в крае людей резонно заметили атаману: мол, именно такой "прожжённый бонапартист" и нужен сейчас растерзанной, деморализованной России.
…Казалось бы, дела минувших дней. Но именно сейчас, в последние часы жизни, обречённый атаман с особой скрупулезностью отслеживал и анализировал все более или менее важные события из той своей, прошлой, жизни.
19
Проскрежетала дверь камеры напротив. Прозвучали слова конвойного, и оба смертника прислушались, пытаясь понять, куда это: на допрос, на суд, на расстрел? Зная, что их ведут именно на казнь, многие отваживались кричать, прощаясь с теми, кто пока еще остается в застенках, а чаще всего называли свое имя, чтобы тот, кому чудом выпадет вырваться отсюда, сообщил его родным. Хотя и понимали, что на Лубянке чуда не случается, а конвойные эти крики души жесточайше пресекали. Впрочем, тот человек, кого выводили в данную минуту, стоически молчал…
– Мы еще достаточно молоды, но стоит оглянуться: Господи, сколько упущенных возможностей! Знать бы, какими они станут, послевоенная Россия и непокорённая Европа… – с тоской неискоренимого мечтателя в голосе произнес Родзаевский, запрокинув голову и глядя на светлый квадрат зарешеченного окошечка.
– Этого нам уже не дано, – раздраженно заметил Семёнов. – Прошу, ради всех святых, полковник, позвольте мне остаться наедине с самим собой.
В течение тех нескольких месяцев, которые они провели в одной камере, Нижегородский Фюрер держался с атаманом холодно, а порой и надменно. "Сокамерные" отношения между ними складывались так же трудно, как и деловые в первые годы восхождения Родзаевского на вершину эмигрантского фашистского движения. Еще бы, когда его партия достигала чуть ли не двадцати тысяч членов с отделениями в нескольких ведущих странах, он уже видел себя в одном ряду с диктаторами Франко, Гитлером и Муссолини. Поэтому считал, что Белое, в особенности казачье, движение, видевшееся ему всегда анархистско-партизанским, давно исчерпало себя и требует полной замены фашистским.
Подручные Берии, несомненно, знали о сложности их взаимоотношений. Потому и свели в одних стенах, чтобы самим присутствием Нижегородского Фюрера постоянно давить на психику Семёнова, все еще более или менее сохраненную и почти уравновешенную. И не ошиблись: всякое общение атамана с Родзаевским почти с первых же слов перерастало в схватку. В друг друге их раздражало буквально все: от политических взглядов – до манеры общения. А само присутствие этого человека вызывало у Семёнова психологическое отторжение. Воинственное какое-то неприятие.
– А ведь вам только что явился этот азиат-предвещатель, Живой Будда, – проговорил Родзаевский. Семёнов обратил внимание, что на сей раз в голосе его прозвучала не ирония, с которой он обычно обращался к прошлому атамана, а некая заинтригованность.
Григорий понимал, что полковнику тягостно и страшно оставаться наедине с собой, своими мыслями и душевными терзаниями. Поэтому, отбросив амбиции, он тянулся сейчас к старшему и более стойкому, как новобранец перед первой атакой к своему единственному покровителю – "всесильному и заговоренному от пуль" унтер-офицеру.
– Вы правы, полковник, – всепрощенчески благодушно признал атаман. – Он действительно явился, этот жрец жрецов. Я видел его перед собой, как вижу вас.
– Пожелал напомнить о своем давнем пророчестве?
– Очевидно.
– Простите за любопытство и назойливость, но давно порывался спросить вас: большевичок ихний, Ульянов-Ленин, в дни эти судные вам, случайно, не являлся?
– Издеваетесь, Фюрер?
– Всё ожидал: спросят ли прокурор или судья о том, встречались ли вы с вождём "мигового пголетагиата", – скопировал полковник речь Ильича. – Но они почему-то не спросили.
– Знают потому, что не встречались, – отрубил атаман.
– Хотя, по-моему, судьи, очевидно, упустили этот момент. Или же получили указание из Кремля: такое имя всуе не упоминать, а то, поди знай, какие подробности подобных переговоров могут всплыть.
– Указание, скорее всего, было. Однако с Лениным я действительно не встречался, – еще жестче проговорил Семёнов, раздражаясь неверием Родзаевского. – Как говорится, не имел чести.
– А легенды харбинских трущоб свидетельствуют о другом.
– Знаем мы эти байки. Сколько их ещё появится после нашего ухода – и правдивых, и лживо неправедных – да пойдёт гулять и по Даурии, и по всей Руси, полковник!.. Впрочем, в конце ноября 1917 года, незадолго до первого нашего отхода из Читы в Маньчжурию, мы действительно общались с ним.
– Уже кое-что проясняется.
– Но при посредничестве телеграфа. Его телеграфист тогда отстучал: "До меня дошли слухи, что вы расстреляли двух наших товарищей, членов большевистской партии, выполнявших поручение ЦК. Верно ли это? Ленин". Я ответил: "Нет, неверно! Мы расстреляли двух провокаторов и террористов, ставивших целью разложение армейских частей и препятствовавших их отправке на фронт". Вот, собственно, и все.
– И как же отреагировал "батенька"? – поинтересовался Родзаевский.
Семёнов не ответил. Однако полковник настойчиво, не скрывая иронии, повторил свой вопрос, только вместо "батенька" вставил "этот закоренелый мерзавец".
Предчувствуя, что реакция главного революционера Нижегородскому Фюреру все равно известна, генерал проворчал:
– Принялся угрожать. Отстучал: "Вы должны быть сурово наказаны за это. Помните, что вас ожидает виселица!". Или что-то в этом роде, дословно не припоминаю.
Произнеся эти слова, Семёнов вдруг встрепенулся, распахнул глаза и растерянно, хрипловато постанывая, осмотрелся, словно искал выход из западни. Черт возьми, а ведь "батенька" так и сказал тогда: "Помните, что вас ожидает виселица!". Если бы не назойливое любопытство Родзаевского, он, очевидно, так и не вспомнил бы о пророчестве этого "геволюцигонега", а ведь тогда, почти двадцать девять лет назад, оно действительно прозвучало, в соболях-алмазах!
– Следует понимать так, что Ульянов оказался куда прозорливее и конкретнее в своем предсказании, нежели Живой Будда?! – печально ухмыльнулся Родзаевский, словно на какое-то время забыл, что смертный приговор они с атаманом выслушивали вместе. – Кто бы мог предположить, что такой закоренелый кремлевский мерзавец – и вдруг окажется в пророках?!
– Это не они нам пророчат, полковник. Это пророчат Небеса. А все эти "земные Будды" – всего лишь черные гонцы судеб наших, Небесами начертанных.
– Впрочем, если вдуматься, предсказания эти как бы дополняют друг друга, – примирительно заметил Родзаевский.
– Вам-то самому смерть в подвалах Лубянки никто прорицать не удосужился, господин Нижегородский Фюрер? – устало спросил атаман и, закрыв глаза, вновь, казалось, забылся в полусне-полувидении.
– Увы, ни одно из касающихся меня прорицаний сбыться уже не сможет, – едва слышно проговорил вождь русских фашистов. – А ведь какими прекрасными, какими достойными они были!
– Вот только источались устами, недостойными их, – неожиданно густым, архиерейским басом изрек атаман.
* * *
По чьему-то приказу свыше, придерживаться традиции всех тюрем мира – казнить на рассвете – на Лубянке на сей раз не стали: за приговорённым пришли около одиннадцати вечера.
– Все, полковник, – сухо произнес он, прощаясь с Родзаевским. – Мне сотни раз приходилось подниматься в атаку, ходить в разведку, отбивать натиск врага. А умирать приходится вот так. На виселице. Несправедливо, полковник, несправедливо.
– Я помолюсь за вас, господин генерал, – едва шевеля непослушными губами, произнес Родзаевский. Он стоял посреди камеры – с мертвецки бледным лицом, в предчувствии того, что через несколько минут после казни атамана палачи придут за ним.
– Да взбодритесь вы, – слегка коснулся его предплечья атаман и даже попытался улыбнуться. – Это всего лишь смерть, представ перед которой, у солдата есть только одно право: умереть по-солдатски.
– Я буду молиться за вас, – чуть увереннее проговорил Родзаевский, инстинктивно ступая за бывшим верхглавкомом и перекрещивая его вслед.
– Стоит ли утруждать себя, полковник? – услышал он в ответ. – И потом, молитва за меня… Из ваших-то уст!
Когда его подвели к установленной во внутреннем дворе виселице, атаман потребовал присутствия священника, чтобы, по христианскому обычаю, перед смертью облегчить душу исповедью.
– Исповедаться, атаман, нужно было на суде, – осклабился один из палачей. – А священники у нас не положены. К тому же их самих почти поголовно перевешали.
– Так что каяться будешь уже в петле, – напутствовал второй. – Специально по этому случаю веревку приказано не намыливать.
Окинув взглядом обоих исполнителей приговора и стоявших чуть в сторонке военных чинов, атаман перекрестился и, стараясь ступать как можно тверже, взошел на эшафот.
– Не по-людски это: в мирное время казнить без права на исповедь, – молвил он, обращаясь к прибывшим наблюдать за казнью. – Не по-людски, в соболях-алмазах. – Старательно застегнув китель на верхние пуговицы, генерал одернул его и по-армейски выпрямился, словно не под петлей висельника стоял сейчас, а под развернутым знаменем, принимая последний смотр своих солдат: – Но коль уж берете этот грех на душу… Честь имею, господа офицеры. Я готов.
– Ты ж посмотри, как заговорил: "Честь имею"! Мундир с него сразу ж после суда нужно было содрать и напялить рваную тюремную робу, – раздраженным начальственным тоном проговорил кто-то из эшафотной галерки. – А то ведь и на виселице все еще генерал-атаманом себя чувствует.
2008–2009 гг.
Примечания
1
Константин Родзаевский (1907–1946) – полковник, юрист, основоположник и идеолог русского фашизма. Член Российской фашистской организации, которая с мая 1931 года стала именоваться Русской фашистской партией. С 1934 года он был генсеком и заместителем председателя ЦИК этой партии. Вел переговоры с НКВД, поскольку не сомневался, что фашизм и русский национал-большевизм в идеологическом плане тождественны. Верил, что Сталин сумеет свергнуть правившее в СССР "еврейское правительство" и построить новую, коммунист-фашистскую Россию. Автор антисемитских книжек "Иуда на ущербе" и "Иудаизм современного мира, или Решение еврейского вопроса в ХХ столетии". Добровольно вернулся в 1946 году в СССР под гарантию неприкосновенности, полученную от высокопоставленных сотрудников НКВД, но прямо на границе был арестован, осужден и 30 августа 1946 года расстрелян. В 2001 году в России вышла книга К. Родзаевского "Завещание русского фашиста", ставшая популярной в среде современных русских фашистов. – Прим. авт.
2
Харбинская секретная (разведывательно-диверсионная) школа была создана в 1937 году для специальной подготовки русских фашистов. Немало её выпускников было переброшено на территорию Российской Федерации, где они вели разведывательную, террористическую и пропагандистскую деятельность. Однако расширять эту деятельность мешали сами японцы, опасавшиеся, что диверсии русских фашистов могут спровоцировать войну между Японией и СССР. Финансировалась школа японским военным ведомством. – Прим. авт.