– Венок от следственной бригады, – напомнил я. – А ты пока еще в нее входишь… Сколько ты заплатил? – спросил я Володю, доставая бумажник.
– И за меня тоже дай, – вполголоса сказал Слава. – Потом верну.
– Да не нужно мне никаких денег! – оскорбился Володя. – Это моя инициатива, я и говорить вам не хотел… Я у вас сколькому уже научился… Это бесценный опыт, ни за какие рубли не купишь.
– Что да, то да, – согласился Слава. – Ты хоть с ее родителями познакомился? На поминках или еще где.
– На поминки я не ходил, – сказал Володя. – А что, надо было?
– Детский сад! – взорвался Слава. – Нет, Борисыч, забирай его себе, а я беру свои слова назад… Не нужен нам такой! Чему ж ты здесь выучился, если не знаешь, что именно на поминках проще всего разговорить убитого горем человека. И все у ее стариков можно было узнать про покойницу, а ты – прошлепал!
– Полегче, – сказал я, сознавая тем не менее его правоту. – Не ори мне на молодые кадры.
– Еще учит нас! – все не мог уняться Грязнов. – Ах, подайте мне его пальцы на его винтовке! А может, тебе подать его самого? На блюдечке с голубой каемочкой?
– Так я разговаривал с родителями! – даже покраснел от такой несправедливости Володя. – Они мне все про нее рассказали. Прямо там, когда возвращались с кладбища.
– И ты молчал? – спросил я.
– Так не о чем пока говорить, – сказал Володя, уже багровея до мочек ушей. – Они пригласили к себе. За город. Дали адрес. Сказали, будто есть там какие-то бумаги, которые она как-то ночью привозила… Они пригласили меня на послезавтра.
– Ну да, им нужно прийти в себя… – пробормотал я, глядя на Грязнова, которого убил бы, кажется.
– Ну ты хоть сказал им, что эти ее бумаги нам нужны для поиска убийцы? – спросил Слава, чтобы хоть как-то оправдать свой гневный выпад.
– Конечно, – кивнул Володя. – С этого и начал.
– Фу… – поднял обе руки вверх Слава, сдаваясь. – Ну мир, мир! Недооцениваем молодежь, есть такой до сих пор не изжитый недостаток. Учтем при дальнейшем с вами общении.
Он обнял моего ученика, и я ощутил что-то вроде укола ревности.
– Так что ты там говорил про винтовку с пальцами? – спросил Слава примирительно. – Что там не совпадает? И как оно может не совпасть?
– Я про другое, – сказал Володя. – Он не мог ее убить. Других мог. Ее – никогда. В этом мое убеждение. Я разговаривал с ее друзьями. Только маньяк, человек, который ее не знал, способен на такое. А он не был маньяком. Как вам объяснить, не знаю…
– Где уж нам, – попробовал обидеться Слава, и в это время раздался звонок.
– Константин Дмитриевич, не иначе! – сказал Слава. – Я теперь его звонки различаю не хуже тебя. Может, не снимать трубку?
Только этого не хватало. Я протянул руку к аппарату.
– Не снимай! – почему-то шепотом сказал Слава. – Он поймет. А то сейчас объявит официально… А так у нас будут еще сутки.
Конечно, об этом не могло быть и речи. Тем более на глазах подрастающего поколения. Что Володя обо мне подумает?
Я поднял трубку.
– Распоряжение генерального прокурора о передаче дела уже у меня, – произнес Костя скороговоркой. – С сегодняшнего числа. Но могу довести до вашего сведения и завтра. Ты хоть знаешь подробности?
– Догадываюсь, – сказал я. – Значит, сутки у меня есть?
– А что, обозначился какой-нибудь прорыв? – спросил Костя дрогнувшим голосом. (Всегда ведь за меня переживал.) – Если замаячит какой-нибудь свет в конце тоннеля, считай, я тебе ничего не говорил. Возьму на себя. Скажу – закрутился с сотней дел и забыл довести до сведения следственной бригады.
– Вот именно! – сказал я. – Прежний генеральный много чего начудил: скрывал и терял важные документы. И что? Взятки гладки.
– Значит, я тебе ничего не говорил? – спросил Костя предупреждающим тоном.
– Тебе виднее, – ответил я и положил трубку.
Слава и Володя вопросительно смотрели на меня. А что я им мог сказать? Повесил Косте лапшу на уши о каком-то прорыве… Он-то меня простит, а вот вышестоящее начальство простит его едва ли.
Так где он, этот прорыв? Ну съездит Володя к родителям убитой девочки – и что? А если ничего? Что можно такого хранить у папы с мамой дома? Должна была понимать, кажется: найдут и там, если кому приспичит.
А искать ее бумаги есть кому. Вот и Володя что-то сказал насчет пальцев на винтовке, которую мы в глаза не видели…
– Ну и что из этого следует? – спросил неугомонный Слава, устроивший только что товарищу по бригаде форменный разнос. – Не одолжил ли кто-нибудь у него винтовку на вечерок, журналисточек пострелять?
– Примитивно рассуждаете, Вячеслав Иванович! – сказал я. – Конечно, гипотетически возможно, что его винтовкой воспользовались, чтобы свести счеты. Ведь искать будут все равно его, владельца этого дальнобойного оружия. Вопрос: кто и как? Выкрали на ночь, подложили под утро? И он им потом воспользовался, чтобы свести счеты с этим разлучником Горюновым? Может такое быть?
– Похоже на то, – кивнул Слава. – Твоими бы устами чай пить! С сахарином. Не такой это человек, твой Тягунов. Или вы уже сомневаетесь, Александр Борисыч, что это он?
– Ничуть, – пожал я плечами. – Но ведь он тоже наделал ошибок. Заявился в театр, хотя его ловили по всему городу. С самого начала, помнится мне, Вячеслав Иванович, вы настаивали, что, будучи классным стрелком, наш искомый клиент не является одновременно хорошо подготовленным киллером. А больше всего мы делаем ошибок, когда впутываем в свои дела женщину.
– О! – поднял палец Слава. – Запиши где-нибудь, – сказал он Володе. – На профессорских лекциях в МГУ такого не услышишь. Ну дальше, дальше… Шерше ля фам – что?
– Откуда я знаю, – буркнул я. – Вот где наша примадонна, я вас спрашиваю? Все говорит о том, что ее бывший муж застрелил ее прежнего любовника… А я второй день не могу ее найти. В театре утверждают, будто заболела. Ее заменяют в спектаклях. Где она, никто не знает.
Алла беспрерывно курила, сидя в постели, прислонившись к спинке кровати. Павел расхаживал по комнате, продолжая рассуждать.
– Почему после моего звонка тебе кто-то влез в мою квартиру, еще до того, как я вернулся вместе с тобой? Значит, твой телефон прослушивают.
– Кто? – спросила она. – И сядь наконец. Можешь объяснить: кто? Следователи? Этот Турецкий?
– Не знаю. – Он продолжал метаться по комнате. – Они взяли мою винтовку… И стали из нее убивать. Значит, не Турецкий.
– Да, а ты сразу подумал на меня, – усмехнулась Алла и поправила подушку за спиной. – Зачем им твоя винтовка?
– Уже говорил… – раздраженно сказал он. – Чтобы свалить на меня свои разборки. Пулю посылают на анализ, смотрят под микроскопом…
– Думаешь, мне это интересно? – фыркнула она. – Я все равно в этом ничего не понимаю.
– Короче, чтобы следователи решили, будто в девушку стрелял я! – Он остановился посреди комнаты.
– А ты не кричи. – Она нервно дернула плечом. – Раньше ты таким не был. Хоть не кричал на меня.
– Потому ты и поспешила с разводом?
– А ты злопамятный, – сказала она. – А разве так не лучше? Как сейчас? Мы же никогда не были любовниками. Сразу стали мужем и женой. Представляешь, сколько мы потеряли времени? Сейчас ты – мужчина. Сильный, опасный. Такие мужчины редкость. Недавно у меня был сущий теленок. Младенец. Сейчас всюду таскается за мной и ноет, ноет. Хоть в театре не появляйся. А у тебя кто был за это время? Какая-нибудь черкешенка? Или чеченка?
– Перестань… Не до того. Представь, значит, теперь они будут мочить всех, кто им неугоден, полагая, будто это сойдет им с рук…
– Но ты же этого не допустишь? – спросила она. – Зачем ты это мне рассказываешь? Ах да, да… Надо с кем-то поделиться. Или посоветоваться. Но ведь не за этим же ты меня пригласил?
Он продолжал ходить по комнате, почти не слыша, о чем она говорила. Если они подслушивали в тот раз, как он только что догадался, то вполне могли подслушивать и сейчас… А значит, могли его выследить, следуя за ней. Ведь он им, тем, кто убил Женю Клейменову и бывшего писаря, уже опасен. Сейчас, по идее, они должны от него отделаться. И как можно скорее… И чтобы его труп никто не обнаружил. И продолжать стрелять, как бы продолжая его дело, но уже по своим целям. Вот что из этого получилось! Вот что значит – работать в одиночку. Вот что значит – не на кого положиться. Раньше он мог положиться на Женю. Они ее убили.
Теперь он один.
Алла внимательно смотрела, как он вышагивает по комнате, и о чем-то думала.
– Значит, не ты убил Сережу Горюнова? – спросила она.
– Еще раз говорю: не я!
– А кто? – спросила она. – Кому он помешал?
– Может, наоборот, помог? – усмехнулся он, остановившись. – На меня проще всего свалить его гибель. Чтобы тем самым подтвердить, будто я убил и Женю Клейменову. Неужели непонятно? Винтовка одна и та же!
– Но ведь ты, Павлик, убивал других. И не на войне. Не в Чечне, а здесь, в Москве. Выстрелом в спину. Разве не так? Я не сомневалась, что раз ты это делаешь, то по-другому нельзя. Но пока это только моя слепая вера, понимаешь?
– Хорошо. – Он сел с ней рядом на постель. Она положила голову на его плечо, взяла его руку в свою. – Прошлым летом, когда мне дали батальон мотострелков, я получил приказ взять одну высоту в районе Бамута. Тебе это ни о чем не говорит, я понимаю.
– Рассказывай, – сказала она. – И не обращай на меня внимания. Говори все, что считаешь нужным. Тебе надо выговориться.
– Меня офицеры предупреждали: солдаты необстреляны и необучены. Боятся чеченцев. Тогда мы решили, что пойдем брать высоту сами, только офицеры и контрактники. Мы действовали, как чеченцы. Никакой огневой подготовки. Ночью, отдельными группами, по пять человек… Короче, высоту мы взяли. А утром, когда подсчитали потери, увидели: половину офицеров, самых опытных, убили. Солдаты живы, а их командиры погибли. И тут пришел приказ. В связи с очередными переговорами отойти на исходную. Отошли. Я, как мог, готовил солдат, учил, умом понимая: перемирие ненадолго. И мы видели, что чеченцы снова укрепляют высоту, оставленную нами. Они взяли ее снова без единого выстрела, понимаешь? Переговоры сорвались, и я получил новый приказ: взять эту же высоту. Я пошел впереди, солдаты за мной. Огонь был очень плотный, и я думал: лучше бы меня убили, чем слышать, как за спиной хрипят подстреленные мальчишки… Мы снова взяли эту высоту. Приказ был выполнен. Но треть состава батальона погибла. Потом пришел приказ стоять где стоим. Опять приехала в Москву делегация Всемирного банка. От них ждали займа. А их лучше не раздражать этой бойней. И снова началось что-то вроде переговоров. Чеченцам они были нужнее, чем нам. Они пришли в себя. Подтянули резервы, пополнили запасы. А нам было запрещено добивать тех, кого мы согнали с этой сопки, и развивать успех. В результате они окружили нас и, не ожидая окончания переговоров, предложили по-хорошему сдаться. Штурм, по удивительному совпадению, они начали лишь после того, как стало известно: за примерное поведение России выделили этот проклятый заем…
– Не хочешь, не рассказывай, – тихо сказала она и погладила его по голове.
Его голос теперь дрожал. Временами Павел останавливался, будто запинался, закусывал губу, сдерживая себя.
– Мы попытались пробиться. Мои солдаты были удивительно управляемы и инициативны. Я еще подумал, что в нормальных условиях я мог бы с ними горы свернуть. Но нам даже не помогли авиацией. Чеченцы рассчитали все точно: заем уже дали, переговоры заглохли, а команда вести активные действия еще не поступила. Артиллерия пару раз открывала огонь и накрыла нас… Потом я узнал: чеченцы пользовались той же частотой и теми же позывными, что и мы. И попросили накрыть сектор, по которому мы наступали. Почти все мои ребята погибли. Я сам попал к ним в плен. Там встретил полевого командира, о ком уже рассказывал. Помнишь? Зовут его Имай. Он показал мне кое-какие документы. Договора, расписки, стенограммы, телефонные переговоры с Москвой. Короче, нас использовали самым гнусным образом. Нами манипулировали, нашими жизнями расплачивались. Оружие, нефть, валюта – все списывала война. Я видел бесспорные документы – записи, где просили нанести бомбовые удары по кварталам, которые будто бы были отстроены. Во всяком случае, липовые документы подтверждали – здания восстановлены. Там гибли люди, наши солдаты, недоумевающие, почему бомбят своих…
Алла сидела неподвижно. Крупные слезы текли по ее лицу. Она всхлипывала, но продолжала смотреть перед собой, в стену с порыжевшими обоями в этой старой, плохонькой квартирке где-то в Братееве.
– Чеченцы использовали нас и во внутриклановой войне. Нас посылали за хорошие деньги уничтожать ополченцев из соперничающего клана. И все это оплачивалось. Как эти бумаги попали к Имаю, долго рассказывать. Ему передали откуда-то сверху, из окружения Дудаева, когда там началась очередная драчка. Кстати, там же фигурировал и твой Сереженька.
– Сережа? – воскликнула она. – Быть не может…
– Может, может, – сказал он жестко, скрипнув зубами. – Несколько бывших московских мальчиков, кому еще нет сорока, устроившихся благодаря своим мамам и папам помощниками и референтами министров, вертели всем. Они имели дело с такими же мальчиками из Грозного. Возможно, они это делали от имени своих шефов, тут дело темное, но, похоже, вели собственную игру. Во всяком случае, называли номера своих счетов, куда переводились деньги. Это установила Женя Клейменова. Я передал ей бумаги Имая, когда она была в Чечне. Она там многое увидела и поняла. Как бывшие бандиты становятся правозащитниками и борцами за национальную независимость. Как бывшие демократы становятся респектабельными бандитами. И все это документально подтверждено. Здесь, в Москве, она попыталась передать эти документы в Генпрокуратуру, чтобы провели тщательное расследование. Но дело замяли, статью не напечатали. Кто-то где-то из этих мальчиков, к которым принадлежал и Горюнов, вовремя спохватился… Ей угрожали. Вот тогда я и приехал из Чечни. Я не могу быть ни судьей, ни прокурором, ни тем более адвокатом. Зато могу быть палачом. Она отговаривала, на что-то надеялась. Но когда поняла: солдаты там продолжают гибнуть, пока эти мальчики резвятся здесь, дала свое согласие. Мы с ней составили список, очень неполный, она многих вычеркнула. А сама, оказывается, существовала в каком-то другом списке, и ее никто не вычеркнул… Как она ненавидела этих сосунков из золотой молодежи, попавших во власть, кому эти маразматики смотрят в рот, ловя их словечки и идеи, а в это время другие мальчики оплачивают их счета единственной валютой, каковую имеют, – своей кровью!
– Ты ведь тоже из них, из золотой молодежи, генеральский сынок, – сказала она, глядя на него исподлобья.
– Именно потому я так хорошо их знаю и не считаю людьми. Поэтому безжалостно убиваю! – ответил он.
– Сережу ты тоже собирался убить? – спросила она после паузы.
– Я его вычеркнул, – мотнул он головой. – Это походило бы на личную месть. За то, что отнял у меня жену. – Он напряженно усмехнулся. – А вот для них – он самое то. Во-первых, как уже говорил, его гибель была наиболее логичной и потому для них выгодной. А это значит одно: они хотят продолжить эти убийства из моей винтовки, сваливая все на меня. Где-то отыскали стрелка, которому сказали, в кого и куда целиться. Теперь только я могу помешать. На их месте я бы убрал меня тихо, без шума и пыли, без огласки, без телевидения и газетной шумихи. Только так они смогут продолжить убийства тех, кто им мешает, пока милиция и прокуратура будут ловить меня, уже не существующего…
– Но ты ведь пока жив, – сказала она. И снова положила голову на его плечо. – Значит, что-то сможешь придумать и предпринять.
– Для этого я и затеял весь этот разговор, – усмехнулся он, откинувшись на подушки. – За тобой не следили, когда ты ехала ко мне?
– Думаешь, я знаю? – пожала она плечами. – Взяла частника, попался сразу… Я очень торопилась, поскольку за мной следил мой прежний… я говорила тебе о нем. Он мне проходу не дает. Сыночек нашей гримерши. А я, дура, связалась с малолеткой… Сколько стоящих мужиков удостаивали внимания. А сами не решались, думали: ну у нее обязательно кто-то есть! Да такой крутой – не подступишься! Просто читала в их глазах. Если бы не голос, занялась бы коммерцией, как Светлана, там мужики уже не отвертятся. Плати только!
– Возможно, этот сынок гримерши тоже поехал за тобой? – спросил Павел, хмуря брови. – И где-нибудь здесь, рядом?
Он поднялся, подошел к окну. Отведя штору, осторожно выглянул во двор.
– Да тебе ли его бояться? – усмехнулась она. – Очень озабоченный, плаксивый, говорить не о чем…
– Это не он там стоит? – спросил Павел.
Она тут же подбежала, всмотрелась.
– Он! Точно! Вот сволочь… Уже достал. Ты представляешь? Ну я ему сейчас задам! Выследил, а?
– Не вздумай, – строго сказал он, отводя ее от окна. – Не исключено, что за тобой следят. А значит, видели его тоже. И завербовали. У них это – раз плюнуть!
– У кого – у них? У этих мальчиков, про которых говорил? – махнула пренебрежительно рукой и вышла на кухню, накинув халат.
– Больше всего следует опасаться таких мальчиков, – сказал он.
– Кофе будешь? – крикнула она из кухни.
Он промолчал. Что-то ему не понравилось, и он хотел сейчас разобраться, что именно. Возможно, поза этого бедного влюбленного. Они так себя не ведут. Стоят и не могут отвести глаз от окна, где скрывается возлюбленная… А этот ходит кругами. Ну да, есть возможность отомстить разлучнику, выследив и отдав его киллерам. Полагает, будто потом она никуда от него не денется. Эти сосунки на самом деле страшные люди, когда чего-то очень захотят. Еще в детстве привыкли получать все, что попросят, падая на пол и стуча ножками в истерике.
Она вошла, неся кофе.
– Все высматриваешь? – спросила насмешливо. – Неужели можно его испугаться? Особенно тебе? Что-то не верится…
– Не в нем дело, – сказал он. – Тебе в магазин не нужно пойти?
– Вообще-то надо, – пожала она плечами. – Пей, а то остынет. Хлеб у нас кончается… Странно, если он до сих пор не сказал в театре, где я. Светлана говорила, что несколько раз ей звонили, спрашивали про меня. А он за эти дни ничего им не сообщил? Мне подойти к нему, когда спущусь? – спросила она.
– Ни в коем случае.Иди себе, никого и ничего не замечая. Но если увидишь что-то странное… какую-нибудь хорошую машину с затемненными стеклами… Словом, иди, но ничем себя не выдавай. Просто в магазин, туда и обратно.
– А тебе не страшно меня вот так, одну посылать? – спросила она обиженно.
– Им сейчас нужен я, – сказал Павел и привлек ее к себе. – А фамилию почему изменила?
– Ну наконец-то, – засмеялась она, оттолкнув бывшего мужа. – Все думала: спросит или не спросит… Не хотела быть в тягость вам, Тягуновым, если можно так сказать.
Он смотрел во двор, пока она одевалась. Вроде ничего подозрительного. Но посмотрим на поведение этого отставленного и насмерть обиженного маменькиного сынка, когда она выйдет из подъезда. Тогда многое станет ясно…