Разница состояла в том, что этот корабль нашел именно он. Он обнаружил труп, мертвое тело, пролежавшее на дне моря, в пограничном слое почти сотню лет. И все эти годы никто не касался разбитых надстроек, искореженного корпуса, скрученных неведомой силой конструкций. Кости утонувших вместе с судном моряков бесследно растворились в морской воде, плоть утопленников давно растащили рыбы и крабы. Морская вода доедала металл кухонной утвари, валяющейся в камбузе, и с ожесточением грызла сталь бортов, паровые машины в машинном отделении превратились в причудливые скалы, покрытые морским мхом, в темных, заиленных коридорах мельтешили рыбы и неспешно проплывали медузы. Восемьдесят семь лет здесь, в 250-ти метрах от берега, в нескольких десятках миль от самого оживленного морского порта России пролежали останки тех, кого все эти годы считали пропавшими без вести. Это не был экскурсионный объект. Это был мертвый корабль – пристанище неупокоенных душ. И именно поэтому от него пахло тленом.
И еще… Есть такая вещь – предчувствие. Пименов привык прислушиваться не только к голосу разума, но и к интуиции.
Корабль пах голодной смертью: кровожадная старуха, притаившаяся среди донных отложений, столько лет не пробовала свежатинки!
Пименова передернуло, то ли от таких мыслей, толи от переохлаждения. Он снял с пояса моток прочной, миллиметровой лески и привязал ее к заросшему лееру по левому борту затонувшего корабля. Потом защелкнул карабин на кольце всплывающего зонда и повернул винт, активируя баллон с углекислотой. Стальной шток продавил свинец, закрывающий горло баллона, газ с шипением вырвался наружу, оболочка буя начала раскрываться и уходить вверх, к поверхности.
Губатый взглянул на компьютер – воздуха на десять минут. Пора было подниматься наверх, к "резинке", где ждал их Ельцов, тем более, что внутри правого бедра начал образовываться желвак – зародыш будущей судороги. Пименов чувствовал, как затвердевает и наливается болью мышца. Он развернулся, и плавно работая ластами, поплыл вверх, к Изотовой.
Путь обратно показался ему бесконечным. Когда они прошли термоклин, стало легче, но обожженные холодом конечности начали отходить, и тысячи иголок кололи ступни ладони и лицо. Сводило правую ногу. Он не видел лица Изотовой, но догадывался, что Ленке тоже несладко. Для работы внизу нужны толстые, "сухие" костюмы, шерстяное белье, перчатки. Работать – это не спуститься на пару минут. Сколько там весил сейф – 200 фунтов ? Это если грубо – килограмм 90. В одиночку не поднять, тем более, что не на грунте он лежит, в каюте… Авантюра, от начала до конца! Зря он на это согласился!
Они всплыли на поверхность в двадцати метрах от "надувнушки".
Первым делом Пименов огляделся. Раздувшийся при нормальном давлении до размеров баскетбольного мяча сигнальный буй плавал в полусотне метров, показывая красные бока поднявшемуся над каменной грядой солнцу. Потом посмотрел на Ленку, выплюнувшую загубник – губы у нее были синие-синие. И дрожали. И глаза за стеклом маски смотрели испуганно. Правда не настолько испуганно, как ожидалось – сам Губатый еще пятнадцать минут назад был на грани паники, так взволновала его подводная находка.
– Ну, что? – спросил одноглазый Ельцов, помогая жене подняться в лодку.
Пименов молча сбросил с плеч скубу, расстегнул жилет-компенсатор и помог Ленке избавиться от баллонов.
– Можете хоть что-то сказать?! Или так и будем играть в молчанку? Что это за шар? Вы что-то нашли?
– Да… – ответил Губатый и сам удивился тому, как прозвучал его голос: тихий, со скрежетом, словно в горле была крышка от консервной банки. – Нашли.
Он закашлялся.
Лицо у Ельцова стало глупым. Раньше человека с таким выражением лица называли "впавшим в изумление". Он сел мимо банки, больно ударился спиной о румпель и совершенно некстати захихикал.
– Не может быть! – сказал он шепотом, потирая поясницу. – Не может быть!
И заорал:
– Не может быть!
– Да тише ты, – просипел Губатый. – Чего орешь? Ничего пока не понятно. Лежит внизу судно, дифферент на нос. Все, кроме кормы – в провале. Ни названия, ничего не видно! Как ты? – обратился он к Изотовой.
– Бывало хуже, – выговорила Ленка с трудом. – Но редко… Что ж ты не сказал, что там так холодно? А, Пима? Как в Ладоге… Или на Белом… Тут, блин, тропики, или где?
Губатый пожал плечами.
– Тут субтропики… Заводи, Олег. Надо перезаправить баллоны.
Ельцов, словно не слыша приказа, смотрел на Пименова круглым глазом, напоминая видом подмаргивающую сову.
"Нет, – подумал Губатый, – он не "впал в изумление". Впадать в изумление, наверное, надо с более подобающим изысканному словесному обороту выражением лица. О таких, как Кузя мы в детстве говорили – его что, пыльным мешком по голове треснули?"
– Олег! Заводи мотор! – вторично попросил Пименов. – Времени у нас нет хлопать ушами. Поехали, фото покажешь, пока компрессор качает! Давай, давай…
– Не может быть! – опять сказал Ельцов. – Это же фантастика, Пима! Так же не бывает! Ты же сам говорил, что мы ищем иголку в стоге сена…
Изотова хмыкнула и тоже сняла жилет-компенсатор.
– Случается так, что на эту самую иголку с размаха садишься голой задницей. Ты погоди радоваться, может еще и нечему! Давай к "Тайне", Олег! Не спи в оглоблях!
На борту судна Пименов первым делом завел генератор, – мотор бодро застучал, – запустил компрессор и поставил баллоны на зарядку.
– Фото покажи, – попросил он Ельцова.
Это были копии с фотографий висевших в питерской квартире племянницы Викентия Павловича Чердынцева. Копии с фотографий "Ноты", сделанных во время стоянок и заходов в порты.
Ленка, содрав с себя костюм и мокрую футболку, мелькнула голыми загорелыми грудями, символическими трусиками и крепкими ягодицами, и тут же шмыгнула в каюту, откуда появилась замотанная в огромное махровое полотенце с эмблемой Питерского "Зенита".
– Я чай поставлю, – заявила она, щелкая пьезоэлементом газовой конфорки. – Пима, как ты думаешь, это "Нота"?
Корабль на фото был сравнительно новым. Паровой двухмачтовый пакетбот, такие начали строить в конце 19 века. Небольшое судно, но очень ходкое, устойчивое. В нем не было изящества брига или каравеллы, но чувствовалась сила и стойкость, необходимая для дальних походов. Хорошее судно, универсальное. В кадр "Нота" попадала, как обычно, в одно ракурсе – на заднем плане, в профиль. А на дне Пименов видел обломки с кормы, и узнать пакетбот в такой позиции было так же сложно, как узнать малознакомую даму по голому седалищу, не видя всего остального. Но в целом… Вполне может быть, вполне… Или не быть…
– Ну? – Ельцова трясло от нетерпения так, как Губатого на дне от холода. – Что скажешь?
– Или да, или нет… – Пименов потрогал шрам на боку. Шрам был выпуклый, гладкий. Сам бок все еще холодный, но судороги и покалывания прошли, как и не было их! Оба костюма, и его и Ленкин, сушились на юте "Тайны", разложенные на горячей от солнца дощатой палубе. Пыхтел компрессор, нагнетая воздух в баллоны. Едва слышно свистела газовая горелка. А вот Ельцов дышал громко, как астматик – с присвистом, задыхаясь от волнения.
– Корма так заросла, что для того, чтобы прочитать название и порт приписки нужно хорошо поработать скребком. Если знать где… Ага! Похоже, что это мы уже знаем!
На одном фото, сделанном, наверное, в Гонконге, (почему Губатый подумал, что это Гонконг, он и сам не знал – казались смутно знакомыми прилепившиеся к склону горы домишки, расположенные на дальнем плане, и силуэты джонок на воде залива), "Нота" попала в кадр чуть развернутой, не настолько, чтобы рассмотреть саму корму, но вполне довольно для того, чтобы увидеть, где именно располагается надпись. Приписка у "Ноты" была, как и ожидалось, мальтийская. Белые буквы были начертаны посередине кормы, на полтора метра ниже фальшборта, как раз симметрично относительно диаметральной плоскости судна.
– Чтобы не было иллюзий, – заявил Губатый со всей серьезностью. – Если даже внизу "Нота", то наши трудности только начинаются…
– И в чем трудности, разреши поинтересоваться? – осведомился Ельцов, которого явно распирало от гордости, как будто это лично он обнаружил "Ноту". – Для такого специалиста, как ты?
Сказано было с ехидцей, настолько очевидной, что Изотова хмыкнула.
"Да, ну тебя к чертовой бабушке, – подумал Пименов даже не разозлившись, – Петросян хренов! Ох, офигеть можно от агрессивных дилетантов!"
– Поясняю для особо умных, – начал Губатый. – Мне не хочется заниматься ликбезом, но уж поскольку мы все в одной лодке, потрудись услышать. Первое, я не специалист– ныряльщик. Да, у меня есть сертификат инструктора. Да, у меня есть опыт погружений. Но осуществлять работы по подъему с таких глубин тяжелых предметов мне не доводилось. Второе, то, что я увидел внизу, не обнадеживает. Есть у меня мыслишка, что в судовые помещения с баллонами за спиной мне не попасть. Чтобы туда просочиться, надо снимать скубу. В принципе, я знаю как это делать. Но возможно ли будет отработать в таких условиях? Найти сейф, обследовать его на месте, вскрыть или извлечь наверх. Сечешь фишку, Олег?
– Ну, – неожиданно вмешалась Изотова, – это все всего лишь означает, что за свою треть тебе придется поработать! Не надеялся же ты получить свои деньги даром. Немаленькие, как сам понимаешь, деньги…
– А в гробу карманов нет, – отозвался Губатый, глядя на Ленку с иронией. – Да, кстати, если я там, внизу, накроюсь медным тазом, или с подъемом сейфа у нас выйдет лажа, испарится не только моя треть, но и обе ваши. Это прошу учесть особо, на случай возникновения у тебя разных неправильных мыслей, Олег. Я, конечно, могу тебе не нравиться, но для пользы дела ты меня должен возлюбить, как родного брата. Покажи-ка еще разок план внутренних помещений, а после того, мы с Ленкой еще разок сходим вниз, проверим, кто это у нас там в норке лежит.
Если судить по схеме, то каюта Чердынцева должна была остаться в неприкосновенности. А вот случилось ли так в действительности, еще предстояло выяснить. Располагалась она на первой палубе, слева и имела номер "три". Попасть в нее можно было, спустившись по трапам три (по правому борту) и шесть (по левому). Всего в коридоре было десять кают, все для командного состава судна, руководителей экспедиции и пассажиров, если таковые случались. Матросский кубрик находился уровнем ниже. Еще четыре каюты для корабельных офицеров в носовой части судна. Скорее всего, а Губатому хотелось, чтобы это было именно так, "Нота" напоролась на мину левой скулой, перед тем местом, где за металлом корпуса расположилось машинное отделение. Взрыв вскрыл борт, как консервный нож банку, сорвал взрывной волной палубный настил: судно разрезало на две части, и корма, влекомая все еще работающими машинами, но лишенная рулей (кстати, что именно так срезало перо руля, было совершенно непонятно!), пошла к берегу, по дороге быстро теряя плавучесть. Носовую же часть закрутило в волнах практически на месте взрыва, но она была легче и продержалась чуть дольше. Все машины, механизмы, угольный трюм, трюм с грузами экспедиции остались в задней части судна. Пройдя около полутора кабельтовых, корма нырнула вниз, как свинцовое грузило…
Оставалось выяснить одно – действительно ли "Нота" нашла вечный покой в расщелине между двух скал, похожих на огромные женские груди.
"Становлюсь сексуальным маньяком, – подумал Губатый. – Настоящим. Не скрытым. О чем вы думаете глядя, на этот кирпич? А я всегда о ней думаю…"
Он посмотрел на закутанную в "зенитовское" полотенце Изотову, встал, проверил давление в "Фаберах" и достал из рундука большую банку силиконовой смазки.
– Вазелин был бы лучше, но и это сойдет. Давай, Ленка! – сказал Губатый, и замер в недоумении.
Оба они – и Изотова, и Ельцов – смотрели на Пименова круглыми глазами ( у Ельцова по этому случаю даже приоткрылся подбитый!), и если Ленка смотрела с легким удивлением, то Ельцов – чуть ли не с ужасом.
– Вы что, сдурели оба? – спросил Губатый, невольно расплываясь в улыбке. – Совершенно головой едете? Холодно там внизу, ясно? Жир снижает теплопотери! Американские индейцы обмазывались жиром и голыми по снегу бегали. А я так замерз, что до сих пор яйца звенят. Поэтому, Изотова, не думай о глупостях, а бери мазь и густо меня мажь, с головы до пят. Потом я тебя…
Ельцов попытался сделать страшное лицо.
– Или пусть он тебя мажет…
– Сама справлюсь, – отрезала Изотова.
– Ну, в интимных местах я тоже сам справлюсь, а спину и прочее, ты мне все-таки натри. Не втирай только, а просто накладывай слой.
– Ты уверен, что это поможет? – спросила Ленка с недоверием.
– Сам я так никогда не нырял, но по идее… Знаешь, иногда в книгах содержатся умные советы.
– А иногда – нет, – возразил Ельцов, глядя на Пименова, как на буйного сумасшедшего.
– Точно, – согласился Губатый, – но хуже не будет. А теплого белья и сухих костюмов у меня нет. Можем, конечно, сходить в город. В нашем дайвинг-клубе зимние погружения проходят, амуниция у них найдется, но думаю, что Кущенко будет нам чрезвычайно рад. И, возможно, судя по интересу, не только Кущ? …Так что? Мазаться или в город?
– Ты псих, – резюмировал Ельцов. – Законченный. Если там так холодно, то эта дрянь на коже поможет тебе, как мертвому припарки! Псих, однозначно!
– Я им стал тогда, когда согласился на ваше предложение. Так что, считай, что я просто поддерживаю реноме. Ага, спасибо, Ленка! Дальше я сам.
Один плюс в предложенном Губатым методе определенно был – костюм в насиликоненом виде оделся легко. Смазка не пахла ничем, была однородной и очень скользкой, что вместе с тугим неопреновым комбинезоном вызывало вполне определенные ассоциации.
Они стали на якорную стоянку чуть в стороне от сигнального буя и закрепили страховочные тросы на рыме "Адвенчера". Утренний штиль уже начал сменяться легкой волной, явно собиравшейся разгуляться часам к одиннадцати. Ельцова еще не замутило, но этот момент неотвратимо приближался, причем он сам это превосходно понимал.
Изотова ухнула в воду первой, вполне пристойно пойдя с высокого надувного баллона спиной вперед. Пименов чуть задержался, поправляя застежки "компенсатора" и сказал негромко:
– Будешь блевать – старайся не в лодку.
– Без тебя обойдусь, дружок, – ответил Ельцов зло. – И без твоих ё..ных советов. Она-то сука известная, но ты… Мудак ты, братец! Ты Ленке даже не на один зуб, на половинку. Тебе о себе думать надо, а ты о ее пи..де думаешь. Дело, конечно, твое, и получить вдобавок к кушу сладкую бабенку – он ухмыльнулся одной стороной рта, причем противоположной подбитому глазу, от чего выражение лица получилось, прямо сказать, страшноватое, как у демонов с картин Гойи. – Только Изотова вовсе не сладкая бабенка, просто ты этого пока не понял. Одичал ты, братец, в провинции сидячи! Ты когда-нибудь видел, как мышь ест таракана? Раз, хрустнуло, и из пасти одни усы торчат! Не видел? А я видел! И выражение мордочки у мыши при этом самое что ни на есть добродушное! Милый пушистый зверек. Намек понял, Казанова? Как ты там говоришь, фишку сечешь? А теперь пи..дуй, купайся! Отрабатывай долю…
– Хороший совет, – согласился Пименов. – Бросаюсь исполнять. Знаешь, я не моралист, но, честно, жить с женщиной и так о ней говорить – грешно. Дело, конечно, твое…
Ельцов рассмеялся. Искренне, как показалось Губатому.
– Здорово! А еще говорят, что жизнь учит! Пима, а ведь я ничего плохого о ней не сказал. Я сказал, как есть. Ты полагаешь, что у тебя большие, медные яйца? Так вот – это до того момента, как ты не увидишь какие они у Изотовой. И то, что она, так сказать, слабый пол – ровным счетом ничего не говорит. И если бы ты знал, КАК она выцарапывалась наверх, ты бы в мои слова быстренько поверил. Ну, ничего, ничего… У тебя еще все впереди!
Он попробовал пальцами набрякшую под глазом "сливу" и поморщился.
– Что твоя лошадь!.. – сказал Олег в сердцах. – Болит! Давай, Казанова! Любимая ждет тебя в глубине. Кстати, как она плавает? – осведомился он.
– Лучше, чем я ожидал, – Пименов поправил маску. – Гораздо лучше, чем ты, например.
– Ну, ничего удивительного, – Ельцов осклабился. – У нее столько талантов!
Дальше слушать Леха не стал – повалился с борта так же как Изотова, спиной, и оказался в мире тишины и рассеянного света. Увидев его Ленка нарисовала рукой вопросительный знак: мол, чего так долго?
Губатый сделал рукой приглашающий жест и начал спуск. На этот раз они шли по прямой и вошли в термоклин достаточно быстро. Пименов был и сам не уверен в своем методе, но действительно, по первым ощущениям – было не так холодно. То есть теплее, естественно, не стало, но чувство, что ты превращаешься в замороженную тушку бройлера, потеряло остроту. А вот ладоням, которые остались чистыми, иначе и инструмент в них не удержать, досталось по полной программе. И контраст между коченеющими незащищенными кистями рук и остальным телом был разительным.
Когда под ними появились две скалы, тщательно проинструктированная Изотова зависла в метре над ним, точно истребитель прикрытия, и так двигалась ровно до того момента, как они не поравнялись с разбитым фальшбортом затонувшего судна. Тут Ленка остановилась, и Пименов последние метров пятнадцать проплыл один. Добравшись до заросшей кормы корабля, он отцепил от жилета скребок, которым счищал ракушки с днища "Тайны", и принялся за работу. На то, чтобы увидеть часть надписи ушло минут пять, как минимум, но дальше можно было не мучаться.
Удача не отвернулась от них. Если, конечно, такое стечение обстоятельств можно было назвать удачей.
Это была "Нота".
Губатый повернулся к Ленке и показал большой палец.
Теперь предстояло осмотреть палубу, оценить величину дыры в сорванном настиле и, спустившись вниз в расщелину, посмотреть, есть ли еще какие-нибудь пути, чтобы пробраться к каютам со стороны разлома в корпусе пакетбота.
"Нота" лежала на грунте с сильным дифферентом на несуществующий нос, и если верхний край кормы находился на глубине в 42 метра, то сохранившихся частей кормовой надстройки Пименов коснулся уже на сорокапятиметровой глубине.
Вне расселины все вокруг казалось серым, здесь же, над палубами "Ноты", Губатый зажег мощный светодиодный фонарь, разгоняя сгустившуюся тьму. Он плыл медленно, стараясь не побеспокоить донные отложения, покрывавшие все судно сплошным слоем и, благодаря своей предусмотрительности, мог достоверно оценить обстановку. Теперь по характеру разрушений Пименов определенно видел, что корабль не разбился о скалы. То, что по левому борту сработало мощное взрывное устройство, было очевидно.
Губатый представил себе взлетевшее в небо пламя, скрежет рвущихся стальных листов, звон от вылетающих заклепок, отчаянные крики людей, шум врывающейся в помещения воды. Свист пара из лопнувших паропроводов, протяжный стон ломающихся конструкций, смертельную дрожь корпуса, в котором бьется в агонии разбалансированный гребной вал…