Мама умерла внезапно: прямо после концерта, в гримерной. Оторвался тромб. Врачи предупреждали маму о том, что такое возможно. Уговаривали бросить пение и заняться чем-нибудь другим. Мама всегда смеялась, слушая подобные советы. Действительно, чем могла заняться оперная певица в пятьдесят лет? Пледы вязать? Устраивать благотворительные базары? Вышивать крестиком?
В общем, после смерти мамы я осталась одна – глупая девица с опытом домашнего котенка. Гулять по жизни самостоятельно мне никогда не доводилось, поэтому столкновение с реальностью оказалось сокрушительным событием. Штат домашней прислуги мгновенно разбежался, причем после их ухода я недосчиталась серебряных столовых приборов и позолоченных конфетниц. Нужно было заняться организацией похорон, а я не знала, как это делается. Если бы не Катька и не Пашка, даже не представляю, что бы со мной было.
После похорон возникла необходимость как-то зарабатывать себе на жизнь. Несмотря на огромное количество ценностей, вроде ювелирных украшений, дорогой посуды, мебели, современной техники и тому подобного барахла, денег после мамы почти не осталось. Не мудрено. Мы всегда вели рассеянно-богемный образ жизни, и я как-то не задумывалась над тем, что будет дальше.
Несколько робких попыток устроиться на работу не увенчались успехом. Зарабатывать деньги с дипломом Суриковского училища оказалось не так-то просто. Я отнесла в скупку одно из многих маминых украшений и какое-то время продержалась на полученные деньги. Потом ко мне пришла Катька и сурово спросила:
– Так и будешь продавать семейные цацки?
– Не знаю. Наверное, буду.
– А когда все продашь? – поинтересовалась она. – Тогда что? За картины примешься?
И этот вопрос меня просто убил. Картины – для меня святое. Продавать их – все равно что продавать свою душу.
– Никогда!
– Тогда думай, как на жизнь заработать, – приказала Катька. – Рисуй на продажу. Авось, что-нибудь получится. Или выходи замуж.
– За кого?! – опешила я.
Катька нетерпеливо передернула плечами.
– Ну, не знаю… Да хоть за Пашку! А что? Парень со специальностью, прилично зарабатывает, давно в тебя влюблен.
– Влюблен в меня?! – не поверила я. – Пашка?! Ты с ума сошла! Мы ведь дружим!
Катька только вздохнула и покрутила пальцем у виска, сказав наставительно, что надо взрослеть, что просто неприлично в моем возрасте быть такой дурой.
Я запаниковала. Пашка мне очень нравился, знала я его давно, но до сих пор все наше общение сводилось к совместным культпоходам в театр и на выставки. Разговоры мы вели сугубо интеллектуальные, обсуждая книги Мураками и последние переводы Переса-Реверте.
– Ты не ошибаешься? – на всякий случай спросила я. – А почему он мне ничего не сказал?
Катька пожала плечами, будто разговаривала с душевнобольной.
– Тебе скажешь, как же… Можно подумать, ты ему давала такую возможность! Небось, как только наступала многозначительная пауза, ты тут же начинала трещать о малых голландцах.
– Неправда!
– Ну, не о голландцах, так об импрессионистах. В общем, не важно. Ты мне скажи: Пашка тебе нравится?
Я прикусила губу и молча посмотрела на Катьку.
– Ясно, – сделала вывод подруга. – Нравится. Ладно, сиди дома, никуда не уходи, я скоро вернусь. Поняла?
– Поняла, – ответила я послушно.
С детства я привыкла получать четкие указания и всегда точно им следовать.
Подруга покинула меня примерно на час и вернулась с радостной вестью:
– Пашка приедет вечером, после работы.
– Зачем?
– Делать предложение, – невозмутимо объяснила Катька. – Я съездила к нему в офис, провела подготовительную работу. Сказала, что ты хочешь выйти за него замуж.
– Так и сказала?! – ужаснулась я и вскочила с кресла. – Боже, какой стыд! Как ты могла!..
– Сядь! – велела Катька железным тоном, и я покорно шлепнулась обратно. – Должен же кто-то за тобой присматривать. Почему не Пашка? Ты не против, он не против, чего зря время терять? И так уже восемь лет за тобой таскается по культурным центрам, пожалей парня! Ты же не памятник!
Я промолчала. Катька вышла из комнаты, обследовала кухню, вернулась обратно и проинформировала меня:
– В доме шаром покати. Чем ты питаешься, мать, святым духом?
– Кефиром. И пельменями.
Подруга резко отмела мой продуктовый ассортимент, объяснив, что Пашка достоин лучшего. Велела мне стереть быстренько пыль в квартире и побежала в магазин.
Одним словом, Катька устроила мою судьбу. И за это я ей безумно благодарна. Впрочем, подруга всегда спасала меня в критических ситуациях. Просто не знаю, что бы я делала, не будь ее рядом…
На этом мои воспоминания оборвались. Ванек открыл дверцу, потянуло сквозняком, и я вернулась из прошлого в реальность. Большой пакет с продуктами уже стоял между нашими сиденьями. И Ванек строго сказал, чтобы я придерживала его локтем, мол, там стеклянная тара.
Я укоризненно зацокала языком. Тепляков тут же кинулся в атаку:
– Всего одна бутылка вискаря! Хороший вискарь, не паленый! Ну, мать, не ломайся! Нужно же отметить день освобождения от мужа!
Через полчаса мы притормозили возле моего дома.
– Я пока найду, где приткнуть машину, а ты иди вперед и включай чайник, – велел Ванек.
Я буквально выпрыгнула из салона. Ура! Не пришлось просить Ваньку ждать на лестнице, пока я сниму квартиру с сигнализации! Я покрепче ухватила пакет с продуктами за длинные ручки и поволокла его к подъезду.
Мы живем в большом доме старой сталинской постройки. Такие дома очень ценятся из-за удобной планировки комнат, высоких потолков и отличной звукоизоляции. Последнее качество было особенно важным для моей мамы, репетировавшей дома несколько часов в день. Свое раннее детство я провела под роялем: сидела и слушала, как мама громко распевает красивую музыку на красивом, но непонятном языке. Пряталась я потому, что мама не любила моего присутствия на репетициях: она считала, что я ей мешаю.
А может, она не любила меня?
Я тихо вздохнула. Все возможно. Нет, пожаловаться не на что: меня всегда модно одевали, вкусно кормили, хорошо обучали и возили отдыхать к морю. Но все это делали какие-то посторонние люди, без душевного тепла. Люди, получавшие зарплату за заботу обо мне. Мама в моей жизни появлялась редко, можно сказать, наездами. Иногда открывалась дверь моей комнаты, и в нее входила целая делегация с мамой во главе. Помнится, мама почему-то всегда была окружена множеством людей.
Она подходила ко мне, целовала в лоб, задавала какие-то дежурные вопросы: как дела в школе, как отдохнула, что ела?.. А я во все глаза рассматривала красивую, нарядную женщину, от которой пахло чудесными духами и у которой были холодные чужие глаза.
Да, вполне возможно, что мама меня не любила. Наверное, я напоминала ей о каком-то мужчине, которого она хотела забыть раз и навсегда. Как-то раз я набралась храбрости и спросила об отце. Мама побледнела, ответила тотчас, не раздумывая:
– Забудь о нем. – И вышла из комнаты.
Продолжить расспросы я не осмелилась. И до сих пор не знаю, чья же я дочь. Обидно? Конечно.
Я дошла до подъезда, достала ключи, приложила электронный кругляш к домофону. Проиграла веселая трель, дверь распахнулась. Я подняла пакет, вошла в прохладный полутемный подъезд. Возле почтовых ящиков стояла моя соседка Нина Ивановна.
– Здрасьте, Нина Ивановна.
– А я тебя только что видела, – похвастала соседка.
– Когда? – не поняла я.
– Да минут десять назад! Ты в подъезд входила! Забыла, что ли, чего, назад вернулась?
Я удивилась:
– Да нет. Я только что приехала.
– Не может быть! – не поверила Нина Ивановна.
Сняла очки, протерла их, нацепила на нос и уставилась на меня.
– Ну да, – сказала она. – Та же шаль, те же волосы… Слушай, у меня что, галлюцинации начались? Я же своими глазами видела, как десять минут назад ты вошла в подъезд!
Я терпеливо ответила, что Нине Ивановне показалось. А про себя подумала: старость не радость. Стукнет мне семьдесят лет, и у меня глюки начнутся.
– Нет, ну ладно шаль! – не отставала соседка. – Но волосы!.. Такие волосы не часто увидишь. Только у тебя сейчас пучок на затылке, а десять минут назад были распущенные.
Мне надоело пререкаться, тяжелый пакет с продуктами оттягивал руки. И я, можно сказать, невежливо оборвала соседку на полуслове:
– Простите, я тороплюсь. Гостей жду.
Нина Ивановна ничего не ответила. Только проводила меня до лифта удивленным взглядом.
Добравшись до дверей квартиры, я опустила пакет на пол, выложенный плиткой, забренчала тяжелой связкой ключей. Дверь у нас универсальная, со множеством хитростей. Неудивительно, если вспомнить, сколько материальных ценностей хранится в квартире.
Я отперла все замки, ввалилась в коридор, быстро прошлепала к телефону. Набрала заветный номер, сказала заветное слово. В общем, сняла квартиру с сигнализации.
После чего вернулась назад, переобулась в теплые мягкие тапочки и потащила пакет на кухню. Взгромоздила его на стул и принялась выгружать содержимое: ветчина, сыр, лапша "Доширак", фрукты, бутылка виски, коробка конфет, овощи, пачка сигарет. Полный джентльменский набор.
Я спрятала пустой пакет в шкаф и прикинула, как сервировать стол.
Что и говорить, не дом, а мечта взломщика!
В кухонных ящичках – серебряные столовые приборы, в стеклянных горках – мейсенский фарфор и драгоценное богемское стекло. Обыкновенной посуды мама в доме не держала из принципа. Ей нравилось, когда трапеза превращалась в церемонию, а не была тупым поеданием пищи.
Еще в нашей квартире много хорошей бытовой техники. Ну, это уже заслуга моя. Мама технику не жаловала, даже телевизор смотрела редко. Про бытовые приборы, вроде стиральной машины или электромясорубки, я не говорю. О существовании подобных вещей в природе мама не догадывалась! Видеомагнитофон, привезенный из ФРГ в восемьдесят втором году, включала, только когда хотела послушать запись хорошего оперного спектакля. Тогда же мама привезла целый чемодан кассет с записями мировых оперных постановок.
Зазвонил домофон. Я вышла в коридор и сняла трубку.
– Маш, я припарковался у торца дома, – отрапортовал Ванек. – Претензий нет? А ты чайник включила?
– Конечно! – соврала я с благородным негодованием.
Положив трубку, я отперла дверь и оставила ее полуотворенной. Побежала на кухню, включила в сеть электрочайник. Господи, а заварка-то у нас есть? Я похолодела. Кинулась к шкафчику, обшарила его небогатое содержимое. Слава богу, заварка нашлась. И даже пакет с хорошим кофе оказался на месте. Вот и славненько, не ударим лицом в грязь…
– Маш, я не знаю, как дверь закрыть! – позвал Ванька из прихожей.
– Просто захлопни, и все. Там английский замок, сам защелкнется. Тапки в шкафчике под вешалкой! Нашел?
– Нашел, – ответил Ванек, появляясь на кухне. – Что ты орешь, как тюлениха?
Я не ответила на оскорбительный выпад. Достала из шкафчика большую овальную тарелку, велела:
– Нарежь ветчину и сыр. Только руки вымой.
Ванек принял тарелку обеими руками. Немного подержал ее на весу, благоговейно рассматривая неяркую роспись.
– Мейсен? – прошептал он.
– Мейсен, Мейсен! Давай иди в ванную и начинай работать ножом.
– И ты ешь с мейсенского фарфора? – не поверил Ванек.
– И я ем, и муж. А что с ним делать, солить, что ли?
– Ну, Машка… – Ванек окинул завистливым взглядом просторную кухню, мгновенно подсчитал стоимость богемского стекла и драгоценного фарфора на полках за стеклом и тяжело вздохнул.
– Не завидуй, – заметила я. – Желчь разольется.
– Да уж такой удар по печени, как сейчас, мне дорого обойдется. Раскладывать магазинную ветчину на мейсенском фарфоре – охренеть можно!.. Вы что, не догадались купить обыкновенную посуду?
– А чем тебя эта не устраивает?
Продолжать прения Ванек не стал. Осторожно поставил тарелку на скатерть и удалился в ванную.
* * *
Через пятнадцать минут мы сидели за накрытым столом и угощались Ванькиными деликатесами. Уложить магазинные дары на мейсенский фарфор Ванек так и не решился: пришлось сервировку взять на себя. Так же испуганно Ванек шарахнулся от переливающейся темной синевой стопки богемского стекла.
– Ты что? – сказал он. – А если разобью?
Я разлила виски по стопкам и ответила:
– Тогда, Тепляков, мы тебя задушим.
– Кто это "мы"?
– Мы – это я.
– Раздвоение личности, мать, это серьезная душевная болезнь, – сделал Ванек ценное замечание и с опаской взял стопку. Осторожно поднес ее к губам и так же осторожно опрокинул в себя содержимое. Скривился, затряс головой, что означало: "Здорово!"
Я сделала маленький глоток. Виски наждаком проехалось по пищеводу и обожгло желудок.
Ванек подцепил кусок ветчины, откусил половину.
– Ничего, свежак, – довел он до моего сведения.
Меня невольно передернуло:
– Не говори так. Пашка называет "свежаком" неразложившиеся трупы.
Ванек раскатисто захохотал. Подхватил бумажную салфетку, откинулся на спинку стула, вытер пальцы. Бросил салфетку на скатерть и с интересом спросил:
– Слушай, вот, наверное, здорово, когда муж адвокат? Ну, в смысле, есть о чем поговорить. Приходит мужик с работы и давай жене рассказывать про трупы, экспертизы, эксгумации… И все это за чашечкой кофе! – Ванек снова заржал.
– У тебя примитивное представление о профессии адвоката.
– Да ладно, пошутил, – отмахнулся Ванек. – Я уверен, что вы беседуете только об искусстве.
– Вот ты, например, о чем с женой беседуешь? – перевела я стрелки.
Ванек удивился и задумался.
– Ты знаешь, а ни о чем не беседую. Вот уже года полтора-два.
Мне стало интересно. Я подперла щеку ладонью, поставила локоть на стол.
– А сколько вы женаты?
– Ужас! Нормальные люди столько не живут! Восемь лет!
– И уже не о чем говорить? – удивилась я.
– Нет, почему… Она спрашивает, я отвечаю.
– И что она у тебя спрашивает?
– Да одно и то же: где деньги, где деньги?.. А я отвечаю: какие?
Я сняла локоть со стола, откинулась на спинку стула и со вздохом констатировала:
– Грустная история.
– Обыкновенная, – не согласился Ванек. – Житейская история. И тебя, мать, ждет то же самое.
– Через восемь лет?
– А это у всех по-разному, – утешил Ванек. – Может, вы с Пашкой дольше продержитесь.
– Вот спасибо! Добрый ты, Тепляков!
Ванек плеснул себе щедрую порцию виски. Я быстро накрыла свою стопку ладонью.
– Мне не нужно.
– Как хочешь, – не стал он уговаривать. – Мне больше достанется.
Зазвонил телефон. Опередив меня на секунду, Ванек поднял трубку.
– Слушаю вас!
Я вырвала у него трубку. Господи, неужели Пашка? Что он про меня подумает?! Но, услышав знакомый голос, перевела дух. Это была Катька, моя лучшая и единственная подруга.
– Мария, в чем дело?! Что за хмырь у тебя сидит? – бушевала Катька.
– Это не хмырь. Это Тепляков.
– Придурок! Он что, решил устроить тебе развод?
– Да нет, – ответила я, наблюдая за Ванькой, который резво опрокидывал стопку за стопкой. – Просто он уже ничего не соображает.
– Пьяный, что ли? И чего ты его дома держишь?
– Сейчас допьет свою бутылку и уйдет.
Ванька ухмыльнулся и пообещал:
– Щас! И не мечтай! Я у тебя ночевать останусь. Лягу в зале, под Левитаном.
– Где Пашка? – потребовала отчета Катя и, узнав, что в командировке, резюмировала: – Ну понятно! Муж в дверь, а жена в Тверь!
– Кать, не говори глупости. Лучше приезжай в гости. Сейчас Тепляков окончательно окосеет, и я с ним не справлюсь. Он у меня в гостиной ночевать собирается. Под картиной Левитана.
– Скажи Теплякову, чтобы губу не раскатывал. Ночевать он будет у себя на диване под собственным лубочным шедевром "Москва пряничная".
– Не получится, – ответила я. – Шедевр сегодня продали.
– Отлично! – обрадовалась Катерина. – Выходит, Тепляков при деньгах? Держи его крепко! Он мне до сих пор две тысячи должен! С прошлого года, представляешь?! Все, еду.
– Тепляков, сейчас нагрянет Катерина, и тебе придется расплачиваться.
– За что? – не понял уже изрядно окосевший Ванек.
– За все! Ты почему ей долг не отдал? С прошлого года зажулил, крохобор! Какие-то две тысячи!
Ванек хитро прищурил один глаз, шепотом сообщил:
– А я и теперь не отдам! Оставлю деньги себе! На память!
Он сцапал бутылку и вытряс остатки виски в синюю стопку. Уже без всякого почтения подхватил творение богемских стеклодувов и опрокинул виски в рот. Крякнул, вытер губы тыльной стороной ладони и подцепил последний кусок ветчины. Я молча наблюдала за действиями коллеги.
Все, Ванек почти готов. Бутылка небольшая, но Теплякову много не нужно. Тем паче закуска более чем скромная. Хорошо, что Катерина пообещала приехать. Одной мне выставить его не удастся.
– Угощайся, мать, – предложил гостеприимный Тепляков, икнул и не извинился; ясно – добрал нужный градус. – Слушай, организуй мне чашечку кофе, – попросил он и неожиданно признался: – Катьку боюсь. Подруга у тебя, прямо скажем, термоядерная. Налетит, как цепная реакция, я без последнего гроша останусь.
– Ты можешь умотать до ее прихода, – предложила я.
Ванек съежился, в сомнении глядя на дверь. Надо же, он Катьку и впрямь боится!
– Знаешь, мать, я пожалуй воспользуюсь парадным выходом, – решил он. – Не хочется лететь из окна седьмого этажа.
Я обрадовалась, подхватила Теплякова под мышку и поволокла в прихожую. Надела ему кроссовки, завязала шнурки, подала куртку и потребовала:
– Давай!
– Чего? – не понял Ванек. – Чаевые?
– Ключи от машины давай, придурок! Ты что, думаешь, я тебя в таком виде за руль пущу?
Ванек икнул. Почесал затылок, осведомился:
– А на чем я домой поеду?
– На городском транспорте.
– Вот еще!
– Езжай на такси.
– Денег нет! В магазине потратился!
Я только вздохнула. Пьяный-пьяный, а выгоду свою ни на минуту из виду не выпустит!
Я пошла в комнату, открыла зеркальную дверцу серванта. В самом нижнем отделении переливалась красным стеклом роскошная итальянская ваза в виде ладьи. На дне ее уютно покоились пять сотенных долларовых купюр. Я подцепила одну, вернулась в коридор, протянула деньги Теплякову.
– Вот спасибо, мать. – Ванек цепко схватил бумажку и даже поблагодарил. – Я все свои трудовые в магазине оставил!
– Давай топай, – сказала я, открывая дверь.
Ванек послушно встал, но на пороге затормозил и спросил:
– Ё-моё, а картины? В машине остались три мои картины!
– И пять моих, – напомнила я.
– Ну, твои каракули, предположим, никому не нужны… А мои народом востребованы. Я свой хлеб на ночь во дворе не оставлю.
Я мученически вздохнула. Желание поскорее отвязаться от Теплякова было настолько велико, что я добровольно впряглась в ярмо:
– Хорошо, хорошо! Я твои картины на ночь домой занесу!
– Не забудешь? Смотри! – пригрозил Ванек. – Добро денег стоит! Восемьсот баксов, не меньше! Так что несешь полную ответственность.