После душа я торопливо одеваюсь в общей комнате, стараясь не беспокоить Пола. Потом начинаю искать часы и в процессе поисков замечаю, что в комнате еще чище, чем было, когда мы ложились. Кто-то поправил коврики и вынес мусор. Плохой знак. Значит, Чарли, оказывается, всю ночь не спал.
На столе записка.
"Том. Не спалось. Пошел в "Плющ" поработать. Позвони, когда встанешь. П."
Заглядываю в спальню. Так и есть - кровать Пола пуста. Еще раз читаю записку. Внизу время - 2.15. И этот не спал всю ночь.
Снова поднимаю трубку, собираясь набрать номер президентского кабинета, но слышу тон голосовой почты.
- Пятница, - сообщает автомат, пока я стучу по кнопкам. - Двадцать три часа пятьдесят четыре минуты.
Дальше идет сообщение, которое я пропустил, потому что был с Полом в музее.
- Том, это Кэти. - Пауза. - Не знаю, где ты. Может быть, уже идешь. Карен и Триш собираются подавать торт. Я попросила подождать тебя. - Еще пауза. - Увидимся, когда придешь.
Трубка обжигает пальцы. Черно-белая фотография в рамке, подарок для Кэти, сегодня смотрится просто дешевкой. Я слишком мало знаю о ее увлечении, чтобы быть уверенным в предпочтениях. Поразмышляв, решаю не брать фотографию с собой.
Спешу в студию. Кэти встречает меня у входа и ведет в фотолабораторию, открывая и закрывая многочисленные двери. На ней футболка и старые джинсы. Волосы наспех собраны сзади, как будто она не собиралась никуда выходить, воротничок сбился. Золотая цепочка с кулоном тоже съехала, а футболка выбилась из-под джинсов, и я вижу тонкую полоску золотистой кожи.
- Том, - говорит она, указывая на сидящую за компьютером девушку, - это Сэм Фелон.
Сэм приветливо улыбается, как будто мы уже знакомы. На ней спортивные брюки и рубашка с длинными рукавами. Нажав какую-то кнопку на диктофоне, она вытаскивает из уха крохотный наушник.
- Ты с ним? - спрашивает она у Кэти, продолжая какой-то разговор.
Кэти ограничивается кивком, не уточняя, как можно было ожидать, что я ее парень.
- Сэм пишет о Билле Стайне, - говорит она.
- Что ж, желаю повеселиться на балу.
Сэм снова включает диктофон.
- А ты разве не идешь? - спрашивает Кэти.
Наверное, они знают друг друга по "Плющу".
- Сомневаюсь.
Сэм кивком указывает на экран, по которому ползут ряды слов. Она напоминает мне Чарли в своей лаборатории. Сколько еще надо сделать. Это не кончится никогда. Сообщать о новостях, доказывать теории, наблюдать редкие явления - такова их жизнь. Сладкая суета вокруг неразрешимых проблем.
Кэти сочувственно качает головой, но Сэм уже ничего не замечает.
- О чем ты хотела поговорить? - спрашиваю я.
Она ведет меня в фотолабораторию.
- Здесь немного жарко. - Кэти приоткрывает дверь и разводит плотные, тяжелые черные шторы. - Может быть, снимешь куртку?
Я снимаю куртку, и она вешает ее на крючок за дверью. После знакомства с Кэти я всегда избегал приходить сюда из опасения засветить какую-нибудь важную пленку.
На протянутом вдоль стены шнуре висят приколотые прищепками фотографии.
- Температура не должна превышать семьдесят пять градусов, иначе негативы могут испортиться.
Я понятия не имею, о чем она говорит. Сестры когда-то открыли мне старое правило: встречаясь с девушкой, выбирай место, которое хорошо знаешь. Французский ресторан не поможет произвести впечатление, если ты не способен разобраться в меню, а интеллектуальное кино чревато опасностями, если не поймешь сюжет. Здесь, в фотолаборатории, вероятность угодить в ловушку чрезвычайно высока.
- Минутку, я сейчас закончу.
Кэти чувствует себя здесь, как птичка на ветке. Она уверенно пересекает комнату, открывает бачок, ловко закладывает фотопленку и пускает воду. Мне становится не по себе. Комната маленькая, со всех сторон меня окружают ванночки и лотки, полки заставлены баночками и пакетиками. Кэти обращается со всем этим с той же ловкостью, с которой убирает волосы и орудует заколками.
- Может, свет выключить? - спрашиваю я, чувствуя себя посторонним предметом.
- Если хочешь. Негативы уже готовы.
Я остаюсь стоять посреди комнаты, словно пугало в поле.
- Как дела у Пола?
- Нормально.
Молчание. Кэти, похоже, потеряла нить разговора.
- Я заходила в общежитие около половины первого. Чарли сказал, что ты с Полом.
Как ни странно, в ее голосе слышится сочувствие.
- Это хорошо, что ты его не оставил, - продолжает она. - Для Пола случившееся, наверное, ужасный удар. Как и для всех.
Мне хочется рассказать о письмах Стайна, но я понимаю, сколько всего понадобится объяснять.
Кэти подходит со стопкой фотографий.
- Что это?
- Я проявила нашу пленку.
- С того поля?
Она кивает.
В принстонском парке есть открытый участок, совершенно плоский луг, равного которому не найти к востоку от Канзаса. Посреди поля стоит одинокий дуб, похожий на не пожелавшего оставить свой пост часового. Когда-то, во времена Войны за независимость, под ним умер некий генерал. Кэти впервые увидела это место в одном из фильмов Уолтера Маттау, и он словно приворожил ее, став одним из немногих мест, куда ее тянет снова и снова. После той ночи в моей комнате Кэти и меня привела к нему, как будто старый дуб был ее родственником, и мне следовало произвести на него хорошее впечатление. Я захватил с собой тогда одеяло, фонарик и корзинку с продуктами, а Кэти принесла фотоаппарат.
Снимки кажутся мне артефактом прошлого, маленькими частичками нас самих, заключенными в прозрачную янтарную смолу. Мы смотрим их по очереди, передавая из рук в руки.
- Что ты о них думаешь?
Глядя на фотографии, я вспоминаю, какой теплой была зима. Бледный свет январского солнца напоминает цвет меда, и мы стоим в легкой одежде, без шапочек, курток и перчаток. Кора на дубе - как морщинистое лицо старика.
- Они чудесные, - говорю я.
Кэти смущенно улыбается, не зная, как отнестись к комплименту. На ее пальцах пятна, оставленные каким-то химическим реактивом. Пальцы у Кэти длинные и тонкие, но немного шероховатые на ощупь - слишком много времени им приходится проводить в ванночках с проявителями, закрепителями и прочей химией. Это были мы, словно говорит она. Помнишь?
- Извини, - говорю я.
Фотография выскальзывает, но Кэти не дает ей упасть. Ее пальцы тянутся к моим.
- Дело не в моем дне рождения, - говорит она, спеша объяснить то, что я могу истолковать неправильно.
Я жду.
- Куда вы пошли вчера вечером после нашего общежития?
- К Биллу Стайну.
Она заставляет себя продолжить:
- Насчет диссертации Пола?
- Дело было очень срочное.
- А потом, ночью?
- В художественный музей.
- Зачем?
Отвечать на вопросы становится все труднее.
- Извини, что не пришел. Пол решил, что разгадал, где находится крипта Колонны, и хотел взглянуть на кое-какие старинные карты.
Кэти не выказывает удивления. За ее следующими словами угадывается молчание, и я понимаю, что она близка к заключению.
- Мне казалось, ты закончил с его диссертацией.
- Так оно и есть.
- Надеюсь, Том, ты не думаешь, что я стану смотреть, как все повторяется снова. В прошлый раз мы не разговаривали несколько недель. - Она неловко вздыхает. - Я заслуживаю лучшего.
Надо спорить, защищаться, занять оборонительную позицию и стоять на своем. Аргументы рвутся наружу, подталкиваемые чувством самосохранения, но Кэти останавливает меня:
- Не надо. Я хочу, чтобы ты все обдумал.
Могла бы и не говорить. Она отводит руку, оставляя фотографии мне. В ушах звенит. Молчание, как обиженная собачонка, всегда занимает ее сторону.
Выбор сделан, хочу сказать я. Мне не надо ничего обдумывать. Все просто: я люблю тебя больше, чем книгу.
Но я молчу. Проблема не в том, чтобы дать правильный ответ. Проблема в том, чтобы доказать: дважды споткнувшись, я все же могу найти верный путь. Двенадцать часов назад я пропустил день рождения Кэти. Из-за "Гипнеротомахии". Сейчас все мои обещания прозвучали бы неубедительно.
- Ладно.
Кэти подносит руку ко рту и уже собирается укусить ноготь, но вовремя спохватывается.
- Мне надо работать. - Она дотрагивается до моих пальцев. - Поговорим вечером.
Я смотрю на ее ноготь и жалею о том, что не могу внушить ей побольше уверенности.
Кэти подает мне куртку, и мы выходим из фотолаборатории.
- Времени мало, сейчас придут старшие ребята, а у меня еще проявлены не все пленки, - говорит она, обращаясь скорее к Сэм, чем ко мне. - Ты меня только отвлекаешь.
Уловка пропадает зря. Сэм ничего не слышит, и не видит, ее пальцы летают над клавиатурой.
У двери Кэти останавливается и вроде бы собирается что-то сказать, но не решается. Вместо этого она наклоняется и целует меня в щеку, как целовала в первые дни знакомства, благодаря за компанию на пробежке. Потом закрывает дверь.
ГЛАВА 18
"Любовь побеждает все".
В седьмом классе, приехав с родителями в Нью-Йорк, я купил серебряный браслет с такой надписью в небольшом сувенирном киоске. Браслет предназначался девушке по имени Дженни Харлоу и верно отражал, по моему мнению, портрет молодого человека ее мечты: космополита с манхэттенской родословной, романтичного, с душой поэта и вообще классного парня. На Валентинов день я положил браслет в шкафчик Дженни; после чего оставалось только ждать реакции: у меня не было ни малейших сомнений в том, что она поймет, кто его оставил.
Оказалось, что романтичных космополитов и вообще классных парней хватает и без меня. Восьмиклассник Джулиус Мерфи обладал всеми необходимыми качествами и, по-видимому, чем-то еще, потому что именно его Дженни Харлоу одарила поцелуем в конце дня. Я же остался ни с чем, если не считать смутного подозрения, что поездка с семьей в Нью-Йорк прошла впустую.
Печальный этот случай, как и многие ему подобные, имел в основе своей недоразумение. Лишь много позже мне пришло в голову, что изготовлен браслет был вовсе не в Нью-Йорке и скорее всего не из серебра. Но в тот памятный вечер Валентинова дня отец объяснил, что девиз, казавшийся столь поэтичным Джулиусу, Дженни и мне, на самом деле далеко не романтичен.
- В том, что у тебя сложилось неверное представление, виноват, очевидно, Чосер, - со снисходительно-покровительственной улыбкой начал он.
Я почувствовал, что разговор будет из категории тех, которые он вел со мной несколько лет назад, рассказывая про детей и аистов: благие намерения совершенно не сочетались со знаниями, приобретенными в школе.
За вступлением последовало длинное объяснение с упоминанием десятой эклоги Вергилия и omnia vincit amor, с отступлениями по поводу ситонийских снегов и эфиопских овечек. Все это время мои мысли кружились вокруг гораздо более значимой темы: почему Дженни Харлоу не увидела во мне романтика, и что подвигло меня так бездарно потратить двенадцать долларов. В конце концов я пришел к выводу, что всепобеждающая любовь, должно быть, еще просто не встретилась с Джулиусом Мерфи.
Но мой отец, человек по-своему мудрый, увидев, что не может достучаться, открыл книгу и показал картинку, чем сразу привлек мое внимание.
- Автор этой гравюры, Агостино Карраччи, назвал ее "Любовь побеждает все". Что ты видишь?
На правой стороне рисунка были изображены две обнаженные женщины. На левой - маленький мальчик, избивающий куда более сильного сатира.
- Не знаю, - ответил я, не уверенный в том, из чего именно мне предстоит извлечь урок.
Отец указал на мальчика:
- Это - Любовь.
Он дал мне время переварить услышанное.
- Она никогда не будет на твоей стороне. Ты сражаешься с ней, но она слишком сильна. Как бы мы ни страдали, говорит Вергилий, наши страдания никогда не тронут ее.
Не знаю, правильно ли я понял урок, который пытался преподать отец. Наверное, я извлек из него самое простое: стараясь завоевать чувства Дженни Харлоу, я схватился с самой Любовью, одолеть которую с помощью дешевого браслета нечего было и мечтать. Но уже тогда мне стало ясно, что Дженни и Джулиус взяты отцом лишь для наглядности. В действительности он хотел поделиться с сыном собственной, приобретенной тяжелым опытом мудростью, которая, как ему хотелось надеяться, будет воспринята мной на том жизненном этапе, когда ставки еще невелики. Мать предупреждала меня об опасности неверно направленной любви, имея в виду роман мужа с "Гипнеротомахией", и вот теперь отец предлагал свои объяснения, замаскировав их цитатами из Вергилия и Чосера. Он хорошо понимал чувства жены и даже соглашался с ее критикой, но ничего не мог поделать с собой, ничего не мог противопоставить силе Любви, которая побеждает все.
Кто из них был прав? Вопрос так и остался без ответа. По-моему, мир - это Дженни Харлоу, а мы все - рыбаки, рассказывающие друг другу о рыбине, которую зацепили, но не смогли вытащить. Но и по сей день я не уверен, что знаю, как чосеровская настоятельница интерпретировала Вергилия или как сам Вергилий интерпретировал любовь. Все, что осталось от того урока, - картинка, точнее, та ее часть, о которой отец не сказал ни слова и на которой изображены две обнаженные женщины, наблюдающие за тем, как мальчик-Любовь избивает сатира. Меня всегда занимал вопрос: почему Карраччи вообще поместил на гравюру двух женщин, когда вполне хватило бы и одной? Размышляя над загадкой, я извлек из рассказанной отцом истории такую мораль: в геометрии любви все - треугольник. Для каждых Тома и Дженни найдется какой-нибудь Джулиус; для каждых Кэти и Тома - Франческо Колонна. Язык желания раздвоен: целуешь двоих, но любишь одну. Любовь проводит между нами линии, как астроном, соединяющий в созвездие звезды, отстоящие друг от друга на миллионы световых лет, - то, что получается в результате, не имеет под собой никакого реального фундамента. Основание каждого треугольника становится стороной другого, пока крыша реальности не превращается в мозаику любовных связей. Все вместе они образуют ячеистую структуру, за которой стоит Любовь. Любовь и есть тот единственный идеальный рыбак, в сеть которого идет вся рыба. Его единственное удовольствие - сидеть в таверне жизни, вечным мальчиком среди мужчин, и надеяться, что когда-нибудь и он сможет рассказать историю о непойманной рыбине.
По слухам, у Кэти появился кто-то другой. Меня сменил третьекурсник по имени Дональд Морган, жилистый и высокий, как башня, парень, носивший блейзер там, где хватило бы и простой рубашки, и уже примерявший на себя роль преемника Джила на посту председателя "Плюща". Я столкнулся с новоиспеченной парочкой однажды поздним февральским вечером в кафе "Маленький мир", том самом, где тремя годами раньше встретил Пола. Дональд успел произнести пару ничего не значащих любезностей, после чего, поняв, что я не являюсь членом клуба и ему не стоит рассчитывать на мой голос при выборах, потерял ко мне интерес и повел Кэти к поджидавшей на улице старой "шелби-кобра".
Мотор включился только с третьей попытки, но хотел ли он поиграть на моих нервах или просто ждал, пока освободится дорога, я так и не понял. Я лишь заметил, что Кэти ни разу не посмотрела в мою сторону, даже когда они уже тронулись с места. Еще хуже было то, что она игнорировала меня скорее из злости, чем из чувства неловкости, как будто в том, что мы дошли до такого состояния, виноват был только я. Подогреваемое оскорбленной гордостью возмущение кипело еще долго, пока я не пришел к выводу, что делать нечего и остается только смириться с поражением. Пусть берет себе этого Дональда Моргана. Пусть тешится с ним в "Плюще".
Конечно, Кэти права. Вина целиком лежала на мне. Я уже несколько недель бился над четвертой загадкой - "Что общего у слепого жука, ночной совы и орла с загнутым клювом?" - и чувствовал, что исчерпал запас удачи. В мире Ренессанса с животными было связано немало каверз. В том же году, когда Карраччи создал гравюру "Omnia vincit amor", итальянский профессор Улисс Альдрованди опубликовал первый из четырнадцати томов по естественной истории. Приводя примеры в пользу предложенной им системы классификации, Альдрованди, в частности, отвел всего две страницы описанию пород кур, но зато добавил к ним еще триста страниц, посвященных "куриной" мифологии, кулинарным рецептам и даже косметическим средствам, основой которых служили эти птицы.
Между тем ведущий специалист Древнего мира в области животных, Плиний Старший, поместивший единорогов, василисков и мантикор между волками и носорогами, уделил немало места рассказу о том, как с помощью куриного яйца беременная женщина может определить пол будущего ребенка. Потратив на загадку десять дней и не дождавшись просветления, я почувствовал себя одним из описанных Плинием дельфинов: очарованные музыкой людей, они, однако, не в состоянии сочинять ее сами. Предлагая эту загадку, Колонна, несомненно, имел в виду нечто особенное, но я оказался слишком туп, чтобы постичь его мудрость.
Первый срок предъявления диссертации остался позади, когда я, оторвавшись от книги Альдрованди, понял, что последняя глава моей собственной работы по "Франкенштейну" лежит, незаконченная, на столе. Доктор Монтроуз, профессор английской литературы и большой хитрец, увидев мои покрасневшие глаза, сразу понял, в чем дело, и, не предполагая, что в задержке виноват кто-то, помимо Мэри Шелли, отодвинул дату. Второй рубеж тоже благополучно миновал, после чего начался растянувшийся на недели период, в течение которого я - незаметно для окружающих - медленно и постепенно удалялся от своей собственной жизни.
Я просыпал утренние занятия и просиживал лекции в состоянии зомби, прокручивая в голове все новые и новые варианты решения. Пол и Чарли, уходя около полуночи перекусить, часто звали меня с собой или спрашивали, не нужно ли чего принести, но я отказывался - поначалу из гордости, потом - из зависти и злости. Гордость внушало сознание своей непохожести на других, своей монашеской твердости в отрицании благ мира; зависть и злость рождались оттого, что я усматривал нечто недостойное в той легкости, с которой они игнорировали собственные обязанности. Однажды, когда Пол вместо того, чтобы работать над "Гипнеротомахией", отправился с Джилом за мороженым, мне впервые закралась в голову мысль, что груз исследования в нашем партнерстве распределен не совсем справедливо.
- Ты потерял концентрацию, - сказал я ему.
Мне приходилось много читать в темноте, и зрение быстро шло на убыль.
- Я… что? - спросил Пол, стоя перед кроватью.
Наверное, он подумал, что ослышался.