Трудно передать, какое волнение охватило отца, когда он увидел это имя. Очки в тонкой оправе, постоянно сползавшие к кончику носа, увеличивали его глаза настолько, что могли служить точной мерой любопытства. Именно их видели и запоминали в первую очередь. В тот миг, когда отец осознал, что именно попало ему в руки, весь свет комнаты словно сконцентрировался в этих увеличенных стеклами глазах. Письмо было написано неловкой рукой, на ломаном тосканском, как если бы автор его не был привычен к языку или самому акту письма. Длинное, малосвязное, оно то обращалось к Богу, то ни к кому вообще. Автор просил сначала прощения за то, что не пишет ни на латыни, ни на греческом, коими не владеет. А уж затем он уже просил прощения за содеянное.
"Простите меня, святой отец, потому как убил я двух человек. Моя рука нанесла удар, но умысел был не мой. Сделать то повелел мне Франческо Колонна. Судите нас обоих с милосердием".
В письме утверждалось, что убийства были частью хитроумного плана, изобрести который никак не мог столь бесхитростный человек, как сам автор. Жертвами стали люди, заподозренные Колонной в измене, и именно по его приказу отправились они с необычной миссией в Сан-Лоренцо. Господин дал им письмо, доставить которое надлежало некоему третьему лицу. Под страхом смерти воспрещалось гонцам вскрывать письмо и даже касаться его руками. Так начиналась история простого римского каменщика, убившего двух посланников в Сан-Лоренцо.
Письмо, найденное нами в то лето, стало известно в академических кругах как "Документ Белладонны". Мой отец не сомневался, что оно восстановит его репутацию в научном сообществе, и уже спустя шесть месяцев опубликовал небольшое исследование, предположив искать в "Документе Белладонны" связь с "Гипнеротомахией". В этой книжке, посвященной мне, он доказывал, что Франческо Колонна, написавший "Гипнеротомахию", был не венецианским монахом, как считали профессора, а упомянутым в письме римским аристократом. В подтверждение своего тезиса отец составил приложение, включавшее все известные биографические факты как венецианского монаха, которого он называл Самозванцем, так и римского Колонны, предоставляя читателям самим сравнивать и делать собственные выводы. Уже одного этого приложения оказалось достаточно, чтобы обратить в его веру Пола и меня.
Логика отца была проста. Венецианский монастырь, в котором жил "фальшивый" Франческо, представлял собой крайне неподходящее место для философа и писателя, место, которое мой отец называл "нечестивым коктейлем" из громкой музыки, запойного пьянства и непристойных сексуальных эскапад. Когда папа Климент VII попытался обуздать тамошних братьев, те заявили, что скорее перейдут в лютеранство, чем согласятся с ограничениями, налагаемыми дисциплиной. И даже на таком фоне биография Самозванца читается как послужной список закоренелого нарушителя общественной морали. В 1477 году его изгнали из монастыря за неназванные проступки. Через четыре года Франческо вернулся, но лишь для того, чтобы совершить еще одно преступление, за которое его едва не расстригли. В 1516 году он был обвинен в изнасиловании и вторично, уже пожизненно, изгнан из монастыря. Тем не менее неисправимый Самозванец вновь вернулся и был изгнан в третий раз за некий скандал с участием какого-то ювелира. От дальнейших похождений его уберегла только смерть, последовавшая в 1527 году. Умершему венецианцу Франческо Колонне, вору, насильнику и пожизненному доминиканцу, исполнилось на тот момент девяносто три года.
С другой стороны, римский Франческо Колонна являл собой едва ли не образец добродетели. Как утверждал мой отец, он происходил из влиятельной и благородной семьи, воспитавшей сына в самом передовом европейском духе. Его наставниками и учителями были настоящие интеллектуалы своего времени. Дядя Франческо, Просперо Колонна, прославился не только как всеми уважаемый покровитель искусств и кардинал церкви, но и как гуманист, возможно, послуживший прообразом для шекспировского Просперо из "Бури". Лишь такой человек мог, по глубокому убеждению отца, написать столь сложную книгу, как "Гипнеротомахия", и напечатать ее у одного из лучших печатников того времени.
И наконец, в качестве последнего аргумента отец приводил тот факт, что благородный Франческо был членом Римской академии, братства людей, преданных языческим идеалам древней Римской республики, идеалам, столь явно выраженным в "Гипнеротомахии". Именно принадлежностью к Академии объяснялось то обстоятельство, что в акростихе Колонна называл себя "фра", "братом". Слово, которое другие исследователи интерпретировали как указание на монашеский сан Колонны, на самом деле было обычным приветствием для членов Академии.
Аргументы отца, несмотря на их очевидную - по крайней мере для меня и Пола - убедительность, ясность и логичность, взбаламутили тихие академические воды. Вызванная им буря в крохотном мирке исследователей "Гипнеротомахии" едва не погубила его самого. Работу отвергли почти все его коллеги. Особенно поносил ее Винсент Тафт, воспользовавшийся тем, что отец забыл упомянуть в приложении один или два пункта, говорящих вроде бы в пользу венецианского Колонны. Сама идея связать два сомнительных убийства с одной из самых ценнейших в мире книг, писал Тафт, является не чем иным, как "достойным сожаления образцом саморекламы".
Отец был поражен и уничтожен. Для него было важно то, что отвергали самую суть его карьеры, плод многолетних трудов. Жестокость и ярость реакции коллег на сделанное им открытие остались для отца необъяснимой загадкой. Единственным стойким приверженцем "Документа Белладонны", насколько мне известно, был Пол. Он прочел книжку столько раз, что даже посвящение врезалось ему в память. Приехав в Принстон и обнаружив в списке первокурсников Тома Корелли Салливана, он сразу узнал второе имя и решил найти меня.
Если Пол ожидал встретить молодого двойника моего отца, то его ждало разочарование. Студент Том Салливан, немного прихрамывающий и, похоже, стесняющийся своего второго имени, к тому времени совершил немыслимое: он отрекся от "Гипнеротомахии" и стал блудным сыном семьи, сделавшей своей религией чтение. Моя жизнь еще не устоялась после трагедии на дороге, однако, по правде говоря, веру в книги я начал терять еще до смерти отца. Мало-помалу я начал осознавать, что среди книгочеев бытует глубоко укоренившееся, хотя и не высказываемое вслух мнение или тайное, но разделяемое ими всеми убеждение, что жизнь в том виде, в котором мы ее знаем, является лишь несовершенным, искаженным образом реальности и что только искусство, подобно очкам для чтения, способно подкорректировать этот образ. Ученые и интеллектуалы, сидевшие порой за нашим обеденным столом, как будто имели зуб против всего мира. Они никак не могли примириться с тем фактом, что жизнь не вписывается в те формы, которые хороший автор придает своим великим литературным творениям. Лишь в крайне редких случаях мир достигал полного совершенства, превращаясь в грандиозную театральную сцену. И то, что такое происходило редко, они считали позором для человечества.
Никто не говорил об этом именно такими словами, но когда друзья и коллеги отца - все, за исключением Винсента Тафта, - навещали меня в больнице, робея и смущаясь из-за недавних рецензий на его книгу, бормоча панегирики, сочиненные только что в комнате ожидания, я окончательно прозрел и начал видеть начертанные на стене письмена. Я замечал грозное предостережение каждый раз, когда очередной посетитель входил в мою палату: каждый приносил стопку книг.
- Мне это помогло, когда умер мой отец, - объявил председатель исторического отделения, положив на поднос с завтраком книжку Мертона "Семиэтажная гора".
- Я нахожу великое утешение в Одене, - сказала молодая выпускница, писавшая диссертацию у моего отца.
Уходя, она оставила книжечку в мягкой обложке со срезанным уголком, на котором когда-то стояла цена.
- Тебе нужно что-то сильное, тонизирующее, - прошептал еще один гость, когда остальные уже вышли, - а не эта жвачка.
Я даже не узнал его. Он оставил "Графа Монте-Кристо". И как ему только пришло в голову, что самым тонизирующим чувством могла стать для меня тогда жажда мести?
Я вдруг понял, что ни один из этих людей не способен справиться с реальностью, что все они так же бессильны, как и я, лежащий на больничной кровати. Смерть отца жестоко опровергла и высмеяла законы, по которым они жили, законы, согласно которым каждый факт мог быть интерпретирован по-разному, каждый конец изменен, переделан, исправлен. Диккенс переписал "Большие надежды" так, чтобы Пип смог обрести счастье. Смерть отца не мог переписать никто.
В пору знакомства с Полом я жил в состоянии настороженности. Два последних школьных года я насильно внедрял в себя определенные изменения: когда болела нога, заставлял себя продолжать идти; когда инстинкт подсказывал пройти не останавливаясь мимо той или иной двери - двери в спортзал, двери в дом девушки, которая начинала мне нравиться, - я заставлял себя остановиться и постучать. Иногда меня впускали. Но, встретив в первый раз Пола, я как будто увидел, каким и сам мог бы стать.
Маленький, бледный, с растрепанными волосами, скорее мальчишка, чем мужчина. Один шнурок у него развязался, а книгу он держал в руках так, будто это спасательный круг. Едва успев представиться, Пол начал цитировать "Гипнеротомахию", и мне вдруг показалось, что я знаю его даже лучше, чем хотелось бы. Он выследил меня в кафе возле кампуса однажды вечером, в начале сентября. Моим первым побуждением было игнорировать его при этой встрече и избегать в дальнейшем.
Я уже собирался попрощаться, когда Пол произнес все изменившие слова:
- Иногда у меня бывает такое чувство, словно он и мой отец тоже.
Я еще не рассказал ему о несчастном случае. И не хотел.
- Ты же ничего о нем не знаешь.
- Знаю. У меня есть все его книги.
- Послушай…
- Я даже нашел его диссертацию.
- Он - не книга. Его нельзя просто взять и прочитать.
Но Пол как будто и не слышал.
- "Рим Рафаэля", 1974 год. "Фичино и второе рождение Платона", 1979 год. "Люди Санта-Кроче", 1985 год. - Он начал загибать пальцы. - "Гипнеротомахия Полифила" и "Иероглифика Гораполло" в "Ренессанс куотерли", июнь 1987-го. "Леонардо как врач" в "Журнале средневековой истории", 1989-й. - В строго хронологической последовательности. Без запинки. - "Портной" в "Журнале межкурсовой истории", 1991 год.
- Ты пропустил статью в "БОАР", - заметил я.
- "Бюллетень Общества американского Ренессанса"? Она была в первом номере за девяносто второй год.
- Нет, за девяносто первый.
Он нахмурился.
- Они стали публиковать внешние статьи только с 1992 года. Помнишь, осенью?
Молчание. Мне показалось, что Пол забеспокоился. Но встревожило его не то, что ошибиться мог он, а то, что ошибку допустил я.
- Может быть, он написал ее в 1991-м, а опубликовали ее в 1992-м. Ты это имеешь в виду?
Я кивнул.
- Тогда получается 1991-й. Ты прав. - Он положил на столик книжку, которую держал в руках. - И потом вот это.
Первое издание "Документа Белладонны".
Пол смотрел на нее с неподдельным почтением.
- Его лучшая на сегодняшний день работа. Ты ведь был с ним, когда он нашел письмо? Письмо о Колонне?
- Да.
- Как бы мне хотелось там быть. Наверное, что-то потрясающее.
Я выглянул в окно. Красные и желтые листья. Начинался дождь.
- Да.
Пол покачал головой:
- Какой ты счастливчик.
Он бережно открыл книгу, перелистал страницы.
- Мой отец умер два года назад, - сказал я. - Мы попали в автомобильную аварию.
- Что?
- Он умер вскоре после того, как написал это.
Окно у него за спиной начало туманиться. Какой-то мужчина прошел мимо, прикрывая голову газетой.
- В вас кто-то врезался?
- Нет. Отец не справился с управлением.
Пол потер пальцем рисунок на обложке. Дельфин с якорем, эмблема венецианского издательства "Альдин пресс".
- Я не знал…
- Все в порядке.
Последовавшая затем пауза оказалась самой длинной в том нашем разговоре.
- А мой отец умер, когда мне было четыре года, - сказал он наконец. - От сердечного приступа.
- Сочувствую.
- Спасибо.
- Чем занимается твоя мать? - спросил я.
Пол нашел какую-то помятость на обложке и стал ее разглаживать.
- Она умерла год спустя.
Мне хотелось сказать ему что-то, но все знакомые, подходящие для таких случаев слова казались неуместными.
Пол попытался улыбнуться.
- Я как Оливер Твист. - Он сложил ладони чашечкой. - Пожалуйста, дайте еще.
Я неловко усмехнулся.
- Знаешь, мне только хотелось, чтобы ты знал… Твой отец…
- Понимаю.
- Я только…
За окном, словно вынесенные приливом крабы, плыли зонтики. Голоса в кафе звучали громче. Пол торопливо заговорил о чем-то, пытаясь исправить свою оплошность. Рассказал, что после смерти родителей воспитывался в приходском приюте для сирот и сбежавших из семей. Что после школы, где большую часть времени проводил в обществе книг, решил поступить в колледж. Что всегда искал друзей, с которыми было бы о чем поговорить. И в конце концов замолчал со смущенным выражением на лице, чувствуя, что безнадежно все загубил.
- В каком ты общежитии? - спросил я.
- В том же, что и ты. В Холдер-Холле.
Он вытащил потрепанный, с загнутыми краями студенческий билет.
- Давно меня ищешь?
- Только сегодня увидел твою фамилию в списке.
Я посмотрел в окно. Красный зонтик листка качнулся и поплыл дальше.
- Еще чашечку? - спросил я у Пола.
- Конечно. Спасибо.
Так вот все и началось.
Странное это занятие - строить воздушные замки. Наша дружба родилась из ничего, потому что ничто было сутью того, что нас объединяло. После того вечера мы часто разговаривали с Полом, и это казалось совершенно естественным. Через какое-то время у меня даже появилось то же, что и него, чувство в отношении моего отца: как будто он был нашим отцом.
- Знаешь, какое у него было любимое выражение? - спросил я однажды вечером после того, как рассказал Полу о несчастном случае.
- Какое?
- Сильные отбирают у слабых, а умные - у сильных.
Пол улыбнулся.
- Так говорил один старый баскетбольный тренер в Принстоне. В школе я попытался заниматься баскетболом. Отец каждый раз забирал меня домой с тренировки, и когда я начинал жаловаться, что у меня ничего не получается, потому что другие ребята выше, он всегда отвечал: "Не важно, что они такие большие, Том. Помни: сильные отбирают у слабых, а умные - у сильных". Каждый раз одно и то же. - Я покачал головой. - Боже, меня от этого тошнило.
- Думаешь, так оно и есть?
- Что умные отбирают у сильных?
- Да.
Я рассмеялся:
- Ты когда-нибудь видел, чтобы я играл в баскетбол?
- А я думаю, что он был прав. Я в это верю.
- Шутишь…
В школьные годы Пола запирали в шкафчиках в раздевалке, над ним потешались, его били.
- Нет, совсем нет. - Он поднял руки. - Мы же здесь, верно?
Слово "мы" Пол произнес с небольшим ударением.
Я молча посмотрел на лежавшие на его столе три книги. Струнк и Уайт, Библия, "Документ Белладонны". Принстон был для него подарком. Все остальное можно было забыть.
ГЛАВА 5
Мы втроем, Пол, Джил и я, все дальше уходим от Холдер-Холла. Слева от нас, к востоку, за снежной пеленой видны высокие и узкие окна Файрстоунской библиотеки, яркие прямоугольники света. В темноте здание похоже на старинную жаровню, каменные стены надежно защищают внешний мир от горнила знаний. Однажды мне приснилось, что я попал в Файрстоун ночью и обнаружил тысячи книжных червей в крохотных очках и ночных колпаках. Питаясь волшебным образом прочитанными историями, они переползали со страницы на страницу, от слова к слову. По мере того как напряжение нарастало, поцелуи влюбленных становились все горячее, а злодеи получали по заслугам, хвосты червей начинали светиться все ярче и ярче, пока вся библиотека не становилась похожей на заполненную горящими свечами и покачивающуюся из стороны в сторону церковь.
Пол внезапно останавливается.
- Меня там ждет Билл.
- Хочешь, чтобы мы пошли с тобой? - спрашивает Джил.
Пол качает головой:
- Нет, не надо.
Но я слышу легкую запинку.
- Я пойду с тобой.
- Буду ждать вас в комнате, - говорит Джил. - Успеете вернуться к девяти, к лекции?
- Да, - отвечает Пол. - Конечно.
Джил машет нам рукой и поворачивает к общежитию. Мы с Полом идем по дорожке к библиотеке.
Теперь, когда мы остались вдвоем, я ловлю себя на том, что ни один из нас не знает, что сказать. Со времени нашего последнего настоящего разговора прошло уже несколько дней. Подобно недовольным женами друг друга братьям, мы не можем завязать даже самую обычную беседу без того, чтобы не зацепиться за то, что нас развело: он думает, что я предал "Гипнеротомахию" ради Кэти; я же полагаю, что это он отказался ради "Гипнеротомахии" от слишком многого, но пока еще не понимает этого.
- Чего хочет Билл? - спрашиваю я, когда мы подходим к главному корпусу библиотеки.
- Не знаю. Он не сказал.
- Где мы с ним встречаемся?
- В отделе редких книг.
Там, где хранится принстонский экземпляр "Гипнеротомахии".
- Похоже, ему удалось найти что-то важное.
- Например?
- Не знаю. - Пол мнется, как будто не в силах подобрать точные слова. - Но книга… Она еще значительнее, чем мы думали. Я уверен. Мы с Биллом чувствуем, что вот-вот выйдем на нечто огромное.