Мужчина подкатился к костру спиной и сунул руки в огонь. Только бы не закричать! Только бы вытерпеть! Вскорости резко запахло палёной кожей. А запах! Ну, точно как от поджариваемых ляжек отбегавшегося кабанчика! Недолго и до жареного мяса. Только бы не закричать! Но верёвки всё же поддались огню довольно быстро, даже руки не совсем ещё сильно обгорели. И сознание от боли не помутилось! Человек сжал и разжал кулаки. Получается!
- Я тебе, пёс поганый, харю на пятнадцать союзных республик порву! - зарычал писатель. - Я тебя научу по-русски свободу любить! Ты, пёс поганый, навеки запомнишь, как русов обижать!
Шерп, вероятно, никогда не слышал, что такое пятнадцать союзных республик и где они, но проклятие было произнесено таким тоном, что даже любой профессиональный палач пожалел бы шерпа, ибо его в действительности ожидало очень невесёлое будущее. В голосе европейца пылала такая невероятная ненависть, что любой живой ужаснулся бы, едва только услышав произнесённую русским писателем угрозу.
Европеец смог, наконец, развязать ноги, перетянул кусками разорванной наспех майки, обожжённые страшные руки и припустил трусцой догонять далеко уже ушедшего проводника. Упустить его Алексей Николаевич не боялся, потому что впереди серьёзный перевал, а с шерпом ещё две лошади, которые слишком замедляют путь.
Собственно, куда ему спешить? Ранг-ду, небось, думает, что белого дикаря скоро обглодают шакалы и если оставят кости, то можно будет как-нибудь вернуться и забрать человеческую голову, чтобы чинно изготовить из неё домашний брелок. Вероятно, Ранг-ду даже представил, как будет умирать русский! Медленно, по кусочку, шакалы примутся разъедать подаренного и приговорённого к съедению человека. Меж щенками может даже возникнуть маленькая драчка из-за мяса, но с кем не бывает!
Алексей Николаевич образно, причём, в мельчайших деталях представил собственную кончину, уготованную ему шерпом, и скрипнул зубами. Каменистая дорога ползла вверх. А там, за перевалом, она затейливым серпантином спускается вниз, в зелёную приветливую долину. Путь туда не близок, но можно попытаться намного сократить расстояние.
Если серпантин горной дороги пересечь по прямой, то можно за довольно короткое время настигнуть "поганого козла", не захотевшего отнимать жизнь у ближнего, а просто оставившего путешественника спать у весело пылающего костра. Европеец деловито шёл по лэму размеренным шагом. Сейчас дорога ничем не задерживала, тем более ноги оставались целыми, не пораненными.
Солнце уже показало первые лучи над восточными вершинами, а вот на западе небосклон был такой хмурый, и его серая пасмурность сливалась на горизонте с горными кручами так, что невозможно было отделить небо от земли. Или злобу от радости, темноту от света, жизнь от смерти? Всё в этом мире слито, спутано и так переплетено, что разобраться в этом сможет не каждый. А надо ли?
На лицо дела человеческие. Даже Христос сказал когда-то: "Судите меня по делам моим". Значит, надо воздать проводнику за дела его. Как Толстой собирался мстить китайцу и долго ли его станет мучить, он не знал ещё сам, потому что сперва надобно догнать успевшего уйти далеко вперёд узкоглазого подленького воришку.
Но ведь совсем недавно, в дацане, ещё несколько человек ушли в мир иной, а ради кого? ради чего? ради пустого звука? Ведь никто не звал сюда европейца, лин-поша, жаждущего с помощью ламаистской ритуальной маски получить своё свиное корыто с денежной закуской или какой-нибудь трон в триодиннадцатом занюханном государстве. Не должен ли сам европеец заплатить своей жизнью за бесплатно поработавших на него китайцев?
- У каждого своя жизнь и своя судьба! - сварливо буркнул советский граф. - Я не могу отказать ему в предназначенном!
Этой фразой, высказанной вслух, Алексей Николаевич отмахивался от принявшейся грызть его сознание невесть откуда объявившейся совести. Вот ведь не было печали - свалилась нежданно-негаданно! Кто её звал? И есть ли она, совесть, вообще в природе? Только всё же душу гложет какая-то пакость! Значит… а ничего это не значит!
Дорога постепенно совсем оголилась. Не было ни жухлой травы, ни маскирующихся под снег белёсых кустиков рододендрона, даже вездесущего подорожника и осоки не было. Ничего! Совсем недалеко за перевалом на серпантинном спуске растительности хоть отбавляй. Может там, с южной стороны почва обладала какой-то секретной природной благодатью, а, может, ещё невесть что, только именно на этом спуске путника ожидал настоящий зелёный рай. Удивительной живописной растительностью склон радовал любого прохожего. Правда, любые прохожие в этих местах показывались довольно редко.
По дороге в дацан, когда ещё только отправились в путь, европеец запомнил южный лесистый склон, что в горах встречается не так уж часто. И вот сейчас он может сослужить человеку доподлинную службу, поддержать его на дороге отмщения. А, может, не надо? Это где-то далеко в душе пискнул голос совести, но писатель пинками загнал его на самое дно, самого глубокого ущелья своей души. Не время сейчас о чём-то другом думать, да и не мужское это дело - предавать сомнению каждый поступок. Разобраться - прав он или не совсем? - можно много позже, а месть ждать не будет, и требует посвятить ей эту часть своего горного приключения.
На перевале дул нескончаемый, ровный, пронизывающий ветер, но жуткой захлёстывающей всех и вся бури, похоже, не ожидалось. Это уже хорошо потому, что любая буря на перевале приносит безоглядную смерть. Только небесная темень с запада так и не убиралась с неба, словно тая в себе неожиданные неприглядные хаотические силы. Восток же озарял небосклон лучами восходящей зари теплыми многообещающими отблесками.
Казалось, отныне дорога европейца легла ровнёхонько меж двух полюсов света и тьмы, как по ребру монетки, где решка - это удача, победа, торжество отмщения, а орёл - унылый мрак и непробудная безысходность. Баланс на грани острия не сулил ничего хорошего. Но человек на то и человек, что постоянно ставит на кон свою судьбу, играя в русскую рулетку гусарского благоразумия.
Вдруг воздух неслышно, совсем невидимо колыхнулся, на мгновенье замер и, будто бы по команде, вспыхнувшей во всё небо колючей, трескучей, игривой молнии, ринулся навстречу восходящему солнцу, стараясь вонзиться в тёплое марево, поднимающееся с востока, рассечь его на миллионы искринок, закружить, уничтожить, растереть в порошок, и только тогда на самое крохотное мгновенье можно будет успокоиться.
Европеец инстинктивно припал к земле, вцепился в неё обожженными руками, чтобы на всякий случай быть заземлённым в наполнившимся электрическими разрядами взбесившимся пространстве. Но пламя онгона - не только хаотичная адская какофония молний, грома и порывов ветра. Оно, как ни странно, также и человеческое самоспасение или самоуничтожение. То есть тот самый пламень, который сжигает человека изнутри, которому он безраздельно подвластен и который распоряжается его судьбой по своему усмотрению. Пламень живо вспыхивает и разгорается, лишь только человек вздумает дать себе пусть небольшое, но послабление.
Путник до сих пор надеялся, что никакой бури не предвидится, иначе - неминуемая смерть, дарованная природой. И не только откуда-то извне, а в первую очередь изнутри. Только надежда в этом мире тоже является энергией, но не уничтожающей, не агрессивной, скорее всего, самой положительной на всём белом свете, гасящей свирепое пламя онгона на самом его неприметном возгорании.
Попытки грозы устроить великолепный сатанинский шабаш на перевале с треском провалились. Ей прошлось убираться в свои западные тёмные свояси с недовольным урчанием и обещаниями восходящему светилу подлого нападения из-за какого-нибудь небесного угла, мол, "…мы ещё встретимся, мы ещё поговорим о смысле жизни".
Солнце, поднимающееся всё выше над горными кряжами Тибета, обещало будущему хоть какое-то, но согревание. Дорога уходила вниз с вершины перевала пологим лесистым серпантином, пробегающим, к великому сожалению, по крутому, обрывистому и совсем непроходимому склону. Поэтому Алексею Николаевичу приходилось цепляться за деревья, за колючий кустарник, чтобы не сорваться вниз с горной лавиной из щебня, песка и камней.
Между серпантинным спуском краткий путь, выбранный писателем, делился на несколько частей. Спуск по прямой, по чуть ли не вертикальному обрыву, на котором чудом кое-где росли обыкновенные сосны, трепещущие осины с прятавшимся меж ними можжевельником, был действительно выгоден. В награду за испытание крутизной маячило скорое сокращение расстояния меж кинувшимся в погоню обожжённым европейцем и неспешно шагающим китайцем. Мужчине повезло: уже после третьей части короткого крутого спуска он заметил далеко внизу двух неспешных лошадей и вышагивающего рядом шерпа. Прикинув расстояние, европеец решил, что через два спуска настигнет неприятеля и окажется на козырьке утёса, нависшим прямо над дорогой.
Просчитав отрезки погони, он тут же принялся спускаться, но чуть не сорвался от несвоевременной спешки. Только жёсткий куст вересника удержал его от падения, а с губ сорвался хотя и не громкий, но всё-таки крик, потому что забинтованные самодельными повязками руки не переставали болеть и реагировали на любое неосторожное касание. Но дальше крутизна склона сжалилась над пришлым гостем и вскоре путешественник добрался до намеченного им места.
- Глаз - алмаз, - похвалил себя Алексей Николаевич, растянувшись на козырьке утёса, нависшего над дорогой.
У него было какое-то время отдохнуть от самостийного альпинизма, потому как лошадиный китайский проводник был ещё довольно далеко. В этом месте дорога делала очередной поворот. Так что с утёса можно было разглядеть обе части дороги, а вот разглядеть козырёк утёса с дороги было довольно трудно.
Это как нельзя устраивало европейца. Он, не теряя времени даром, растянулся на камне, расслабился, пытаясь дать хоть небольшой отдых перетрудившимся мышцам. Где-то в лесном негустом массиве затрещала сойка. Оказывается, здесь и птицы водятся, надо же!
Снизу уже совсем близко раздалось топанье и недовольное похрапывание лошадей, но проводник не обращал на животных внимания. В дзонге отдохнут. Только туда ещё дойти надо! Этого-то китаец и не учёл. Ему, жителю Тибета, профессиональному охотнику, умеющему по звукам природы оценивать происходящее, к тому же, заранее определяющему какую-либо угрозу, было совсем непростительно пренебрежение лошадиным храпам. Животные реагируют на происходящее намного лучше человека, а, вероятно, владеют неплохой интуицией. Но расслабившийся от лёгкой победы шерп, не обратил внимания на предупреждение своих лошадок.
Вдруг сверху на него свалилось что-то тяжёлое, мычащее, мгновенно придавившее к земле немыслимой тяжестью. И сразу бы наступил ему конец, если бы не природная, всё-таки не совсем оставившая его интуиция. За долю секунды до нападения сверху, он успел сделать полшага в сторону. Природное чувство охотника или же обычное чувство самосохранения взяло вверх и заставило проводника отпрянуть в сторону.
Всего каких-то полшага в сторону и спасли китайца. Но рухнувшее сверху нечто не выглядело каким-то тяжёлым камнем или гнилым бревном, случайно упавшим с обрыва. Это нечто оказалось взбешённым бывшим хозяином, то есть, тем самым оставленным на обед шакалам человечьим кормом. Китаец беззвучно выругался, и чуть было не нанёс нападавшему серию болевых ударов, но на этот раз не успел.
Белый тоже, видимо, обладал интуицией самосохранения, потому что первый со всего маху пнул узкоглазого в пах. Толстой знал, что никакой "айки до" и "айки после" против этого приёма не спасёт. Шерп завертелся от пропущенного удара волчком, даже тонко и противно взвизгнул, на что обе лошади ответили испуганным храпом.
- Я тебе покажу и айки до, и айки после, - рявкнул европеец, нанося увесистые удары ногами. - Ты у меня, косая мразь, будешь родину любить!
Последнее восклицание заставило китайца сконцентрировать все оставшиеся силы и нанести решающий удар.
Такой же.
Во славу родины.
Ногами.
Но, то ли он не сумел вовремя оценить обстановку, то ли белый готов был к отражению всех "айки", только в прыжке ноги китайца встретили пустоту, и он благополучно пролетел по воздуху в сторону обрыва. Шерп упал на край пропасти и успел-таки не пораненной рукой уцепиться за верестникову зелёную веточку, подвернувшуюся, как соломинка спасения.
Хвойный кустарник оказался довольно крепким и помог китайцу не сорваться с крутого обрыва. Тем более, тот сумел перехватить покрепче одной рукой ветку, а другой вцепился в край обрыва. Может быть, ему удалось бы выбраться, но дело довершил подскочивший противник. Он с хищным мстительным торжеством в глазах произнёс только одну фразу:
- Падающего - толкни!
Потом, картинно примерившись, стал бить каблуком ялового сапога по ещё цепляющимся за камни пальцам. Китаец взвыл от боли, но не упал. Другой рукой он продолжал держаться за спасшую его от падения хвойную ветку. И тут последовал увесистый пинок прямо по физиономии.
- Я тебя, холоп, научу родину любить! - приговаривал граф, методично нанося удары носком уже забрызганного кровью сапога. - Получай, мразота!
Китаец держался из последних сил. Видимо, стремление к жизни всё-таки брало верх и, несмотря на то, что лицо превратилось у него в сплошное кровавое месиво, он всё ещё цеплялся за выручивший его верестник.
- Ах ты, смрадная тварь! - опять завопил граф и сменил ногу для удара.
Больше его противник сопротивляться не смог, а, скорее всего, над ним сжалился куст, рухнувший с обрыва вместе с шерпом, увлекая за собой кучу весело зашумевших камней.
Постояв ещё некоторое время над пропастью, слушая затихающий далеко внизу камнепад, мужчина удовлетворённо кивнул, и отправился проверять груз, благо лошади никуда не убежали.
- У каждого своя жизнь и своя судьба, - снова пробормотал он успокаивающую фразу. А как же иначе?
Глава 6
Тюрьма Ландсберг именовалась местом, откуда невозможно сбежать.
Собственно, трудно найти на земле подобное заведение, где её служащие утверждали бы обратное. Однако Ландсберг был историческим местом во всём видимом и невидимом пространстве близ Мюнхена. Стоит лишь вспомнить начало четырнадцатого века и начало года, когда весна взбудоражила Париж, а заодно и всю Европу сожжением на костре Жака де Малэ, магистра ордена тамплиеров. Ландсберг тогда был одной из опорных крепостей ордена "бедных рыцарей".
Сожжение гроссмейстера послужило кульминацией мировой битвы, особым моментом вечно сражающихся на земле сил. Несколько раньше разыгранного для всего мира сожжения, Филипп IV Красивый, король Франции, разослал с негласного благословления папы указ, в котором приказал лишить власти и влияния орден во всех доступных и недоступных местах одновременно. Но Ландсберг не оказался слишком доступным и "бедные рыцари", как привыкли именовать себя тамплиеры, долго отбивались, чем немало досадили "победившему" противнику.
Когда же Ландсберг стал исполнять историческую роль тюрьмы, это ничуть не повлияло на его рейтинг. Наоборот, считалось, что если уж попал кто сюда - назад на свободу все пути обрезаны и восстановленными быть вряд ли могут. То есть, заключённые имели каждый свои права и срока, только одним их продлевали за провинности, другим просто обещали обязательно освободить, но только завтра, или же послезавтра. Собственно, это изобретение с продлением заключения на неизвестное время послужило примером для НКВД при организации и комплектации российских исправительных лагерей смерти.
А в немецкой тюремной крепости некоторых заключённых иногда освобождали, но очень уж неохотно. Что говорить, тюремное начальство пыталось не ударить лицом в грязь перед любимым правительством и с честью отстаивать звание самой образцовой тюрьмы на свете. Профессор Мюнхенского университета Карл Хаусхофер прибыл сюда на свидание с одним из своих неординарных ассистентов. Томившегося здесь после известного Мюнхенского пивного путча Рудольфа Гесса следовало увидеть хотя бы для того, чтобы дать оному необходимые поведенческие указания и произвести разборку неправильно выполненных приказаний. Более того, заключение Рудольфу Гессу помогал переносить сосед по камере Адольф Шикльгрубер. Этот молодой человек, хотя и не дослужился за время минувшей войны ни до каких высших чинов и званий, но сумел обратить на себя внимание совсем другими чертами поведения.
Как-то в Вене профессор Хаусхофер решил прогуляться по городскому историческому музею, которым стал замок Харбург. Что говорить, по специальному указу Городского Правительства средневековый замок привели в надлежащий вид до мельчайших подробностей, так что посетители чувствовали себя попавшими в настоящий средневековый замок. Даже служащие музея одеты были в праздничные одежды средневековых крестьян.
Неспешно обходя длинную дворцовую анфиладу комнат, профессор увидел возле "Копья Судьбы", размещённого в одном из залов, неподвижно стоящего молодого человека в солдатской форме, но без знаков различия. Навскидку ясно было, что за плечами у отставного гвардейца окопы Первой Мировой. А что копьё Лонгина так заинтересовало солдатика, тут ничего удивительного нет. Ведь Лонгин был когда-то лучшим копьеносцем в центурии Понтия Аквилы Пилата и именно этим копьём был заколот Сын Человеческий на Голгофе по истечении девятого часа распятия.
Оружие недаром получило имя "Копьё Судьбы", ведь оно отняло жизнь Бога.
Человеческую жизнь. А отнявший силу, владеет ею, пусть даже это не живой человек, а предмет. Но этот предмет одним своим существованием может дать владельцу могущество и власть над всем миром, которого так добиваются во всех странах и на протяжении всех обозримых времён истории человеческого общества.
Профессор с интересом заглянул в глаза молодому человеку и увидел в них явный отголосок будущего, тем более что сам солдат чувствовал и осязал это будущее до мельчайших подробностей, но разобраться в видениях пока не мог. Вероятно, просто боялся их. Да уж, не сразу Москва… ох, нет. Не сразу Берлин строился. А практика завоевания власти у молодого солдата была за плечами и практика немалая, иначе он не пялился бы просто так от нечего делать на копьё Лонгина.
- Вы знаете, что это за оружие? - как бы совсем случайно поинтересовался профессор. - А то вы так долго его рассматриваете, что это меня тоже заинтриговало.
- Да, знаю, - твёрдо кивнул отставник. - Я смотрю на копьё Зигфрида. Именно оно принесёт победу своему владельцу!
Карл Хаусхофер вспомнил об этой немногословной встрече в одном из залов музея, потому что сейчас ему предстояло увидеть мечтающего тогда о победе воина. Пути судьбы неисповедимы и она благосклонно снова свела двух представителей разных слоёв общества. А ничего в этом мире просто так не случается. Если судьбе угодно стало прослыть сводницей, то в этом есть свой сакраментальный смысл, а, может быть, будущее страны и будущая история. Ведь так всегда и происходит в этом мире.
Профессор покинул Опель-адмирал, услужливо открытый Германом Фиртом, ассистентом, приехавшим с ним вместе. Но в отличие от Рудольфа Гесса Фирт старался во всём подражать Хаусхоферу. В этот раз он был одет в такой же коричневый двубортный костюм в полоску, представительскую фетровую тёмно-шоколадную шляпу с глубокой тульёй и широкими полями. Правда, для полного подражания ассистенту не хватало массивного кожаного портфеля с двумя замками, но это была уже излишняя мелочь.