Собственно, рядом с европейцем шагал обыкновенный шерп - китаец неопределённого возраста, на первый взгляд ничем не примечательный. Он, как и любой другой проводник, ходил в чёрной, доподлинно вылинявшей чубе. Шерп вёл в поводу двух вьючных лошадей, иногда пощёлкивая языком. Так делают все проводники, и лошади на них не обижаются за странное, иногда бьющее по нервам пощёлкивание. Но везде свои законы, а у тибетских проводников они, вероятно, особенные.
Пегие лошади также размеренно копытили лэм, ни о чём, кроме дороги не думая, лишь иногда прядая ушами, когда шерп на какое-то время замолкал и не издавал успокоительного языкового пощёлкивания. Может, именно в это время на животных набрасывались кусачие высокогорные мухи, стараясь цапнуть лошадок за вкусное ухо или потную холку.
В этих местах проезжая тропа была основательно заброшена, но всё ещё помнила следы многочисленных ног паломников, вьючных животных, колёс лёгких китайских повозок, вечно тащившихся туда и назад в гомпа или дацан, как его ещё называли. Тибетские нагорья повидали много путешественников, странников, просто людей, и всё-таки европейцы здесь попадались нечасто.
Китаец тронул своего спутника за рукав, пальцем показал на солнце, кубарем катившееся к графическим вершинам на западе и в очередной раз прищёлкнул языком. Видимо, это пощёлкивание у тибетских проводников было даже чем-то вроде особого наречия. В общем, для китайца и простого проводника принцип такого общения был более чем нормален, а путешественник пусть себе привыкает. Его на Тибет никто не звал.
Правда, в дзонге говорили, что белый человек - лин-пош, посланец Далай-ламы. В общем-то, это только говорили, а истиной редко бывает обронённое впопыхах слово. Тем не менее, Ранг-ду согласился проводить посланца в заброшенный гомпа. Кто знает, может быть, услуга, оказанная лин-пошу, станет для китайца важнее, чем вся его прожитая жизнь.
Так принято было считать на Тибете, поэтому любой путешественник мог всегда рассчитывать на помощь и поддержку бесхитростного здешнего народа. К чему нужна хитрость, если ты хочешь помочь человеку? И зачем она нужна вообще, если ты хочешь убить человека? Поэтому в высокогорьях никто, никогда не применял дипломатических двуличий.
Тибетский монастырь не был совершенно заброшенным, но с давних времён эти места считались Гоингхангом, то есть, святилищем тёмных духов, известном по всем Гималаям. Поэтому и паломники перестали сюда наведываться, и монахи брошенного гомпа, кто ещё остался в живых, очень редко показывались в дзонге. Да и что делать ламаистским монахам в многолюдной тибетской крепости, куда стекались в большинстве своём только воины? Даже не столько воины, а бесприютные проходимцы, не нашедшие поживы в цветущих долинах и жаждущие поживиться здесь, по случаю каких-нибудь воинственных недоразумений, которые зачастую решались из этой крепости находящейся на границе нескольких государств. Но сейчас эти места были заброшены, и почти никто не показывался здесь.
За пять дней пути европеец привык уже к не слишком разговорчивому шерпу и научился понимать его с полуслова: сейчас мимика китайца не говорила ни о чём, только об остановке. Хотя до позднего вечера было ещё далеко, но по горным меркам, может быть, в самый раз. В этих полудиких краях свои законы, которые диктует сама Природа-матушка.
Пора было определить место для ночлега. Тем более, рядом был чортэнь - удивительное культовое придорожное сооружение из камня с вертикальным полотнищем, прикреплённым к каменной пирамиде с восточной стороны, украшенным десятками разноцветных шёлковых лент и хвостами яков. Такие встречаются по тибетским лэмам иногда в очень непредсказуемых местах. Да и сам тибетский архипелаг можно ли назвать предсказуемым? Ведь здесь и поныне вести по населённым пунктам разносят лунг-гам-па, горные скороходы.
Скажем, к примеру, в Новой Зеландии аборигены когда-то скушали Кука, то есть хотели кока, а съели Кука. Но эти человекоеды давно уже знают, что такое телевизор, радио, даже некоторые ходят с плеерами.
А здесь, не так далеко от центра мира, кажется, никогда не наступит победа научно-технической революции. На то она и революция, чтоб от неё спасаться и прятаться, даже среди горных демонов, которые по сю пору славились своей злобой. В горах жили и живут только по законам природы, которые получены нами от Творца, а не по сочинённым умудрёнными законниками правилам, самонадеянно решившими, что человеку положено, а что не покладено.
- Ом-мани-пудмэ-хум, - бормотал шерп мантру, упав на колени пред чортэнем. - Ом-мани-пудмэ-хум. Молитва разносилась в воздухе звуковым маяком для добрых горных духов. Ведь недаром же именно в этом месте ламами поставлен чортэнь, значит, на этом перевале духи чаще всего приходят на помощь одиноким путникам.
Китаец украдкой взглянул на белого дикаря, решившего прогуляться по Тибету. Его путешествующий коллега усмехнулся тонкогубым ртом, отмахиваясь от мантры, как от надоевшей мухи, и отправился бродить по округе в поисках любых завалящих дровишек или жиденького хвороста, так как одной молитвы даже при подорожном молитвенном месте будет недостаточно.
Мало ли какие шакалы могут нанести ночной визит вежливости, не говоря уже о демонах. Но молитва китайца, возможно, поможет как-нибудь договориться с инфернальными пережитками прошлого. Ведь там, откуда пожаловал белый человек, потусторонний мир и зазеркальный давно считался каким-то пережитком, хотя люди прикасались к этому пережитку каждый Божий день, заглядывая в обыкновенное зеркало.
К счастью, проводник скоро освободился от молитвенных приготовлений ко сну и помог спутнику отыскать совсем недалеко местечко на берегу ручья, развести костёр, чтобы поставить котелок с горной зубодробительной водицей.
Зубодробительной её сразу окрестил европеец, потому как решил сначала утолить жажду прямо из котелка и закашлялся при первом же глотке. Всё же, немного отдышавшись, белый дикарь сделал пару внушительных глотков и снова задохнулся от холода, мигом сковавшего не только дыхательные пути и носоглотку, но даже вызвавшего из глаз ещё не успевшие замёрзнуть слёзы.
- Пока ночь не посетила Друк Юл, нужно увидеть хозяину чортэнь, - подал голос китаец.
Ещё раз, поклонившись туристу для вящей убедительности, шерп показал в сторону чортэня. Проводник явно предполагал, что его поведение всё объясняет и даже больше, но вслух говорить ничего не стал. Вероятно, это тоже особенность тибетских обывателей, только турист совершенно ничего не понял и решил на всякий случай уточнить.
- Вот ещё. Зачем это нужно? - скривился он, но всё же пошёл вслед за шерпом к чортэню, к висевшему при дороге полотнищу, потерявшему под солнцем, ветрами и дождями свой первоначальный цвет. Сейчас полотнище выглядело как серо-грязно-лиловая тряпка с нарисованными на ней свежими письменами, болтавшееся на каменной кладке из булыжников, словно транспарант на каком-нибудь Доме Советов.
- Однако, - удивился европеец. - Кто это здесь потрудился? Ведь писано совсем недавно. Или я ошибаюсь?
- Это соёмбо, - пояснил китаец. - Соёмбо хозяину, - он снова поклонился европейцу.
Теперь понятно, почему проводник тащил европейца к чортэню и до сих пор усердно тыкал пальцем с неостриженным длинным ногтем в намалёванные на полинявшем лоскуте письмена. Турист кашлянул, принял важную позу, но, поскольку всё равно без перевода не смог бы понять смысл писанины, попросил китайца перевести письмена на более понятный язык.
- В огне он пришёл, солнце и луна встретили его у дацана, - забубнил шерп. - Но он должен принести смерть или же забрать её. Этому поможет Ян - Инь, единство истоков всего сущего. Это круговорот в прошлом, настоящем и будущем при помощи двух рыб. Соёмбо должно быть золотым. Здесь писано чёрным. Значит, двум друзьям решать - овладевать хозяину силой или же оставить её под небом овладения.
- Это всё здесь написано? Но ведь никто не знает, что мы отправились в дацан! - ошеломлённо прошептал европеец. - Кто же мне советует овладеть силой или же оставить её?
Европеец в растерянности обошёл вокруг чортэня, выискивая глазами - нет ли ещё чего такого-этакого! Но ничего, кроме написанного больше не было видно. Лишь несколько прилежно обглоданных костей, то ли шакалами, то ли леммингами валялось у выложенной из крупного булыжника высокой стелы чортэня.
Шерп посмотрел с едва заметным презрением на белого бедолагу, отошёл в сторону, уселся на особый молитвенный коврик, который он вытянул из перемётной сумы, и неподвижно уставился на мускулистые струи горного ручейка. Видимо, китайцу необходимо было побеседовать с ручейком наедине. От настоящих живых и весёлых струй исходил постоянный серебряный шёпот, переливающийся иногда в хрустальную родниковую песню, так что неудивительно внимание шерпа, оказанное живому собрату.
Вскоре оба путешественника вернулись к разложенному костру, не устававшему разогревать походный котелок. Ночь довольно бесцеремонно вторглась в ущелья и долины Тибета, как чёрная мутная вода во время паводка. Стремительно поднимаясь к вершинам, захлёстывала, заглатывала, запрятывала в своё нутро всё живое, попавшееся на пути, а особенно человека, которому назад уже не было никаких дорог, да и незачем, потому что Горная Ночь исполнит все имеющиеся мыслимые и немыслимые желания, заплатит прошлые долги, заставит забыть пережитое. А будущее?.. Будущее ночь предложит только своё, каким оно должно быть и заставит полюбить это будущее всем человеческим нутром, всем ещё не до конца истерзанным существом души и сознания. Вот что такое настоящая Горная Ночь!
Европеец тут же сравнил ночь и ручеёк - эти два живых потока, протекающие рядом. Только ничего путного не обнаружил, потому что поток маленького ручейка в потёмках звучал весело, многообещающе и совсем беззаботно, а струи ночного неба давили на сознанье, словно шуга, свалившаяся с оплавленных каменных круч, с которой ни о чём договориться нельзя. На то она и шуга.
Лицо китайца, оттеняемое бликами костра, было похоже на изваяние жестокого азиатского божка Бодхисатвы с одиннадцатью головами и четырьмя парами рук, которому совсем недавно была принесена жертва из мантр, пробормоченная здесь же, у чортэня.
Европеец в своих скитаниях по Тибету, Индии, Китаю, Малой и Передней Азии, сменил многих шерпов, но такого вот встретил впервые. Не то чтобы китаец был каким-то очень необычным, непревзойдённым молитвенником или живым многообещающим компасом, только в его физическом существе проглядывала инфернальная сущность человека, живущего одновременно в нашем и потустороннем мире, не считающего это ничем необычным, мол, каждый может так жить, если очень захочет и боги помилуют, а демоны не обидятся.
Впрочем, инфернальный - не просто потусторонний Зазеркальный мир, существующий по соседству с нашим, а его неотделимая нижняя тёмная часть. Каждый символ, каждый человек в этом мире непроизвольно является зеркальным отражением потустороннего и если человеческий характер признаёт только тёмное, анархичное, возбуждающее отражение себя самого, то сразу же становится инфернальной угрозой остальных. Шерп усердно показывал свою набожность, но не столько для окружающих, сколько для себя, пытаясь тем самым заполучить помилование богов и уверить в первую очередь себя самого, что исполнительнее и добрее, чем он сам, проводников не бывает. Во всяком случае, в этом горном и земном мире.
У китайца с богами были явно свои китайские отношения, только вот европейцу помилования у богов выпрашивать явно не хотелось и совсем не из ханжества, не из расчёта. Достаточно сил не так давно потрачено им было на уламывание Далай-ламы, не склоняющегося даже к постыдной беседе с белым дикарём, не то, чтобы обсуждению паломничества.
И только когда тот своими жёлтыми священными ушами услышал песни Калачакры - тайного тантрического учения, возглашённого пресвятой Адишей - прозвучавшие из уст белого бродяги, только тогда поверил, что белый действительно обетованный Чампа Майтрея, и помог ищущему истину в дальнейших поисках. Скорее всего, Далай-ламу к благосклонному решению побудили совсем не песни Калачакры и даже не богатые подарки из страны гиперборейцев, а письмо индийских гуру Востока, посланное гиперборейским вождям Советского Союза и привезённое пришельцем назад, в Лхасу.
Европеец полез за пазуху, но достал оттуда вовсе не таинственное послание индусских махатм, а находящуюся в том же кармане металлическую фляжку с весело булькнувшим содержимым. Отвинтив металлическую пробку, он накапал в неё мизерную порцию пахучего пойла и протянул шерпу:
- Амрита, - причмокнул белый толстыми кривыми губами и в подтверждение даже зажмурился.
Китаец недоверчиво принял из рук белого дикаря пробку с глотком жидкости, понюхал, но пить не стал. Тогда европеец отнял у него пробку, выпил, крякнул, тряхнул головой, налил ещё и снова протянул проводнику. Шерп опять взял своеобразную рюмашку, понюхал и после долговременного раздумья всё-таки решился выпить.
Мизерный глоток не вызвал ни надсадного кашля, ни ещё какой-либо видимой реакции. Проводник просто сидел, уставившись в одну точку. Обычная поза для китайца. Но когда европеец снова потянулся за пробкой-рюмочкой, то шерп просто не заметил протянутой руки. Тогда путешественник попытался помахать перед глазами китайца ладонью, только реакции на это никакой не последовало. Белый несколько раз ударил проводника в плечо, но тот совсем не заметил суеты и ничуть не изменил позы.
Европеец взял всё-таки из рук шерпа колпачок, ещё раз наполнил и выпил сам. Китаец всё так же сидел не шевелясь. Но вдруг его словно прорвало, как яростный поток мускулистых струй прорывает плотину. На лицо и на лице было всё, что возможно и невозможно от такого мизерного количества лекарственной влаги: слёзы, кашель, сопли, отдышка, чих, рык… да много чего ишчо, как говорят в народе. Всё это выглядело, будто человек впервые в жизни узнал, что такое глоток лекарственного пойла. А, может быть, действительно впервые? С трудом верится, но что только в этих горах не увидишь.
Такая непредвиденная реакция китайца несказанно обрадовала белого. Он, расплываясь улыбкой, показал проводнику обеими руками два больших пальца. Потом, обуреваемый подкатившей энергией, вскочил, исполнил возле шерпа как вокруг новогодней ёлки, хоровод в присядку с гопаком. Наконец, отдуваясь, плюхнулся у костра и выпил снова.
- Скажи, смерд, ведь истинно божий напиток, а? - заорал он в ухо проводнику, будто тот был глухим.
Китаец к тому времени уже немного успокоился. Презрительная усмешка, скользнувшая по его тонким прямым губам - это, вероятно, всё, чем он мог ответить разгулявшемуся паломнику. Вероятно, жителям Тибета вообще нельзя никак и никогда реагировать на суету земного мира, тем более населяющих его отбросов человеческого общества, обуреваемого страстями, вожделениями и стремлениями к непреодолимой власти.
Меж тем европеец принялся вдруг разглядывать своего проводника в упор, будто только что увидел, явно подыскивая повод вызвать на разговор или вынуть из молчания. Искал, так сказать, с какой стороны к проводнику можно подъехать на хромой козе, а не умение деликатно общаться с людьми или же отыскать нужную тему для общения - это удел всех бледнолицых. Во всяком случае, европеец так и не решил с чего начать серьёзный, как ему казалось, разговор.
Не совсем с этим определившись, вернее, совсем не определившись, он решил сделать ход конём, преподнесённый когда-то Александром Македонским всему окружающему миру при решении проблемы Гордиева узла. В этот раз европейцу показалось, что задаваемый шерпу вопрос - это действительно тонкий психологический подход к малознакомому человеку, тем более к китайцу, но никак не удар топором, то есть не топорная работа.
- Сенпай, а почему ты вызвался показать мне дорогу в мёртвый дацан? - европеец даже решил прищёлкнуть языком в унисон проводнику. - Ведь эти места давно заселены злыми духами, от которых нет спасения грешным ни в этом, ни будущем мире.
- Я саннясин, - ответил китаец после непродолжительного молчания.
- Саннясин, саннясин… саннясин-сенпай - это кающийся ученик вроде бы по вашим понятиям?
Ранг-ду утвердительно кивнул. Потом, сняв с огня закипевший котелок, всыпал туда изрядную жменю чая, приправленную душистыми тибетскими травами и священным остролистом. Что ни говори, а этот напиток является положительным для любого застолья и даже очень отрезвляющим, чего не хватало сейчас обоим путешественникам.
После нескольких глотков чая они почувствовали себя много уверенней, тем более что знакомы были уже не первый день. Одному хотелось узнать, почему сенсей отпустил ученика Ранг-ду в авантюрное путешествие по Гонгхангу, а другому…
О том, что хотелось узнать китайцу, не узнает никто. Он для этого снова превратился в медитирующую мумию, от которой отлетало всё постороннее, стремящееся хоть чем-то нарушить отрешённость жителя Тибета.
Конечно, разрешение самого Далай-ламы, выданное европейцу, значило многое, если не всё. Но даже полученное мистическим путём разрешение не имело за собой объективной причины для свободного проезда, потому как табу для посещения оных мест ложится на всех без исключения. Ведь недаром же паломники и даже нищие давно забыли сюда дорогу по запрету того же Далай-ламы Гензин-Гьяцо XIV. И вот, как взрыв всеобщего спокойствия, святой Далай-лама, околдованный белым колдуном, принял не совсем святое решение и разрешил чужому путешествовать по Тибету. Если существует какое-то табу, тем более для посещения гомпа или дацана, то получить разрешение на въезд вовсе не хватит распоряжения одного только Далай-ламы. Таков закон.
В дацане, куда направлялись двое паломников, по сю пору жили с десяток монахов вместе со своим наставником. Невесть кем построенный в незапамятные времена среди неприступных скал дацан был как бы прибежищем злых горных духов, заселивших эти безлюдные непроходимые места. С тех пор, как горные духи облюбовали Гонгханг, сюда отпала охота появляться даже пастухам, хоть травой здешние пастбища могли похвастаться без излишней скромности.