- Людей редко представляют такими, какие они есть. И вообще, оказываются ли они такими, какими кажутся, когда их узнаешь?
- Я не про ваш вид, - говорю я. - Меня поражает противоречие между вашей личностью и хм… профессией. Видите ли, месье Брахам, для меня убийца - это неизбежно ненормальный тип. Но вы мне кажетесь не только совершенно нормальным, но, более того, очень умным и, может быть, не лишенным привлекательности и доброты.
Он соглашается.
- Это верно, я чувствую в себе склонность к доброте. Видите ли, комиссар, ваша точка зрения слишком обща, если позволите. Вы классифицируете меня как убийцу, но это совсем неверно. Убийца является источником смерти кого-то по сугубо личным мотивам. Я же убивал только по заказу. В начале моей жизни я был самым спокойным, самым мирным существом, живущим на свете. А потом началась война. Для меня все изменилось. Я очутился в самом сердце ада, поверьте мне. Там, где слово жизнь ничего не значило. Там, где человеческая жизнь не соответствовала идее самой жизни. Я научился умирать. Умирая, я научился убивать. Я создал новую философию. Война окончилась, но философия осталась со мной. Вы знаете, Сан-Антонио, говорят в каждом индивидууме есть два существа. Общая основа! Джекил и Хайд? Это драматизация истины. Все говорят о произведении Стивенсона, но никто его не прочел, или если прочел, то не помнит. В новелле Джекил стар и ничтожен. Хайд молод и был бы прекрасен, если бы не олицетворял порок. Все сводится к человеку и одиночеству. Наше одиночество - это Хайд, комиссар.
Он умолкает, чтобы полюбоваться зрелищем редкостной мощи, выход четы Берюрье с псиной. Новый отсчет в жизни человечества! Поверьте рассказчику! Никогда доселе не видано! Новое! Апокалиптическое! Ретина отслоится, увидев такое!
Нужны очки с фильтрами. Это убивает глазные нервные окончания быстрее, чем ультрафиолет. Попробовать рассказать, что ли? Особенно о Берте! С первого взгляда она ужасна. Твой разум в шоке. Тебя захлестывают эмоции. У тебя холодеет свиной мозг (как говорит Берю). Это монолитно, гранитно и мрачно, если применить язык художественных каталогов. Внушенная страстью алхимия! Разъединенная путаница движущегося. Чтоб не соврать! Современное варварство соединяется с предчувствием массы отчужденного индекаданса (и я взвешиваю свои слова)! Это Франкенштейн, подставленный в уравнение. Роберваль поставленный в равновесие. Она категоризирует человеческую особь, наша Берти. Провозглашает себя исключительно нашей. По каким-то известным только ей причинам она надела чулки. Очень короткие чулки, которые поднимаются чуть-чуть выше колен. Их поддерживают розовые резинки в цветочек. Берюрьиха надела трусики, обшитые черными кружавчиками. Поверх трусиков - шорты в сиренево-белую полоску, которые она не смогла застегнуть до конца. Любуетесь прогрессией? Суперпозицией слоев? Одежка на манер сланцев. На ней туфли на гвоздиках, но пальмы первенства заслуживает ее верхняя часть. И ко всему, какая строгость стиля! Потому как там ничего, кроме бюстгальтера. Но детки, детки, какого бюстгальтера! Это грузовой подъемник для кормилиц! Из плотной ткани, с различными трюками для поддержки снизу и потом еще ремни, подпорки, подпруги.
Какой-то подтитьник монахини! Он сначала предназначался для целомудрия. Предвосхищал ортопедию. К счастью, Берта отклонилась от этой фундаментальной строгости. Она спасла положение, используя инициативу, придумывая, пробуя. Примо, она срезала верх у каждой чашки, чтобы освободить грудь. Две чудовищные шалопайки выпрыгнули на свободу, как черти из коробки. На склонах лифа Берта нашила всякие пустяки, чтобы замаскировать суровость конструкции. Так что там можно обнаружить: звездочки-стекляшки, герб женевского кантона, бархатный эдельвейс, два брелока для ключей (один от "Шелл", другой от "Дюбонне"); медаль, посвященная первому космическому полету; другую, посвященную Его Величеству Павлу VI, которого зуавы несут в паланкине; два позолоченных бубенчика; фетровый трилистник в четыре лепестка; двух маленьких плюшевых птичек; скаутский свисток; целлулоидную красную рыбку; и артистичный испанский презерватив, раскрашенный от руки (мотив представляет генерала Франко на медальоне, украшенном знаменитым девизом: "Я дохожу до глубины проблемы").
Ее волосы закручены на макушке и удерживаются гребнем в виде тиары, секрет которой хранят испаноски. Она подвесила клипсы из чистого пластика (каждая в форме корзины фруктов). На шее собачий ошейник, сделанный из двух состыкованных собачьих ошейников.
На запястьях браслеты из драгоценного шпателя, широкие, как ковры. На пальцах кольца бесценные (из магазина "Уцененные товары"). Она покачивает свисающим с руки и вопящим транзистором, которому неистово вторит ее собака, и подает руку своему супругу, которого бесполезно описывать, ибо его экстравагантность остается в тени сногсшибательной Берты.
- Эй! - кричит Мари-Мари, завидя появившуюся парочку жирнородичей, - Сосисам!
Окликнутая псина перестает выказывать отвращение к музыкальным пассажам и бросается в направлении девчушки. Те из вас, кто не игнорирует полезные сведения, знают: спешащая собака всегда помнит, что прямая линия - самая короткая дорога от кулака к кости. Сосисам шпарит насквозь, просекая лежбище толстых коровятин, о которых я упоминал выше, опрокидывая флаконы и бутыли, продырявливая газеты в руках читающих, вышибая сигареты изо ртов. Короче, сея легкий ветер паники на своем пути. Достигнув бассейна и не в силах перескочить его одним махом, он вынужден бежать вокруг оного, но по самому краешку, так что эта собачья скотина бросается непринужденно прямо в ноги сэру Хью Ноду, полномочному послу его толстого ничтожества при пяти тронах-шезлонгах, мимо которых, не умея плавать, он как раз и проходил в прекрасном костюме серой фланели в полоску с фиалкой в петлице. Происходит то, чего вы пламенно желали: Хью Нод совершает прыжок рылом в бассейн с сигарой, моноклем и полнейшим неумением плавать. Естественно, все хохочут, несколько безжалостных даже пытаются аплодировать и затем, поскольку нырнувший дипломат вместо брасса показывает пузыри, пловцы-спасатели прыгают, чтобы выловить его. Инцидент отвлек внимание общества от четы Берю. У подвалившего к нам Толстяка морда красна от солнца и испанского вина. Его бермуды цвета лосося и рубашонка в цветочек, широко распахнутая для демонстрации миниатюрного воспроизведения амазонских джунглей, еще пахнут свежестью и уже чем-то жареным. Он подмигивает, поздравляя меня со столь быстрым контактом с Маэстро.
- Я не стесню вас? - бросает он громогласно.
- Нисколько, - уверяет любезно мой компаньон.
Делаю небрежный жест в сторону Великолепного.
- Позвольте представить вам моего преданного сотрудника инспектора Берюрье.
Мастард уничтожен, думая о непростительном легкомыслии с моей стороны.
- А это господин Мартин Брахам, - заканчиваю я.
- Приятно быть очарованным, - бормочет "человек, способный озвереть", пожимая руку, которую ему протягивает пожилой господин.
Изумление Берю доставляет мне истинное наслаждение. Хочется, чтобы оно возрастало. Я дозирую его, градуирую. Я им упиваюсь.
- Господин Мартин Брахам, - добавляю я, - это тот человек, которого нам приказано убить, Толстый.
В трудных случаях Александр-Бенуа прибегает к операции, не вызывающей одобрения у окружающих, но требующей мобилизации всего его внимания: он вынимает зубной протез, протирает его, как запотевшие очки, и мурлычет "Матрасники". И сейчас то же самое. Вот он вдруг весь ушел в протирание. И заводит свое знаменитое:
Хочешь, чтобы жена была послушной,
Держи ее на матрасе, матрасник!
Заставь ее пробыть там не один час,
Давай, чеши чаще, чесальщик!
Ведь ты раблезианец по натуре,
И крепок и вынослив по структуре!
Отполировав свои мандибулы, он втыкает их на место. Затем смотрит на нас.
- Не хотелось бы выглядеть, хвастуном, - провозглашает он, - но мне кажется, что погодка ничего, не так ли?
- Меня заботит одна вещь, - вздыхает Мартин Брахам. - Почему решили меня убрать после стольких лет… упражнений? До сих пор ни у кого не появлялось такой нелепой идеи, ибо, по правде говоря, я более полезен, чем пагубен.
Я качаю головой.
- Невозможно пролить свет на это, господин Брахам, я не знаю мотива подобного решения. Может быть, чтобы помешать выполнить вам последний контракт?
Он размышляет.
- Да, может быть, - допускает Маэстро.
- Личность, которую вы должны уничтожить, не затрагивает интересов Франции?
- Я не знаю.
Это заставляет вдруг меня подпрыгнуть.
- Как, вы не знаете?
- Впечатляет, но, между тем, это правда, дорогой. Предусмотрено, что тот или та, кто должен умереть в результате моего вмешательства, будет указан мне в последний момент. Этот последний момент будет и его последним, разумеется.
- И кто вам его укажет?
- Верьте или нет, но я больше ничего не знаю. Я должен остановиться в "Святом Николасе" и ждать. Вот я и жду.
- И вы согласились на такие условия? Эта схема, вообще-то, совершенно против ваших привычек. У вас научный подход к убийству, Мартин Брахам. Вы скрупулезно готовите ваши преступления и одновременно алиби. Поспешность может вам дорого обойтись, не правда ли?
Он пожимает плечами.
- Сумма соответствует требованиям. И потом, я не прочь закончить мою странную карьеру мастерским делом, Сан-Антонио. Впрочем, я создаю столько комбинаций применительно к таким разным обстоятельствам, что речь не идет о чистой импровизации.
Он незаметно посматривает на часы.
- Извините, господа, я обедаю всегда в одно и то же время. До скорого свиданья, господа.
Мартин Брахам прощается с нами общим жестом.
- Да, кстати! - говорит он. - Так когда вы хотите меня убить, друзья.
Я делаю недовольную гримасу:
- Как только сможем, месье Брахам. Как только сможем…
Он грозит мне указательным пальцем.
- И поизобретательнее, ладно?
- Сделаем что сможем, - обещает Берю. - Мы не новички.
Лава четыре
- Я вас не поздравляю!
Ощущение, как при массаже морды в парикмахерской. Клац, хрясь. Старик велик и щедр! Легко выступать, сидя в министерской бюрологе, оборудованной в псевдостиле Людовика XV и отделанной панелями фальшивого красного дерева.
Я не издаю ни звука. Он, естественно, беспокоится и начинает орать "алло" все более судорожно. Выждав достаточно долго и не желая, чтобы у него лопнули подтяжки, я холодно выдыхаю: "Прекрасно вас слышу".
- А, хорошо, почему же вы молчите?
- Что говорить, господин директор? Вы считаете меня неспособным, что ж тут прибавить?
Я не считаю вас неспособным…
Он должен сейчас позеленеть, как доллар, наш безволосенький. Не очень-то он любит, когда лягаются.
- Каковы ваши указания? - прерываю я.
- Те же самые! - провозглашает он. - Маэстро должен быть обезврежен как можно скорее. Я потом объясню вам причины такого решения и вы все поймете, но сейчас это абсолютный секрет!
Короткая пауза.
Он продолжает диалог более выверенным тоном:
- Он утверждает, что ничего не знает о личности пациента, вы говорите?
- И он выглядит искренним. Это, в своем роде, обаятельный человек.
- Жаль, что "в своем роде", Сан-Антонио. Будьте особенно осторожны, ибо его угрозы не шуточны. Повторяйте себе все время, что, начиная с этого момента, одному из вас двоих не быть. Действуйте без колебаний, так как он колебаться не будет. Надеюсь получить от вас вскоре утешительные новости.
На этом он отключается. Километры Атлантики, изгиб Африки, Испания и две трети Франции плюхаются между нами. Р-раз! Одним щелчком в трубке!
- Буря в стакане воды? - ворчит Ужасный, посыпая раны солью.
- Папаша брюзжит, потому что Маэстро нас раскрыл.
- Чего он привязался? - прерывает Александр-Бенуа. - Когда-нибудь я заткну ему глотку, этой липучке. Протираешь тут штаны за красивые глаза. А он вечно недоволен. Это так отвратительно - быть добросовестным. Ладно, парень, не делай козьей морды. Старик ворчун, но в глубине души не такой уж плохой легавый.
- Плевать мне на Старика. Ситуация меня беспокоит, вот что. Хладнокровно пришить мужика - это не мой стиль. Он, дирехтун, нас за потрошителей держит, что ли?
- Ну, ты же знал, зачем сюда приехал!
- План предусматривал вариант "Б", но на крайний случай. И так как теперь Маэстро в курсе…
- Ты рассусоливаешь, как будто речь идет об аббате Петре! Дерьмовщина, подумаешь, наемный убийца, укокошивший столько народу, сколько не покоится на всем монмартрском кладбище!
- Но Маэстро тоже человек!
- Хорошо, оставь его мне. Я за ассенизацию планеты. Интринсиктицидная бомба! ДДТ! Я деполлюцирую. Добавим чуть-чуть сульфатика, и можно будет дышать. Ах, ты и твои сомнения! Ты не размажешь и клопа! Бешеная собака прыгает на тебя с оскаленными клыками величиной с карандаш, а ты тянешь руку, чтобы ее погладить. Черт, дайте мне карт-бланш!
- Он долго у тебя белым не останется, - хохмю я.
Облокачиваюсь на перила террасы моей комнаты. Замечаю Мартина Брахама, сидящего на том же месте, что и утром, около кортов. Он читает все ту же книгу в красной обложке и курит сигару длиной в восемнадцать сантиметров. Беру бинокль, чтобы получше рассмотреть Маэстро. Элегантные манеры. Красота. Благородные жесты. Можно догадаться, что он еще силен и полон энергии.
Варвар тоже выползает на террасу и забирает у меня бинокуляры.
- Ух ты, удобно он там устроился, была бы у меня винтовка с оптикой, я бы ему приложил оливку к височку так же, как в Далласе, - вздыхает приятель.
- Слетятся птички, дружище.
- А если с глушителем?
- А траектория пули, ты забыл?
Он пожимает носорожьими плечами.
- Да знаю я, знаю, - неохотно соглашается он. - Как мы его теперь укнокаем, когда он настороже? Задушим, как крысу, или попросту дубинкой?
И затем неожиданно:
- А, вон я вижу нашего Шарика, и это дает мне идею.
Он излагает свой план.
За неимением лучшего сойдет и этот. Я соглашаюсь. Чем мы рискуем, если попробуем?
Маман почти не появляется в обеденном зале. Фрюштюк она заказывает в номер, чтобы не оставлять Антуана. Поклюет так что-нибудь на манер пикника: ветчина, сырочек, яблочко. По ковру она перемещается, как призрак. Сон детеныша для нее священен. Туанет, с этой точки зрения, регулярист. В спальне он утрет нос Берю. Нанизывает свои двенадцать часиков подряд без посадки! Иногда немного буянит по утрам из-за гула грузового лифта за стеной. Фелиция быстро подсовывает ему бутылку сладкой воды с соской, и разбойник снова становится сонным ангелочком.
Подхожу к нашим апартаментам и слышу журчание приглушенных голосов - это необычно. Вхожу и сердце захватывает. Кого застаю я оживленно беседующими? Мою доблестную женоматерь и Мартина Брахама.
Они обсуждают проблемы ухода за младенцами. Брахам объясняет моей старушке важность наличия сыра в детском меню.
Опустив руки, я цепенею. Маэстро улыбается мне. Маман с жаром сообщает, что любезный сосед принес антуановский носочек, валявшийся в коридоре. В глазах у Маэстро будто прыгают пузырьки шампанского. Создается ощущение улыбки на его красивом лице, несмотря на задумчивый вид. Занимаемся болтологией еще некоторое время, после чего он делает мне незаметный жест выйти вместе с ним. Провожаю его в коридор.
- Какого черта вы прицепились к моей матери? - взрываюсь я.
Он закуривает сигарету, вынутую из золотого портсигара.
- Догадайтесь сами, мой юный друг.
Он произносит это, упирая на слово "юный", будто дает почувствовать, что я ему едва по щиколотку. Мир прекрасно организован, несмотря ни на что: старики гордятся тем, что они старые, молодые - тем, что молодые! Браво, продолжайте, чудаки, я не против!
- Рекогносцировка местности? - предполагаю я.
Он качает головой.
- Зачем, когда ваши апартаменты в точности, как мои?
- Тогда положить адскую машину под мою кровать?
- Это же не времена алжирской войны.
Мартин берет меня за руку, но не фамильярно, а напротив, очень элегантно, как делает светский человек, желая сообщить что-то конфиденциально.
- Проводите меня до моей комнаты, - тихо говорит он.
- Зачем?
- Жест доброй воли!
Двигаемся длинным коридором, застланным запятнанным монотонным ковром.
Достигнув своей двери, Брахам вынимает ключ и протягивает его мне.
- Будьте любезны, - мурлычет он, - войдите и скажите вашему увальню, чтобы он убрался из моей комнаты. Не думаете ли вы, что я позволю напасть на себя кретину, устроившему засаду за занавеской моего душа? Мне кажется, дорогой Сан-Антонио, вы меня недооцениваете.
Да, сегодня у меня праздник. Я обласкан не только шефом, но и личностью, которую он приказал мне уничтожить. Ничего себе начало!
С хорошей миной (удел всех проигравших) проникаю внутрь брахановского номера, тогда как первый (не номер) гуляет по коридору.
- Эй, Толстый! - зову я. - Вылезай!
Никто не отвечает.
- Да вылезай же, Пузырь, все сорвалось!
Упорная тишина. Нажимаю на выключатель. Комната пуста. Занавески, маскирующие витражный проем, не доходят на двадцать сантиметров до пола и под ними не видно никаких ног. Заглядываю под кровать: там тоже ничего. Направляюсь в ванную…
Мамма мия! Умники вы мои, как я вас и аттестовал, вы уже поняли, что там нечто неординарное!
Что я говорю! Экстра!
Даже Экстраординарное…
Впрочем, так надо! Если ты добрался до этого места байки и до сих пор, как говорится, без эффектного трюка, то твой издательщик выбрасывает книжонку в макулатуру. Можешь робко спорить, можешь даже качать права, но с его-то связями, в общем, ты окажешься на тротуаре, продавая рукопись в качестве туалетной бумаги. Кроме того, ты уже и поиздержался на качественную бумагу для ублажения редколлегии. Народ снисходит, перелистывает и сразу качает головой:
- Бумажка-то оберточная! Вы, я вижу, не заботитесь о геморрое современников, господин артист!
- Но зато можно писать на обороте! - робко возражаете вы.
- На обороте такого дерьма! Без шуток, какого же вы, дружище, мнения о нашем реноме?
- Тогда можно делать кораблики и бумажные птички для детишек!
- Чтобы они впитывали ненужные глупости! Чтобы из-за небрежности фальцовщиков кораблики назывались "содранная кожа родителей" или "пошел ты…", поскольку автор везде сквернословит!
Круг замкнулся, я вам говорю!
В тихом омуте черти водятся! Ты не сможешь смягчить забористую рукопись, если она отвергнута редактором.