"Чур тебя! – замахал на него руками испуганный гетман. – Нам сейчас только и не хватает большой крови. От мора 1711 года до сих пор не можем прийти в себя".
Полуботок горестно вздохнул: от моровой язвы, что длилась три года, в Черниговском полку умерло почти 12 тысяч человек. А потом еще саранча все посевы сожрала, и к болезням добавился голод.
"Господи, за что ты караешь Украйну?!" – воскликнул в конце разговора Полуботок. Эти слова черниговского полковника, которые он произнес год назад, вдруг зазвучали в голове Скоропадского как похоронные звоны. Он встрепенулся и с трудом поднял тяжелые веки. Над ним склонилась Настя.
– Ивасю, выпей… – Она заботливо поддержала его голову, и теплый травяной отвар полился в желудок.
Сделав последний глоток, Скоропадский откинулся на подушки и уже вполне осмысленно посмотрел на жену. Он знал, что казаки называют его подкаблучником, но ничего поделать с собой не мог – свою Настю он любил больше всего на свете. Скажи она, чтобы гетман оставил булаву и стал простым пасечником, он сделал бы это, не задумываясь.
Настя родилась в семье еврея-выкреста Марка, который имел пятерых сыновей и семерых дочерей от брака с дочерью прилуцкого старосты Григория Корниенко (тоже еврея, который стал основателем рода Огановичей). Красавицей была у Марка жена. И дочери красотой в нее пошли. Повлюблялись в них казацкие сотники. Однако сабли имеются не только у сотников, но и у врагов: послетали вскоре головы с плеч у всех зятьев. Но недолго горевали Марковы дочки вдовами.
И года не проплакала о своем генеральном бунчужном Косте Голубом дочь Марка Анастасия. Потерял из-за нее голову сам гетман Иван Скоропадский. Пал на колени под ее каблучок, да так до конца жизни и не поднялся.
Не Иван Скоропадский правил отчаянными казаками, а его жена. Вытащила Настя к богатству всех своих пятерых братьев, да и о сестрах не забыла, устроив их мужьям подлинную синекуру. И отца облагодетельствовала – благодаря любимой дочери он получил дворянское звание и стал шляхтичем. От имени гетмана Настя подарила ему два больших прилуцких села – Большие и Малые Девицы.
Став родичами гетмана, ни Марк, ни его сыновья времени даром не теряли. Настя назначила брата Андрея походным гетманом на то время, когда казаков погнали строить Петербург и воевать со шведами. Летели под шведскими палашами казацкие головы, тонули казаки в петербургской грязи, а сундуки счастливчика Андрея наполнялись талерами и драгоценностями.
Когда Меншиков стал теснить Мазепу, да так, что тот сбежал к Карлу ХII, первым, кто примчался доложить светлейшему князю об измене гетмана, был сын Марка. Меншиков воровал по-крупному, но и своим приближенным давал возможность красть, запуская руку в государеву казну; а любимчикам, среди которых был и Андрей Маркович, раздавал такие должности, что они могли золото грести лопатой.
И у Андрея было много сыновей и дочерей. Младший сын, Яков, рвался в науку, был любимчиком самого Феофана Прокоповича. Но не захотела тетка, чтобы племянник стал монахом, женила его на дочке полковника черниговского Полуботка. Да вот только Павел Полуботок почему-то сильно невзлюбил и Анастасию Марковну, и ее племянника.
Но именно его имя назвала Настя, когда гетман окончательно пришел в себя:
– Ивасю, там к тебе Павел Леонтьевич…
В ее черных, как виноград, глазах мелькнула фиолетовая искорка. Она тоже не особо жаловала Полуботка, так что их "любовь" была взаимной.
– Зови! – оживился гетман.
– А может, ты отдохнешь? Потом…
– Настя, моя голубка, я скоро отправлюсь на вечный отдых.
– Не говори так, Ивась! Ты крошишь мое сердце на кусочки.
– Бедная, бедная… – Гетман поднял исхудавшую руку и погладил жену по щеке. – Что с тобой будет, когда я уйду… Люди злые… Так и норовят обидеть. Все, все, не плачь… Кличь Павла! Времени осталось мало, а я должен с ним поговорить.
Анастасия Марковна тяжело вздохнула, смахнула слезы и вышла из опочивальни. Вскоре дверь отворилась, и на пороге появился Полуботок.
– Павло… – Скоропадский с усилием привстал. Полуботок бросился к постели и подложил ему под спину подушки, чтобы гетман мог разговаривать с ним полусидя. – Здравствуй, Павло…
– Ах, Иван Ильич, что же с тобой болезнь сделала! – воскликнул искренне огорченный Полуботок.
– То не болезнь, Павло, то смертонька моя иссушила меня, а царские лизоблюды душу выпили до дна и разбили ее, как хрустальный кубок, – вдребезги. Слыхал про Малороссийскую коллегию?
– Да… – Полуботок помрачнел еще больше. – Конец нашим вольностям…
– Беда, Павло, ох, беда… И как ее отвести, не знаю. Вон там, на столике, указ о создании Коллегии. Прочитай…
Полуботок, пропустив "шапку", начал читать главные пункты – обязанности и права Коллегии:
"1) Надзирать за скорым и беспристрастным производством дел во всех присутственных местах и обиженным оказывать законное удовлетворение.
2) Иметь верную ведомость о денежных, хлебных и других сборах и принимать их от малороссийских урядников и войтов.
3) Производить из этих денег жалованье с гетманского совета сердюкам и компанейцам, иметь приходные и расходные книги и ежегодно представлять их прокурору в Сенат.
4) Препятствовать с гетманского также совета генеральным старшинам и полковникам изнурять работами казаков и посполитых людей.
5) Смотреть, чтоб драгунам отводимы были квартиры без всякого исключения, даже в гетманских поместьях, кроме двора, где он живет, также дворов старшин, священно– и церковнослужителей.
6) Рассматривать вместе с полковыми командирами имеющие поступать жалобы от нижних чинов и малороссиян.
7) Наблюдать, чтоб присылаемые к гетману указы от государя и Сената были записываемы в генеральной канцелярии и в свое время доставлялись рапорты; также препятствовать писарям гетманским подписывать вместо него универсалы и отправлять их из Коллегии".
Скоропадский наблюдал за ним с каким-то просветленным выражением, будто Полуботок читал не указ царя Петра, а отходную молитву. Он вдруг почувствовал, как огромная тяжесть власти, давившая его все эти нелегкие годы, свалилась с плеч, растаяла словно утренний туман. Душа гетмана наполнилась давно забытой умиротворенностью, а темные болезненные мысли осветлились до полной прозрачности.
– Тебе еще неведомо, – сказал он, когда Полуботок вернул указ на место, – каких "почестей" я удостоился под конец моего пребывания в Петербурге. Поначалу все было хорошо. Мне был отведен дом князя Прозоровского, который караулила рота солдат. На другой день меня посетили Меншиков, Ягужинский и многие другие царские приближенные. Затем государыня пожаловала Настю своей парсуной в серебряной рамке, украшенной драгоценными каменьями. В Сенате меня принимал обер-прокурор и экзекутор; в присутствии я сидел между генерал-адмиралом и великим канцлером, а во дворце за столом – подле императора. По жалобам на Меншикова я тоже был удовлетворен…
Скоропадский умолк, чтобы промокнуть кружевным платком капельки пота, выступившие на лбу, и продолжил:
– А затем вдруг состоялся указ: быть при гетмане бригадиру и шести штаб-офицерам на основании договоров, составленных с прежним гетманом, – якобы для прекращения беспорядков в войсках и в судах. В тот же день государь вынес решение и на представленные мною статьи. Это был отказ вывести полки из Украины, и ни слова в ответ на мои мольбы оставить малороссиян в прежних правах и вольностях. Государь даже не соизволил со мной попрощаться – уехал в Коломну… – Скоропадский горестно вздохнул. – А, что там говорить! Я всегда знал – царь Петр не простит мне, что я отказался участвовать в суде над его сыном Алексеем Петровичем и подписать обвинительный приговор. Между прочим, ты, именно ты подсказал мне тогда мысль ответить ему отказом!
– Не имел ты ни власти, ни права судить сына с отцом и государем своим, – твердо ответил Полуботок. – В подобном деле нельзя быть беспристрастным.
– И то правда. Бог ему судья… Что ж, былого не воротишь. О другом нужно думать. Ухожу я, Павло… Позвал я тебя, чтобы попрощаться.
– Что ты такое говоришь?! Побойся Бога, Иван Ильич. Ты еще поживешь.
– Ну, с Богом-то мы скоро свидимся… Он напомнит мне о моих грехах… много их было, ох, много! Но про то ладно. Есть у меня большая к тебе просьба – не оставь в своих милостях и заботах мою Настю, когда станешь гетманом.
– Это в тебе болезнь говорит, – из вежливости упрямился Полуботок. – Знахарь твой – еще тот кудесник. Он и мертвого на ноги поставит. А что касается гетмана… ты же знаешь, что государь ко мне относится весьма прохладно.
– Да, это так, – неохотно согласился Скоропадский. – Помню, потом Меншиков в хорошем подпитии передал мне слова Петра Алексеевича, сказанные о тебе: "Больно хитер он, может с Мазепой уравняться". А еще скажу по большому секрету, что сам светлейший князь примерялся к гетманской булаве, да государь не дал добро. В Петербурге, при царе, Меншиков был нужней.
– И все равно, я думаю, что булаву из твоих рук может принять только Данила Апостол. (Хоть это и грешно говорить при живом человеке, но ты вынудил меня, прости.) Он сейчас при царе, в походе, там и сговорятся. Петр Алексеевич считает меня большим хитрецом, да только Данила самого сатану может перехитрить. Ты ж его знаешь, черта одноглазого.
– Знаю. Как и то, что пока ты жив, выше полковника ему не подняться.
Острый взгляд Скоропадского полоснул по лицу Полуботка словно саблей. "Догадывается или знает о наших с Меншиковым отношениях? – подумал черниговский полковник. – Иван любит дурачком прикидываться и за Настину плахту прятаться… В наблюдательности ему не откажешь. Да и доносы на меня он получал. Что в них было написано, поди знай".
– Павло, распоряжение уже отданы, будешь меня заменять, пока я болею, – сказал Скоропадский неожиданно твердым голосом. – Все необходимые бумаги я подписал, они у Чарныша.
– Добро, – сумрачно ответил Полуботок.
– А теперь иди… иди, Павло. Устал я. И Настя, наверное, истомилась в ожидании… Прощаться не будем. Ты теперь из Глухова никуда. Вечером снова свидимся. Не все еще проговорено…
Полуботок низко поклонился Скоропадскому и вышел. Настя, стоявшая под дверью ("Как всегда, подслушивала", – подумал с невольным раздражением полковник), обожгла его взглядом, в котором были намешаны многие чувства: и горечь предстоящей утраты мужа, которую Анастасия Марковна уже чувствовала благодаря своей женской интуиции, и неприятие Полуботка, и страх неизбежных перемен к худшему, и пиетет перед будущей властью нового гетмана.
– Как наши дети? – спросил Полуботок, лишь бы сказать хоть что-нибудь.
– Дети? У них все хорошо.
– Ну, слава богу…
На этом они и распрощались; Настя скрылась за дверью опочивальни, а черниговский полковник размашистым шагом направился не в канцелярию Чарныша, как следовало бы ожидать, а на гетманский постоялый двор, где расположилась его челядь и верный джура Михайло Княжицкий.
Постоялый двор был построен при Скоропадском. Он несколько отличался от подобных заведений России; и прежде всего, обширностью территории и добротностью построек. Поговаривали, что идею гетманского постоялого двора подсказала своему любимому Ивасю все та же Настя. И небескорыстно – в просторном шинке, главном средоточии жизни постоялого двора, всеми делами заправлял еврей Абрахам, какой-то дальний родственник Марковичей, который платил гетманше процент от своего гешефта.
Он же распоряжался обустройством гостей, заказывал корм для лошадей и командовал обслугой – пахолками-переселенцами, для которых служба на постоялом дворе за один лишь харч уже была большой удачей.
Когда Полуботок появился во владениях Абрахама, жизнь на постоялом дворе била, что называется, ключом. Даже кони под навесом, обычно спокойно жующие отаву, прекратили это приятное и полезное занятие и, прядая настороженными ушами, прислушивались к шуму и металлическому звону, заполнившему пространство постоялого двора.
Казаки устроили показательную рубку. На саблях бились джура и старый запорожец Грицко Потупа. Молодой Княжицкий азартно налетал на своего противника со всех сторон, как ястреб, а дед Потупа спокойно отмахивался от него, словно от назойливого овода, вычерчивая своей карабелой сверкающий жалящий частокол, сквозь который юный Михайло никак не мог пробиться.
Нужно сказать, что такие поединки редко обходились бескровно. В лучшем случае бойцы ограничивались царапинами, но иногда случались и раны посерьезней. Острая как бритва сабля не разбирала, кто перед ней – свой или чужой, и разила наповал. Только большое искусство во владении холодным оружием спасало поединщиков от страшных увечий; да и неписанный рыцарский закон гласил – лучше самому нарваться на удар, чем ранить товарища в тренировочной схватке.
Наверное, Потупе уже надоела долгая возня, или, возможно, он заметил появление Полуботка, но старый запорожец вдруг преобразился. От благодушной ленцы не осталось и следа. Несколько страшных по силе и молниеносности ударов (чего джура, усыпленный инертностью противника, не ожидал) – и сабля Княжицкого выпорхнула из рук юноши как ласточка.
– Бисова дытына… – довольно проворчал Потупа, вкладывая в ножны свою карабелу. – Загонял деда. А что, хлопцы, – обратился он к зевакам, образовавшим круг, – хороший казак растет. Только сабелька у тебя, Михайло, никчемная. Где ты только нашел этот клыч? Длина клинка это еще не все. Управляться с такой саблей трудновато. Тут нужна железная длань. А у тебя еще кость не окрепла.
– Здоровы будете, казаки! – поприветствовал собравшихся Полуботок, кинув поводья своего жеребца юному конюху-пахолку.
Постояльцы начали кланяться и раздалось нестройное:
– Добрыдень, ваша мосць! Здравствуйте, ясновельможный пан! Помогай Бог, пан полковник!
Только Потупа, пригладив усы, сказал просто:
– А здоров, Павло. Шо ты такой засмученый?
"Чертов характерник! – мысленно выругался Полуботок. – Насквозь человека видит. Никак не отучу его от фамильярности. Хоть бы при людях сдерживался. Ишь, моду взял – обращается ко мне, как к простому сердюку… Ну да ладно. Прожуем. Старый богохульник мне еще не раз пригодится…"
Черниговский полковник три года ел кашу из одного котла с Потупой. Друзьями они не стали – не тот уровень, – но отношения у них были доверительными. Полуботок знал, что если старый запорожец даст клятву беречь какую-нибудь тайну, то ее и калеными клещами из него не вытащишь. И язык он всегда держал за зубами, даже под хмелем.
– Ты мне нужен, Грицко, – сухо сказал полковник. – Собирайся в путь.
– В путь, так в путь, – беззаботно ответил Потупа. – Харчи дашь или готовить свои?
– Провиант получишь.
– Ну так была бы забота…
Потупа не имел ни кола ни двора. Не было у него и семьи. Он то появлялся в Чернигове, то надолго исчезал. Куда? – этого не знал даже Полуботок. Старый запорожец был сама таинственность. Но одно было хорошо известно черниговскому полковнику: старый пластун Потупа знал все потайные стежки-дорожки в Крым. Что касается днепровских плавней, то они были для него, как раскрытая книга для грамотея.
Уезжая из Чернигова по вызову Скоропадского, полковник наказал срочно отыскать Потупу. И вот старый запорожец в Глухове. Что ж, очень вовремя…
– Михайло! – позвал Полуботок джуру. – Седлай своего коня. Мы уезжаем. А ты, Грицко, жди на постоялом дворе. Где-то тут шатается Солодуха, так ты ему скажи, что в дороге он будет прикрывать твою спину.
– Петро Солодуха? – обрадовался Потупа. – Оцэ дило… А скажу, скажу. Когда выезжаем?
Полковник посмотрел на небо – уже близился вечер – и ответил:
– Сегодня уже поздно. Завтра, с утра пораньше. Огневой припас и деньги на дорогу привезет Михайло.
Полуботок и джура уехали. А Потупа пошел искать своего старого друга Солодуху, тоже бывшего запорожца. Он был из мазепинцев, и после разгрома шведов под Полтавой ушел, как и многие другие казаки сначала в Буджак, а затем во вновь образованную Сечь – Олешковскую. Но уже спустя три года Солодуха вернулся домой, и как-то так случилось, что его взял под свое крыло черниговский полковник. Возможно, потому, что в свое время Петро спас Полуботку жизнь в бою.
Солодуха часто выполнял тайные поручения полковника и был не менее надежен, чем Потупа.
Солодуха, здоровый и налитой, словно пивная бочка, как обычно, сидел в шинке. Он уже изрядно выпил и вел "философские" беседы с Абрахамом, который слушал его разглагольствования, да на ус мотал; а точнее, на пейсы.
– …А признайся мне, Абрахам, – вопрошал Солодуха, хитро прищурив правый глаз, – не твой ли дед обманул самого шведского посла Веллинга, который к Богдану Хмелю в 1657 году приезжал? Известная история…
– Побойтесь Бога, пан! – возмущался Абрахам. – Мой дед был честным человеком.
– Но ты же сам говорил, что родом из Сорок.
– Ну да, так оно и есть.
– И тот еврей был из Сорок. И звали его точно так же, как тебя, – Абрахам. А скажи-ка мне, как твоего деда кликали?
– Ой, пан, вы совсем ввели меня в смущение! – рассердился шинкарь. – Вон вы уже выпили на целый золотой, а денег ваших я пока не видел.
– Ты наливай, наливай… – Солодуха отцепил от пояса кожаный кошель и бросил его на стол; раздался малиновый звон золотых и серебряных монет. – Это чтоб запорожец, да пил на халяву… – в жысть такого не было, еврей!
В глазах Абрахама появился диковатый огонек; не отводя жадных глаз от кошелька, он быстро наполнил вместительный кубок до краев и пододвинул к казаку.
– Не гони так быстро, Петро, – сказал Потупа и с силой хлопнул Солодуху по плечу. – А то вся горилка закончится и мне не достанется.