Он поднялся, опустил трубку в карман пиджака, стряхнул с брюк сухие сосновые иглы и медленно зашагал к фургону.
Подмосковье, Малаховка. 30 июля
Через полчаса он остановил фургон перед знакомым забором, выбрался из машины. Хотел уже толкнуть калитку, но тут увидел сквозь дырки почтового ящика белый конверт. Ржавый замочек на почтовом ящике не был заперт, свободно болтался в петлях. Стерн осторожно снял его, вытащил из ящика письмо, стал рассматривать конверт: вместо обратного адреса - номер ИТК, исправительно-трудовой колонии, вместо марки - затертый штемпель. Стерн сунул конверт в карман, повесил замок на место.
Он вошел на участок и остановился. Из сарая доносилось металлическое постукивание. Видимо, Василич, по своему обыкновению, боролся с похмельем трудотерапией. Стоя у верстака, распиливал или выпрямлял очередную ржавую железку, найденную на дороге. Деликатно постучав в дверь, Стерн вошел в сарай, поинтересовался самочувствием хозяина.
Можно было и не спрашивать, Василич выглядел не блестяще: лицо отечное, мешки под глазами. Голый по пояс, в матерчатых рукавицах, он стоял у верстака с ножовкой на изготовку.
- Так себе самочувствие...
- Ничего, - успокоил Стерн. - Мы это поправим. Сейчас переоденусь и схожу в магазин. А ты пока...
Он объявил, что для Василича есть срочная, но денежная работа: нужно обложить пенопластовыми плитами грузовой отсек "Газели", поверх них пустить полимерную пленку, а потом обшить все это дело вагонкой.
- Работа для мастера на один вечер, - сказал Стерн. - Сегодня все и закончишь. По рукам?
Василич снял матерчатые рукавицы, развязал тесемки фартука и задумчиво почесал затылок. Стерн открыл ворота, загнал на участок машину, открыл задние дверцы, показал рукой на доски, пенопласт и пленку. Затем вытащил из фургона детскую коляску, зажатую между досками и пенопластовыми панелями. Поставил ее на траву. Присев на корточки, стал тряпкой стирать пыль с хромированных деталей, колес и пластикового верха.
- Коляска-то для кого? - спросил хозяин.
- Собираюсь скоро отцом стать. Вот и готовлюсь к этому делу. Потихоньку. Коляску купил. Нравится?
- Коляска как коляска, - равнодушно ответил Василич. - Ты ведь вроде не женат.
- Вообще-то я женат. Но брак не регистрировал.
Василич, сбитый с толку, покачал головой.
- Ну, берешься за работу? - спросил Стерн. - В кабине дрель и длинные шурупы.
- Вагонка сырая.
- Черт с ней.
Хозяин решился на главный вопрос.
- Сколько?
- Если до вечера сделаешь - сто долларов, - объявил Стерн.
- Годится. Сделаем. В лучшем виде. Собирайся в магазин.
Стерн подкатил коляску к дому, поднял ее на ступеньки крыльца. Закатил в проходную комнату и оставил стоять у окна. Отпер свою комнату и тихо выругался.
Перед отъездом в Москву он положил возле самого порога, между второй и третьей половицей, кусочек бумаги. Если бумажка будет лежать, где лежала, значит, Василич сюда не заглядывал. Сейчас тот бумажный клок отлетел аж под железную койку. Ветром, сквозняком бумагу сдуть не могло, форточка в комнате Стерна и окна в доме закрыты.
Значит, хозяин совал сюда нос, видимо, у него есть дубликат ключа от комнаты постояльца.
Стерн распахнул створки шкафа, вытащил сумку, дернул застежку "молнии". Конечно, с его стороны было глупо, неосмотрительно хранить стволы в доме. Но на то, чтобы оборудовать мало-мальски надежный тайник, нужно время.
Да, по всему видно, что Василич в сумку заглядывал. Оружие лежало по-другому, иначе. Разумеется, ничего не пропало, но от этого не легче. Убрав сумку обратно в шкаф, Стерн бросил на подушку почтовый конверт, снял пиджак и рубашку, повесил одежду на спинку стула. Запер дверь, сел на кровать.
На ощупь конверт совсем тощий и мягкий. Видимо, письмишко не более одной страницы. Перочинным ножичком Стерн аккуратно вскрыл конверт, тем более что заклеен он был так себе.
Интуиция не подвела, письмо Василичу пришло от сына, который якобы кормил в тайге озверевших комаров. Вот она, его тайга: исправительно-трудовая колония! Стерн стал читать неровные рукописные строчки, кое-как накорябанные на листке.
"Здравствуй, батя! У меня все в норме. На жизнь жаловаться грех, потому что Чувашия вполне приличное место. Это не Ухта и не Магадан, а карточные долги на мне больше не висят. Короче, скоро вернусь.
Не могу заказать с тобой междугородние переговоры по телефону, потому что денег - ни копья. Ты писал, что хочешь меня встретить. Это было бы неплохо, даже хорошо. В тех лохмотьях, что остались с воли, стыдно показываться на людях. На каждом шагу станут тормозить и требовать портянку с печатью, которую мне выдадут вместо паспорта.
10 августа звенит последний звонок. Меня выпустят из санатория в полдень, напротив зонной вахты автобусная остановка и магазин. Жди меня на остановке, если не будет дождя. Купи и привези спортивный костюм, кроссовки, какую-нибудь рубашку или что.
В Малаховке жить не стану. Возможно, заберу свои "Жигули" и сразу же уеду. На днях получил маляву от одной заочницы, ждет. Она заведует производством в одной питерской столовой. При этой девочке я пока буду в шоколаде, а потом что-нибудь подвернется. Заранее благодарен. Кстати, добираться сюда из Москвы меньше суток.
Твой непутевый сын Сева".
Дальше следовал постскриптум: число и месяц, адрес колонии, подробная инструкция, как доехать до места на перекладных. И еще обещание по выходе на волю устроить крепкую пьянку.
Засунув письмо в конверт, Стерн слюной подклеил его, затем надел шорты, майку, парусиновые тапочки и отправился в магазин. Василич уже выгрузил из "Газели" доски, пенопласт и пленку, измерил габариты кузова рулеткой и собирался приступать к делу.
- Уже собрался? - бодро крикнул Василич из кузова.
Стерн на секунду остановился, недобро глянул на хозяина.
Теперь этого мудака лучше не выпускать за пределы участка. Сам себе могилу вырыл. Язык без костей, любому собутыльнику брякнет, что постоялец его хранит в доме целый арсенал. И еще что-нибудь от себя приплетет.
- Собрался, - сквозь зубы процедил Стерн, вышел за калитку и опустил письмо в почтовый ящик. Постоял с минуту, приоткрыл калитку.
- Тут письмо в ящике лежит, - крикнул он хозяину.
- Письмо? - то ли обрадовался, то ли смутился хозяин. - Ладно, сейчас достану...
Глава двадцать вторая
Москва, Сухаревка. 30 июля
Лидия Николаевна, старшая сестра Людовича, по мужу Тягунова, пенсионерка, вдова, детей не имеет. В прежние времена заведовала канцелярией в главке, несудима, на учете в психдиспансере не состоит. Проживает в двухкомнатной квартире в старом пятиэтажном доме. Вот, собственно, то немногое, что удалось узнать об этой женщине.
Боясь, что не застанет Тягунову дома, Колчин обрадовался, когда услышал в трубке ее голос. Но еще оставалась опасность нарваться на вежливый отказ от встречи. Или отказ не слишком вежливый. Представившись ответственным работником Государственного комитета по строительству, Колчин сказал, что есть совершенно срочный неотложный разговор, который нельзя доверить телефону.
Добившись приглашения в гости без излишних уговоров, Колчин заскочил домой, на Симоновскую набережную, принял душ. И долго копался в шкафу, выбирая, что надеть, чтобы произвести впечатление крупного чиновника, способного принимать самостоятельные решения. Колчин остановил выбор на сером летнем костюме, однотонной светло-голубой рубашке и темном с электрической искоркой галстуке. По дороге он купил коробочку шоколадных конфет и торт.
Дверь Колчину открыла женщина лет шестидесяти, высокая, худая, как доска, с острым безвольным подбородком и аккуратно уложенными седыми волосами. Колчин протянул хозяйке гостинцы, чем сразу же завоевал ее расположение.
- Что вы, не стоило так тратиться, - запричитала она.
Скинув ботинки, Колчин прошел в комнату, давно не знавшую ремонта. Присев на стул, Колчин снова повторил, что занимает должность начальника управления капитального строительства на транспорте, а к Тягуновой его привело неотложное дело.
- Я помню, - кивнула Тягунова. - Вы все это по телефону сказали.
Женщина принесла гостю чашку бледного теплого чая, поставила на стол вазочку с дешевой карамелью и печеньем. Хотела разрезать торт, но Колчин остановил ее.
- Совсем не ем сладкого.
Он сделал глоток безвкусного чая и начал свой рассказ. В настоящее время начато масштабное строительство и реконструкция объектов железнодорожного транспорта. Министерство путей сообщения силами своих подрядных организаций с задачей не справляется, поэтому помогать путейцам будет Госстрой. Речь идет не только о возведении новых зданий вокзалов, но и создании всей сопутствующей инфраструктуры. В частности, железнодорожных депо, трансформаторных станций и множества жилых объектов. Обновление, а точнее сказать, возрождение транспорта - сейчас едва ли не приоритетная государственная задача, которой подчинены...
Тягунова вежливо, но безучастно кивала, теребя беспокойными пальцами пуговку на платье, и все не могла понять, какое отношение к ней, скромной пенсионерке, имеют грандиозные государственные планы. Однако прерывать речь большого начальника своим наивным вопросом не осмелилась. Только сказала:
- У меня брат строитель...
- Я ведь как раз о нем и пришел поговорить, - приступил к делу Колчин. - Ваш брат - высококлассный специалист, еще не стар. У нас затеваются грандиозные строительные проекты, десятки объектов под ключ. Короче говоря, ознакомившись с послужным списком Евгения Дмитриевича, я решил на это масштабное дело поставить его. А это очень большие деньги...
В следующие минуты выяснилось, что начальником строительства со всеми вытекающими Людовичу стать не суждено. Скоро четыре года, как он уехал в Польшу на постоянное место жительство. Последний раз звонил сестре три месяца назад, в день ее рождения. Сказал, что нашел хорошую работу, снял квартиру в центре Варшавы. Словом, брат на жизнь не жаловался.
- И все-таки я бы хотел связаться с Евгением Дмитриевичем, - настаивал Колчин. - А вдруг он согласится! Ведь у вас есть его телефон и адрес?
- Нет, - покачала головой Тягунова. - Нет ни адреса, ни телефона.
- А письма, он присылает вам письма?
- Нет, он звонит по телефону. Не часто. Но, кажется, где-то завалялась новогодняя открытка.
Тягунова встала, долго копалась в ящиках комода. Наконец вернулась к столу и протянула Колчину открытку. Цветная фотография костела Святой Анны, а на обратной стороне несколько строк рукописного текста. Людович поздравлял сестру с католическим Рождеством. Штемпель варшавского главпочтамта. Обратного адреса нет.
- Спасибо. А нет ли у вашего брата близкого друга? Человека, который знает, как разыскать Евгения Дмитриевича.
Колчин положил открытку на стол. Тягунова, не зная, чем помочь молодому, очень симпатичному мужчине, кусала губу, перебирая в памяти полузабытые имена старых друзей брата.
- Пожалуй, из московских приятелей Евгения никого не вспомню, - покачала головой Тягунова. - Поймите, его жизнь сплошные командировки. Гоняли человека с места на место, туда, где строили какой-то объект. Он устраивался в новом городе, жил там два или три года. А потом новая командировка. Евгений не часто бывал в Москве. Последнее место его работы - Пермь. Евгений провел там два с половиной года, строил там какой-то цех на оборонном заводе.
- Да-да, я в курсе, - протянул Колчин, вспоминая "объективку" Людовича. - Я знаю.
- Там брат сдружился с Васей Иванченковым, пару раз они вместе приезжали в Москву. Иванченков был здесь проездом на юг.
- Кем работает Иванченков?
- Кажется, директором какой-то библиотеки.
- Его телефона или адреса случаем не знаете?
- Нет, не интересовалась. Знаете, пермский период жизни моего брата - сплошная черная полоса.
- Да, я читал в справке, что в Перми у вашего брата умерла жена. Молодая, в сущности, женщина, сорок пять лет. Диагноз - острая сердечная недостаточность. Прискорбный факт.
- Что это у вас за справки такие подробные, в которых даже о смерти жен пишут? - подозрительно посмотрела на майора Тягунова.
- Ну, это... Как бы сказать точнее... Расширенная анкета. Такие бумаги составляют на всех работников руководящего звена. После смерти супруги ваш брат уволился с работы, перебрался в Москву. Жил у вас. А затем уехал. Правильно?
- Правильно, - кивнула Тягунова. - Только Вера умерла не своей смертью. Ее убили. Так говорил Евгений, а ему я верю больше, чем заключениям врачей.
- Я об этом ничего не знаю. О гибели...
- Значит, вы совсем ничего не знаете? Ну так слушайте... В Пермь Евгения Людовича перевели, когда было закончено большое строительство в Новосибирске. О жизни семьи брата на новом месте Лидия Николаевна узнавала из его же рассказов. Евгений говорил, что в первые полтора года все складывалось хорошо. Пожив в общежитии неполный месяц, они с Верой получили двухкомнатную служебную квартиру в районе Левшино окнами на Камское водохранилище. Евгений дни напролет пропадал на строительной площадке, а жена скучала дома. Она, профессиональный экономист, окончила МГУ и мечтала найти работу по специальности, однако подходящей вакансии не подворачивалось. Евгений наконец переговорил с кем-то из областных крупных чиновников. Короче, Веру взяли на работу в областное управление жилищно-коммунального хозяйства.
- Если бы у них были дети, - сказала Тягунова, - все обернулось бы иначе. Вера не пошла бы на эту чертову работу, а занималась бы домом...
Лидия Николаевна не знала всех подробностей случившегося, похоже, этих деталей не знал и брат. У Веры на работе начались какие-то конфликты с начальником управления. И однажды прямо в рабочий кабинет Веры пришли два санитара и фельдшер из городской психиатрической больницы. Ее забрали и увезли якобы на обследование.
Вера не сопротивлялась и не кричала, она не устроила скандала, хотя надо было его устроить. Она сказала сослуживцам, своим приятельницам, которые попытались поднять крик, защитить ее: "Я поеду с ними, чтобы снять все сомнения в моем душевном здоровье". На следующий день после госпитализации жены Людович позвонил сестре и попросил ее приехать в Пермь. Лидия Николаевна вылетела к брату первым же рейсом.
В тот первый день Евгений Дмитриевич выглядел как разъяренный зверь в тесной клетке зоопарка. Ходил по квартире взад-вперед, сжимал тяжелые кулаки, ругался. И еще звонил кому-то из своих знакомых, но в ответ на просьбы о помощи слышал одни и те же слова: "Не беспокойся, старик. Ну, проведут обследование. Разберутся. Она же нормальная, здоровая женщина. Через пару дней будет дома. Подумаешь, какое дело. Обследование".
На второй день брат и сестра отправились в психушку. Стояло жаркое лето, брат и сестра добрались электричкой до станции Банная гора, что в двадцати четырех километрах от городского центра. Долго, обливаясь потом, карабкались вверх по крутой тропинке.
Когда-то там размещалась воинская часть, а позднее шесть бараков и кирпичный пятиэтажный дом, оштукатуренный и покрашенный желтой краской, отдали под психиатрическую больницу. Но, кажется, тот гарнизонный дух, запах казармы и солдатских гальюнов так и не выветрился с Банной горы. Вокруг больницы - высокий сплошной забор с колючей проволокой поверху, на вахте строгая охрана. Тюрьма, да и только!
"К пациентам могу пропустить только по личному распоряжению главного", - заявил охранник. "Ему звонили из областной администрации, - ответил Людович. - Разрешение не было получено?"
Охранник недоуменно развел руками и, сняв телефонную трубку, попросил позвать главного врача. Разговор длился несколько секунд. Охранник положил трубку на место и покачал головой: "Вот видите. К Людович сегодня не пускают. Распоряжение главного. У нее какое-то там обострение..." Евгений Дмитриевич пытался что-то доказать охраннику, но тот отрицательно мотал головой. Так что они только смогли передать Вере продукты...
Лидия Николаевна вернулась в Москву через неделю. За это время свидания с Верой так и не удалось добиться, хотя Евгений Дмитриевич начинал и заканчивал день обзвоном каких-то знакомых, которые, по его мнению, могли помочь. Потянулись дни и недели, полные тревожной безысходности и ожидания. Тягунова время от времени звонила брату, но новостей все не было.
Зимой, кажется в декабре, сам Людович позвонил сестре, он был очень взволнован. Сказал, что свидание с Верой обещали дать в конце недели. "Если можешь, приезжай, - сказал он. - Боюсь, что меня одного туда ноги не донесут". Тягунова отпросилась с работы на несколько дней и вылетела в Пермь.
Той же дорогой, что и летом, они приехали на Банную гору. Долго карабкались по обледенелой скользкой тропинке. На вахте сидел не летний охранник, а два дюжих в черной униформе молодца. Они долго проверяли паспорта Евгения Дмитриевича и его сестры, кому-то звонили. И наконец разрешили пройти за турникет. В вестибюле главного корпуса посетителей ждала средних лет полная краснолицая женщина в белом халате и шапочке.
"Меня зовут Нина Константиновна Сомова, - представилась она, почему-то обращаясь исключительно к брату. - Я лечащий врач вашей супруги. Пойдемте со мной". По лестнице поднялись на четвертый этаж.
Веру поместили в палату на десять коек, но половина мест пустовала. В комнате сидели на своих кроватях еще две женщины: какая-то неряшливая старуха с огромным отвислым зобом и седыми усами над верхней губой. И еще девушка, ее запястья были туго перевязаны бинтами, сквозь марлю проступали пятна крови.
Больные безучастно наблюдали за происходящим.
В первую минуту Лидия Николаевна не узнала в худой поседевшей женщине жену брата. Вера лежала на кровати у окна, подтянув колени к животу. При появлении мужа она села, свесила ноги и долго смотрела на Евгения снизу вверх. Хмурила лоб, словно хотела, но не могла узнать этого человека. Что испытывал в эту минуту Евгений Дмитриевич, не дано знать никому. Он стоял перед женой, опустив руки, сжав кулаки, его лицо потемнело.
На вопросы мужа она отвечала односложно: "Помню... Да... Хорошо... Все нормально". Лидию Николаевну, сестру мужа, Вера, кажется, так и не узнала.
Людович сидел на краешке кровати, гладил ладонью щеки и волосы жены и повторял: "Господи, да что же они с тобой сделали?"
"Наша больница, как вы понимаете, закрытого типа, - сказала им перед уходом Сомова. - Но вы можете навещать супругу два раза в неделю. В субботу и воскресенье. Главный врач дал на это разрешение".
На обратном пути, когда стояли на платформе, дожидаясь электрички, Тягунова сказала брату: "Евгений, мне кажется... Ты меня прости... Но Верочка действительно больной человек".
Евгений Дмитриевич посмотрел на сестру насмешливо, даже презрительно. "Дура, - сказал он. - Верку убивают в этой психушке". Этот взгляд, эту кривую улыбку Тягунова запомнила надолго. Обратной дорогой в электричке молчали. В полной тишине прошел весь короткий зимний вечер.