* * *
Спустя полчаса бутылка с недопитым шампанским стояла на подоконнике по соседству с бутылкой коньяка, коим врачи из клиники отпаивали свою подругу, заглушая ее сердечную боль. На приземистом столике среди вороха погубленных снимков возвышался фужер девушки с остатками вина, второй же - из которого пил Антон, одиноко лежал на полу посреди комнаты. На краешке дивана сидела Эвелина. На коленях перед ней, неловко обнимая и поспешно целуя руки, шепча с тем же жаром и напором, стоял Князев…
- Мы завтра же отправимся в ЗАГС - оформим наши отношения!.. Нет, завтра воскресенье - не получится… Тогда в понедельник - прямо с утра! - взволнованно твердил он, изумляясь ее податливости, еще не веруя в грядущее чудо. - Ах, черт! в понедельник - День Победы… Десятого! Десятого сразу же отправимся писать заявление! Я приеду за тобой в клинику!.. Ты ведь согласна?
А она опять молчала, бездумно глядя куда-то в сторону…
Вездесущий Антон добрался уж до пуговиц халатика; сумбурно мельтеша и торопясь, расстегнул одну, вторую, третью… Губы его тыкались в нежную шею и опять нашептывали пустые фразы, смысла которых девушка и не пыталась постичь.
Но стоило мужским ладоням коснуться ее груди, как она вдруг очнулась…
- Что ты подмешал тогда в мой коктейль? - отрешенно спросила Эвелина.
Опешив, он в испуге убрал от нее руки и сбивчиво залепетал:
- Я?.. С чего ты решила…
- Что ты подмешал? - переспросила она тем же монотонным голосом. - Как назывался препарат?
По отзывам подруг, Петровская была отличным врачом и, сознавая тщетность попыток уйти от правдивого ответа, Князев признался:
- Кажется, "Золпидем"…
- Сколько?
- Точно не помню. Миллиграммов пятнадцать…
Молодая женщина поднялась, машинально поправив халат, подошла к короткой мебельной стенке и выдвинула какой-то ящичек. Покопавшись среди множества коробочек с лекарствами, отыскала нужную и, бросив упаковку мужчине, направилась к двери со словами:
- Коньяк и шампанское на подоконнике…
Озадаченно выглянув в общий коридор, он приглушенно зашептал вдогонку:
- Значит, ты простила мне ту невинную январскую шалость?..
Но та не оглянувшись, исчезла в ванной комнате…
* * *
Вернулась Эвелина минут через десять.
На ней был тот же халатик, лицо и взгляд оставались такими же отсутствующими, и только намокшие кончики длинных распущенных волос отчего-то заставили Князева взволноваться, шагнуть навстречу.
Наполненный коктейлем фужер уж дожидался хозяйку; бокал же гостя так и валялся на полу. Не замечая молодого человека, словно его не было ни в этой комнате, ни в ее жизни, она прошла к окну, мимоходом подхватив со стола фужер, и, глядя в черноту ночи, глоток за глотком медленно выпила приготовленную смесь…
Наблюдая за этим процессом, он нервно повел плечами и поежился - все это чертовски напоминало процедуру добровольного ухода из жизни, с той лишь разницей, что к напитку был подмешан не яд, а простое снотворное, свободно отпускавшееся в любой аптеке.
Однако скоро Антон взял себя в руки, потому как Петровская беззвучно, одними губами потребовала:
- Налей мне конька.
Он забегал по небольшой комнатке, начисто забыв, куда пристроил зеленовато-матовую бутылку, а, наткнувшись на нее под столом, быстро исполнил просьбу.
И коньяк она выпила так же легко, словно воду…
Сообразно терпеливому охотнику, дожидавшемуся, когда силы попавшейся в капкан добычи иссякнут, Князев стоял в нескольких шагах и пожирал девушку ненасытным, хищным взглядом. Ее бесспорную, ослепительную красоту не портил ни обыкновенный халатик, ни отсутствие макияжа с прической, ни простоватая - без претензий на роскошь, обстановка крохотного жилища. Но не безупречной внешностью Эвелины сейчас наслаждался мужчина, а своею полной и окончательной победой. Теперь уж он никого и ничего не боялся: ни ее сопротивления, ни возвращения Ярового, ни наказания за подмешанный транквилизатор - сегодня все происходило с молчаливого согласия Петровской. Все, до самого последнего нюанса…
Антон подкрался сзади, осторожно обнял ее за талию… И опять она отошла прочь. Походка утеряла твердость, глаза заволокло туманом - препарат не добавил сонливости, но уже расстраивал координацию, лишал последних сил.
- Свежее белье на полке в шкафу… - точно из могилы прозвучал ее голос.
Он суетливо заметался: раздвинул диван, застелил его найденным на полке выглаженным бельем, подвел и усадил на готовую постель девушку…
А напоследок даже решил покуражиться - та была еще в сознании, а он уже целовал ее в плотно сомкнутые уста и, нахально теребя пальцами сосок на груди, пытал:
- Дорогая, ты до сих пор не ответила мне… Или ты все еще не согласна стать моей женой?
Ответа он так и не услышал. Лишь выскользнувший из руки Петровской фужер беззвучно покатился по полу, выписал кривую дугу, звонко стукнулся о другой бокал и отколол от своего выпуклого бока прозрачный треугольный кусок. Она взирала на мелко дрожащий осколок, а из темно-серых глаз, наполненных жуткою пустотою, по бледным щекам одна за другой бежали крупные слезы…
Скоро взор ее окончательно помутнел, а голова упала Князеву на плечо.
- О-у!.. Пожалуй, это можно принять за положительный ответ! - расцвел он в улыбке и принялся с необъяснимой поспешностью снимать с нее халатик.
Под ним боле не оказалось элементов одежды, и данный факт даже слегка разочаровал Антона. Он опрокинул отключившуюся молодую женщину на спину, поднялся с дивана и долго с надменной усмешкой взирал на нее сверху вниз…
Да, эндшпиль во второй партии победно завершался, и от близости яркого триумфа талантливый аналитик уже ощущал себя на седьмом небе. Вот она - девушка его мечты, лежит абсолютно нагая, беззащитная, добровольно лишенная сознания а, следовательно - сдавшаяся на милость победителю после продолжительных, кровопролитных боев и затяжной осады.
- Берите, Антон, она вся без остатка ваша, - довольно продекламировал он и, не сводя с нее горящих глаз, стал медленно раздеваться.
Однако, внезапно спохватившись, затравленно оглянулся на дверь - вспомнилось вмешательство вездесущей мамаши в самый неподходящий, самый ответственный момент. Сейчас мамаша досматривала третий сон в трех кварталах отсюда - в Нейшлотском, да мало ли кому из соседей по коммуналке взбредет в голову навестить одинокую страдалицу - ежели ей вздумается стонать от удовольствия? И, путаясь в упавших брюках, он поскакал закрывать дверной замок. Потом уж спокойно разоблачился, вальяжной походкой вернулся к дивану…
Однако скоро он понял: ни о каких стонах речи быть не может…
Ему показалось очень странным, но она была другой - совершенно не такой, как пятого января в его квартире. Так же как и тогда Князев долго целовал ее в губы. Старался припомнить и изобразить те же ласки: ползая руками по прекрасному телу - гладил грудь, живот и бедра. Повторяя собственные действия четырехмесячной давности, озадаченно подтащил Эвелину к краю дивана. Наконец так же широко раскинул ее ножки…
Но ни движением, ни вздохом девушка не реагировала на прикосновения - она лежала словно мертвая, словно застывшее, оцепеневшее от холода каменное изваяние. Подспудно он ждал, желал ее страстного ответа… или уж хотя бы, чтобы билась, противилась, негодовала…
Но, нет.
Видно чувства, страсти и эмоции, некогда переполнявшие ее душу, в одночасье истлели дотла и навсегда угасли на следующий после пятого января день…
Эпилог
/Май 2005 г./
Непогожим весенним днем Константин Яровой пришел на свое "рабочее место" и, аккуратненько уложив на каменный цоколь костыли, уселся рядом. На плече выздоровевшей руки висел старенький аккордеон, подаренный при расставании в Беслане Ризваном Халифовичем взамен утерянного у тоннеля чеченского дечиг-пондара. Майор устроил на коленях инструмент, но расстегнуть тонкий ремешок, стягивающий меха, не торопился. Оглядевшись вокруг, посмотрел на серое небо…
Денек выдался хмурым, иногда накрапывал мелкий дождь, а холодные порывы плотного воздуха с Финского залива норовили напомнить о недавно ушедшей зиме. "Удивительно, - подумалось ему, - должно быть это же небо, эти же быстро плывущие над городом облака видит сейчас и Эвелина. Возможно, она ходит где-то поблизости, вдыхая те же весенние ароматы, и вспоминает о том же самом, что и мне не дает покоя". А мимо сновал народ, не обращая ни малейшего внимания на бородатого человека в потрепанной, но чистенькой восточной одежке, неподвижно сидящего в обнимку с аккордеоном и с грустью взиравшего куда-то вдаль…
Он вернулся в Санкт-Петербург в разгар празднования шестидесятилетия Победы. Потому, видать и удалось проскочить мимо расслабленных, нарядных милиционеров с одной лишь справкой беженца, выхлопотанной в Беслане стариком богословом. Улем вообще долго не мог взять в толк, почему, оправившись от тяжелых ран, Костя-майор не спешит объявиться властям, не идет с докладом к важным военным начальникам, не звонит в Петербург тем, кто подбирал разведчиков, отправлял их в заснеженные кавказские горы и руководил сложной операцией.
- Мы же справились с заданием - мал-чуток задержали колонну до прибытия нашей армии! - угловато пожимал он худыми плечами, широко и смешно разводя при этом смуглыми ладошками. - И командовал ты нами очень хорошо, умело. Отчего же боишься вернуться?
- Никого я не боюсь, - морщился в ответ майор. - Таким вот… уродом не хочу являться.
- Э-э-э… Да разве ты стал хуже выглядеть? - по-доброму смеялся дед, и подобно любящему отцу, слегка трепал его непослушные волосы. - Шрам ничуть не портит твоего лица!
- А ноги? Правая так и осталась недоделанной, левая вообще теперь не гнется…
- Но ведь я, Костя-майор, мал-чуток догадываюсь: кто-то ждет тебя там - в огромном северном городе, - хитро щурился прозорливый старик. - А разве можно обманывать тех, кто ждет?..
Целый месяц потратил Чиркейнов на уговоры и переубеждение своего бывшего командира. Потом уж на вокзале, обняв у открытой двери вагонного тамбура и смахнув слезинку, сказал своим душевным, мягким тенорком:
- Поезжай, реши там все вопросы, отыщи свою ненаглядную Эвелину, которую любишь пуще ясного весеннего солнышка, и обязательно, дети мои, вместе приезжайте.
- А-а… Откуда вы знаете об Эвелине?.. - чуть не лишившись дара речи, вопрошал спецназовец.
- Э-э, дорогой мой Костя… Пока доктор врачевал твои раны, ты нам в бреду всю свою жизнь рассказал, - снова заулыбался тот. А потом - за минуту до отхода поезда, сделался печально серьезным: - Поезжай. Я буду ждать вас, сынок. Буду ждать до самой смерти, пока не приедете. И да поможет вам Аллах…
Но пора было браться за дело - полдень давно уж минул, мелькавшее за рваными облаками солнце клонилось к горизонту, а в каракулевую шапчонку, лежавшую на картонке перед Константином, пока не упало ни единой монетки. Он отцепил от металлической застежки конец ремешка, и аккордеон, ощутив долгожданную свободу, издал облегченный вздох…
Первое же произведение, сыгранное им негромко, но с глубиной и вдохновением, собрало вокруг с десяток любопытных слушателей. Потом Яровой исполнял сочинения классиков, народные мелодии и даже некоторые современные хиты - из тех, что были написаны композиторами не впопыхах и не в погоне за гонорарами.
Зрительская масса прибывала и разрасталась с каждой минутой. Большей частью вокруг одаренного аккордеониста собирались люди, знавшие толк в исполнительском мастерстве, ибо те, кого настоящее искусство не привлекало, попросту проходили мимо. Скоро подкладка кавказского головного убора исчезла под слоем монет; появились в полинялой папахе и бумажные купюры.
А бывший сотрудник "Шторма" выводил на клавишах очередную мелодию, и вяло раздумывал о предстоящем вечере. О возвращении в южный район Питера - Автово, где за небольшую плату снимал угол в коммуналке; о необходимости срочно расплатиться за этот угол, чтоб не выгнали. О заработке на скудный провиант, традиционно состоящий из серого хлеба и пакета молока. Потом вдруг вспомнил оставшегося в Беслане богослова Чиркейнова и грустное прощание с ним на вокзале…
"А может, прав был старик?.. - в тысячный раз возвращался он к доводам деда и представлял шаги, к которым настойчиво подталкивал тот: - Плюнуть на эти костыли, на то, что калека, инвалид, да податься на "Ладожскую" - на базу "Шторма". Ну, комиссуют, уволят из рядов спецназа… Так хоть пенсию положат, обеспечат жильем… ежели не обманут, как зачастую у нас происходит. Глядишь, и в госпитале подлечат, хотя… чего уж с этими ногами поделаешь - поздно. А потом вернутся к одинокому старику в Беслан. Пусть хромым, но вполне нормальным человеком - с паспортом, а не со справкой беженца".
От почти созревшего решения на душе стало легче, теплее. К тому же и вечернее солнышко, перед тем как окончательно скрыться за крышами и куполами соборов, выглянуло, окрасив позолоченным светом привокзальную площадь с окружавшими ее кварталами. Константин заиграл вальс "Весенние голоса" - он всегда обращался к произведениям Штрауса-младшего, когда накатывала волна хорошего настроения.
Но вдруг…
"А как же Эвелина!.. Она ведь тоже прознает о моем возвращении! - в тот же тысячный раз подоспела догадка и одним махом перечеркнула выстроенные намерения. Грустно усмехнувшись, Яровой оборвал на середине вальс и под гул сожаления собравшейся публики, стал согревать дыханием окоченевшие пальцы. - А, узнав о моем "воскрешении", она обязательно найдет, разыщет, где бы я ни был: в госпитале, в Беслане, в Чечне… Она ведь такая - ни перед чем не остановиться! И что же будет потом? Потом, после трогательной встречи, после слов о любви наступит черед жалости и сострадания. А еще позже чувства и страсть улягутся, уступят место скучной обязанности по уходу за хромым инвалидом…"
Костя опять усмехнулся. И от этой печальной гримасы изломанный шрам на левой щеке, широко начинавшийся там, где когда-то обитала родинка с полгорошины, а кончавшийся на левой брови, стал еще более неровным и заметным…
"Нет уж, увольте! Лучше мыкаться со справкой беженца, - бесповоротно похоронил он благие намерения и дал себе слово боле никогда к ним не возвращаться. - Все равно, что-нибудь придумаю, изыщу способ, найду себя в другой жизни…"
И, рванув меха, на радость уж подумывавших расходиться слушателей, сыграл первый аккорд танго. Того самого танго, которое написал и посвятил Эвелине за месяц до отъезда в роковую командировку, и которое всегда звучало в его душе подобно торжественному гимну. Теперь же завораживающая смесь аргентинской экспансивности, французской экстравагантности и русского лиризма исполнялась им точно реквием, точно месса по их некогда чистой и безграничной любви…
Мелодия явно пришлась по вкусу толпе, собравшейся у гранитного цоколя вплотную подходящего к лестнице, ведущей в метрополитен.
- Жги, мужик! Жги, молодчина! - азартно выкрикнул кто-то.
Но музыкант, казалось, ничего не слышал - глаза оставались прикрытыми, а сам он всецело был поглощен льющимся из инструмента мотивом.
- Бр-раво! - фальшиво вторил визгливый голос, и меж гуртом праздных людей и бородатым мужчиной со шрамом на лице, явилась рябая испитая баба в засаленной, давно не стираной одежде.
Она картинно уронила в папаху мелкую монетку, да принялась выделывать уродливые па, ничего общего не имевшие с танго. К тому же походя, с развязною фамильярностью хлопнула аккордеониста по плечу. Не прерывая игры, тот равнодушно смерил "танцовщицу" взглядом, одарил снисходительной усмешкой, да сразу позабыв о ней, опять окунулся в пучину мелодичных звуков…
А площадь меж тем гудела своей повседневной, обыденной жизнью. Вереницы таксомоторов вдоль длинного вокзального фасада урчали и дожидались пассажиров; от крошечных ларьков, торговавших дисками и кассетами, неслась оглушительная вульгарная попса; кричали носильщики и вездесущие дети; народ сновал по мокрым тротуарам и дорогам, толкаясь, ругаясь и смеясь. Все было на Балтийском как всегда…
Но внезапно среди многообразия шумного гомона абсолютный слух Константина уловил одну странную фразу, приведшую его в полное замешательство. "Прошу, оставь меня!" - резко произнес женский голос, резанувший знакомым тембром в самое сердце. Потом тот же, но утерявший силу голос, еле слышно добавил: "Как же я тебя ненавижу, и… будь ты проклят!.."
Яровой не прервал игры, не поднял головы и даже не открыл глаз. Он лишь сильнее прислушивался к происходящему где-то поблизости…
Вот, удаляясь вправо от козырька лестницы, застучали чьи-то каблучки. Вот с тонким звоном на асфальт упал и покатился металлический предмет. Меж человеческой массы, спотыкаясь и шаркая подошвами, заметался какой-то мужчина…
Последнего аккорда побледневший музыкант доиграть не сумел - будто очнувшись от забытья, он скользнул прищуренным взором по стоявшему люду, а длинные пальцы, до того легко и безошибочно сновавшие по клавиатуре, внезапно стали путаться, сбиваться. И вот уж инструмент умолк, издав прощальный выдох.
Взяв дрожащими руками костыли, бородатый мужчина поднялся и, позабыв у цоколя все: и бесценный свой аккордеон, и папаху, доверху наполненную деньгами, поспешно поковылял куда-то к краю вокзального сооружения - туда, где только что стих частый, взволнованный стук каблучков…
- Гармонист!.. Куда ж ты, родненький?! - с театральною драмой кричала вслед испитая баба, кося и прицеливаясь на денежную шапку. - Ну да ладно, - иди уж. Я покараулю…
Добравшись до угла, Костя привалился плечом к толстому стеклу автобусной остановки, утер рукавом вспотевший от напряжения лоб, осмотрелся и двинулся дальше - к путепроводу, нависшему над оживленной трассой. Заворожено глядя только вперед, он шел, не замечая встречных прохожих, в последний миг уступавших дорогу; не обращая внимания на сигналы машин и ругань обнаглевших водителей. Там - впереди, Яровой узрел какое-то замешательство, какое-то непонятное стечение пешеходов, отчего-то приостановившихся посреди моста.
Подойдя ближе, он рассмотрел стройную фигурку, возвышавшуюся над головами зевак. И еще не догадываясь, каким образом и для чего она вознеслась столь высоко над толпой, бородач с неровным шрамом на загорелой щеке спешил, стараясь быстрее переставлять непослушные ноги. Лишь протискиваясь сквозь горожан, сочувственно или осуждающе вздыхавших в адрес необыкновенно красивой девушки, он осознал ее гибельную затею…
Балансируя и едва удерживая шаткое равновесие на узеньком ограждении, она пристально вглядывалась в сиреневый горизонт, и что-то шептала, то ли общаясь с богом, то ли вымаливая у кого-то прощение.
Наконец, Константин миновал людское скопище. До молодой женщины было не более десяти шагов…
Боясь спугнуть, потревожить ее молитву, он осторожно приближался, мягко переставляя деревянные приспособления и не сводя с одинокой фигуры взгляда. Осталось пять шагов…
Губы ее плотно сомкнулись, перестав шептать, а темно-серые глаза закрылись. Время молитвы иссякло. Она решилась…
Еще три шага отделяли его от каменного парапета, а бледное лицо девушки уже подернуло предсмертное умиротворение. И в тот самый миг, когда гибкое тело с прижатыми к груди руками легонько подалось вперед, спецназовец, забыв о костылях, рванулся вперед…