Какая это была улица, не знаю. Мы неслись под гору мимо низких промышленных зданий, напоминавших блоки детского конструктора. Я лишь предполагал, что улица идет в сторону Сандертона, потому что в моем воспаленном мозгу ничто на ней не пробуждало воспоминаний – ни дом, ни залитый асфальтом двор. За спиной прозвучал выстрел. Элис снова завизжала и вцепилась в меня еще крепче. Я нажал на газ. Через четыреста ярдов дорога свернула, и детский сад исчез из виду. Как только мы повернули, я немного сбросил скорость. Понял, что не могу остаться незамеченным, поскольку меня выдают два обстоятельства.
На голове у меня не было шлема, а в городе, ставшем для меня чужим, это, скорее всего, было серьезным нарушением. К тому же при свете дня бросалось в глаза оружие, висевшее у меня на поясе.
Правда, в настоящий момент некому было обратить на нас внимание. Я не видел ни домов, ни людей. Одни офисные здания и припаркованный фургон для доставки продуктов. Я чувствовал, что мы близко от Сандертона. Впереди показалось что-то смутно знакомое – перекресток, где местный фермер торговал когда-то фруктами и овощами на прилавке у дороги. Теперь здесь был видеомагазин, но я увидел вывеску, и, когда мы наконец подъехали к перекрестку, я уверенно повернул налево, думая, что взял правильное направление. Тут могли возвести новые здания, проложить новые дороги, изменить названия улиц. Но реки жили дольше людей, и эта дорога должна была привести нас к Покапо. Там я собирался бросить мотоцикл и скрыться на территории, которую всегда знал и помнил.
Последняя успокоительная мысль и треск мотора утихомирили внутреннюю дрожь. Я перестал думать о будущем. Оглядевшись вокруг, понял наконец, что имела в виду Элис Лун, называя меня динозавром.
Мой Сандертон был длинной, прямой, пыльной улицей. На ней стояли низкие одноэтажные дома без претензий – простые коробки для простых рабочих. У каждого домика – заборчик, а за ним – крошечная лужайка с побитым автомобилем.
Этого места больше не было и, судя по всему, давно, хотя и не верилось, что за двадцать лет произошли такие большие изменения. В мое время здесь еще можно было обнаружить признаки Эдема – маленькие кварталы с магазинами для взрослых и барами для девушек. Теперь это был другой Сандертон. Совсем другой. Я видел зеркальное отражение одинаковых одноэтажных магазинов и офисов, вытянувшихся в линию по обе стороны дороги. Бросались в глаза аляповатые кричащие вывески: ломбарды, оружейные магазины. На продуктовых лавках, напротив, вывески были незаметными.
Большинство заведений закрыли окна решетками, из-под металлических дверей пробивались узкие полоски света. Было десять часов утра, пора бы им всем открыться, но, должно быть, боялись. Все здания были грязными: специфическая грязь, свойственная дешевым, недавно построенным конторам.
Бетонная череда неряшливых строений тянулась в обоих направлениях, но все же я смотрел и вперед, и назад, стараясь отыскать в новом мире хоть что-то хорошее. А что, если теперь весь город так выглядит? Или весь мир? Я был чужаком в месте, которое когда-то знал, в котором вырос. И снова мне захотелось перенестись в Гвинет, в камеру размером десять на двенадцать шагов. По крайней мере, там я знал, где нахожусь.
Я включил четвертую передачу и поехал на скорости около 40 миль в час. Элис ослабила хватку, я почувствовал, что она усаживается поудобнее. Нужно потерпеть немного, прежде чем найдем место, где сможем укрыться. Все же я не мог оторвать глаз от странного мира, вытеснившего идиллические домики, стоявшие здесь двадцать лет назад. От них ничего не осталось. Мимо проносились автостоянки, мастерские, магазины, торгующие электроникой. В этой технике я уже точно не разберусь. Пока меня не было, кто-то спустился с небес, убрал сады И маленькие разноцветные крылечки и выкрасил всю округу в шестнадцать оттенков серого цвета.
Люди тоже меня удивили. Я чуть сбросил скорость, чтобы проверить собственные ощущения.
Улыбались ли мы в восьмидесятых?
Думаю, да. Возможно, не часто. Не без причины. Но все же улыбались и шли с поднятой головой, смотрели по сторонам, время от времени заговаривали с незнакомцами, смотрели им в глаза. Общаться я умел, и не только потому, что это входило в мои обязанности. Разговоры с людьми всегда казались мне неотъемлемой составляющей живого человека. В Гвинете я утратил эту способность, но память осталась.
Теперешние люди выглядели так, словно всегда хранили молчание, даже когда шли по улице парами. Они смотрели себе под ноги и, похоже, ни о чем не думали. Время от времени кричали что-то в маленькие черные телефоны, держа их у виска. Казалось, ничто вокруг их не интересовало. Короткий телефонный разговор был гораздо важнее, чем пара простых слов, обращенных к другу или незнакомцу, встреченному на пути.
Я неторопливо ехал по Сандертону, стараясь не слишком пялиться на прохожих, и пытался перестроить в своем мозгу план некогда знакомого городского района. Надо быстрее добраться до Покапо, потому что копы обязательно скоро объявятся. У них новые электронные игрушки, которые я не надеялся обмануть.
Подумав об этом, я прибавил скорость. Чувствовал себя еще более далеким от мира, в котором оказался. Доехал до следующего перекрестка, увидел красный сигнал светофора и прикинул: может, оставить здесь байк, а вместе с ним и Элис Лун, взять такси, поехать обратно в Гвинет и попроситься в свою камеру.
Элегантный мужчина, лет около тридцати, в хорошо сшитом хлопчатобумажном костюме цвета хаки, вышел на дорогу. Я нажал на клаксон. Голос у "кавасаки" – как у детеныша тюленя, зовущего мать.
Телефон у молодого человека висел на поясе в красивом кожаном футляре. Уши заткнуты маленькими белыми наушниками. Таких я еще не видел. От них отходил тонкий белый проводок, подсоединенный к крошечной белой коробочке, прицепленной к груди наподобие значка.
Он неуклюже пританцовывал в ритме буги-вуги под мелодию, которую слышал только он один. Это обстоятельство делало музыку еще более драгоценной, потому что, когда вы смотрели на него, то думали, что в уши ему вливается самая лучшая музыка, настолько прекрасная, что ему и на дорогу смотреть не стоит: вряд ли он ожидает, что на красный свет выскочит идиот из прошлого века и сшибет его на асфальт.
Я что есть силы ударил по тормозам. Элис ткнулась мне в спину и выругалась. Байк замер в десятке сантиметров от щеголя в хаки.
Парень уставился на меня. Возмущение его было так велико, что он выдернул из ушей белые штучки и заорал, используя слова, совершенно не соответствовавшие стилю его одежды.
Подъехала еще одна машина, и пижон отпрыгнул. Это был низкий ярко-красный спортивный автомобиль, похожий на севший после стирки "феррари". Машина скрипнула тормозами; из выхлопной трубы повалил дым, защекотавший в носу.
Хороший запах. Я встрепенулся.
Мужчина в хаки глянул на автомобиль, мгновенно перестал ругаться и в ужасе метнулся на тротуар. Белые наушники болтались на груди.
Странно.
Я взглянул на красную машину. Двухместная; тесное пространство за приборной доской заполняли мужчины.
У водителя были белые волосы и лошадиные желтые зубы. Теперь он не улыбался, а оскалил рот в гневной гримасе. Опустил окно и высунулся наружу. Он был зол, насколько может быть зол человек в прекрасное августовское утро.
Один взгляд на него вызвал в памяти медицинский запах и боль в руке.
– Мартин, – спросил я любезно и крепче взялся за руль. – Чем обязан? Не желаете ли предпринять вторую попытку?
Он улыбнулся. Зрелище не из приятных.
– Если не прижмешься к обочине, обязательно, – ответил он и повел дулом пистолета в мою сторону. – Жди меня там, – приказал он.
Обычно я слушаюсь людей с оружием. Что было на уме у Мартина, не знаю, но вряд ли он собирался стать почетным эскортом в моем путешествии в новый мир.
– Да, разумеется, – сказал я и сжал пластмассовую ручку так крепко, как мог, отпустил рычаг сцепления и поставил "кавасаки" перед капотом красной машины, что давало нам выигрыш в две секунды.
Во всяком случае, в моем веке.
К тому моменту, как я долетел до очередного перекрестка, молясь, что бы оттуда все еще можно было добраться до грязных берегов Покапо, мы опередили Мартина и его невидимого компаньона на двести ярдов. Беда заключалась в том, что местность не была приспособлена для побега, скорее для преследования: ровная, открытая территория, просматриваемая во всех направлениях. Душу терзало предчувствие: какими бы недостатками ни обладал севший после стирки "феррари", Мартин в конце концов нагонит старый байк.
Я взял влево, к реке. Ехал быстро. Дивился тому, что маленький мотоцикл оказался более мощным, чем можно было ожидать. Мне мешал солидный возраст и утраченные навыки вождения. Элис что-то испуганно кричала мне в спину. Мартину удалось скомпенсировать двухсекундное замешательство. Его машина двигалась быстрее, чем я предполагал. В новом мире все было по-другому. То, что я видел впереди, оптимизма не внушало: все те же мертвые, открытые взгляду улицы, никаких узких переулков, в которые втиснулся бы байк, а четырем колесам дорога была заказана.
Элис приникла ко мне. На повороте я немного выиграл, однако чувствовал, что долго так не продлится. Ноги ломило, кисти рук болели от непривычного напряжения. Если бы я мог повернуть время вспять, стать прежним собой, если бы подо мной была моя старая машина, тогда возможно…
Что-то шевельнулось позади меня. Я рискнул оглянуться. Элис сняла шлем и швырнула его в преследователя. Шлем стукнулся в ветровое стекло и отлетел, не причинив машине никакого вреда. Единственным видимым следствием стало то, что Мартин снова помахал из окна пистолетом.
– Поздравляю, – заорал я. – Может, посидишь спокойно и насладишься ездой? Дай мне самому во всем разобраться.
– Бирс! – закричала она. – Кто, черт возьми, эти люди в "хюндае"?
Может, во мне давно все это сидело, или, может, наркотик Мартина-медика сделал что-то с моей головой. Какая бы ни была причина, слова могут привести к странным ассоциациям.
Эта дорога заканчивается тупиком. Там должен быть Тупик. Длинная, прямая, шириною в четверть мили дорога вдоль Покапо начинается где-то впереди. Новый век не мог пожрать реку, не оставив следа. Увидев на расстоянии высокий металлический забор, я сообразил, где она должна находиться.
– Это "хюндай"? – спросил я, не вполне ей доверяя. Она прижалась еще плотнее. Оглянувшись через плечо, я мельком увидел ее лицо.
– Что? Будем автомобили обсуждать?
Нет. Не совсем. Я имел в виду ее странный век. Люди нынче ходили, глядя под ноги, с белыми наушниками в ушах, с телефонами, пристегнутыми к поясу брюк и, похоже, считали себя бессмертными. Сандертон, бедный потерянный Сандертон, спокойный район, в котором жили старики-пенсионеры, отработавшие на сталелитейном заводе или железной дороге, превратился в грязный и опасный пригород, в серое, пыльное ничтожество.
У всякого терпения есть пределы, и я почувствовал, что достиг своего. Покапо стремительно приближалась. Если я помнил правильно, чтобы оказаться на ее берегу, надо спуститься с двадцатифутовой высоты.
Мартин со своим "хюндаем" район явно не знает. Иначе эти двое не терзали бы по асфальту шины в азартной погоне.
Я ударил по тормозам и неловко развернул байк. Должно быть, порвались тюремные ботинки, так как ступни прошила резкая боль. Сделав круг и остановившись, я снял руки с руля, повернулся к приближающемуся спортивному автомобилю, вынул револьвер и тщательно прицелился – так, как учили в полиции. Подумал, что сейчас мы напоминаем толстого мальчика из детского сада: неподвижная мишень против массы металла, несущейся сквозь пространство прямо на тупиц, вставших у нее на пути.
Накренить спортивный автомобиль, высунувшись из окна, невозможно, даже если такая мысль и промелькнула в тот момент в голове Мартина.
Я увидел белые волосы и руки, вцепившиеся в руль.
И тут я выпустил из револьвера все шесть пуль, пер вые – в капот, ближе к тому месту, где должна находиться эмблема автомобильной фирмы, остальные – в сторону колес. Стрелять в людей не входило в мои планы.
Вылетело облачко дыма. Блестящий красный автомобиль наклонился и, выйдя из-под контроля, начал медленно заваливаться. Я видел, как Мартин отчаянно крутит руль. Тот, кто сидел на пассажирском месте, благоразумно скользнул под приборную доску, исчез из виду и, возможно, вообразил себя человеческой мишенью в Корее.
"Достаточно", – подумал я и включил двигатель.
Плохо. Двигатель чихнул и замолчал.
Элис высказалась насчет неуклюжих мужчин.
Я нажал на стартер. Он рявкнул и притих. Я пошарил в поисках ножного стартера. Двинул по нему со всей силы, при этом больно ударился ногой о раму. Никакой реакции.
"Хюндай" вырос в моих глазах, а по поведению "кавасаки" я понял, что мы никуда не едем.
Времени на разговоры не было. Я выпустил руль, повернулся, схватил Элис и чуть ли не волоком потащил ее прочь от металлического зверя. Мы оказались в зарослях низкого кустарника возле проволочной ограды. Спортивный монстр Мартина-медика наткнулся на рытвину, подпрыгнул раз, подпрыгнул другой, перевернулся на бок. Посыпались искры, повалил дым, и машина подлетела к краю утеса.
– Мой мотоцикл! – первое, что вырвалось у Элис, когда мы выбрались из колючего кустарника.
"Хюндай" задел лежащий на земле "кавасаки", и его отбросило к дальней стороне хлипкого забора. Мотоцикл сшиб в полете одинокий эвкалипт, сделал сальто-мортале и полетел в реку. Раздался громкий плеск воды и скрежет металла.
Я, впрочем, не присматривался. Старался разглядеть, что происходит в машине. Под приборной доской что-то взорвалось. Две большие белые подушки вызвали смутное воспоминание о хитром изобретении. Я прочитал о нем в тюремной библиотеке, когда меня туда еще пускали. Я не вполне понял, что такое надувные подушки.
"Мартин и его пассажир останутся в живых, – подумал я, – а это значит, что нам нельзя терять время".
– Надо идти, – сказал я и повел Элис по пыльной каменистой тропе.
Несколько десятилетий назад дети протоптали ее из тупика к речному берегу.
Тропа показалась чем-то знакомой. Здесь существовали проходы, по которым можно срезать дорогу. Возможно, я не раз пользовался ими во времена далекой юности. Похоже, мы недалеко от устья. Вода была чистой и живой, хотя в ней и дымился умирающий "кавасаки".
Элис взглянула на мотоцикл со слезами на глазах. С тех пор как Мартин-медик сунул мне в вену иглу, хуже я себя еще не чувствовал. Ноги подкашивались, и я рухнул на землю. Не знаю, были ли причиной тому нервное истощение, наркотик Мартина или воздух незнакомого нового мира. Но в этот момент я был слаб, как младенец, и готов разрыдаться не хуже Элис Лун. Нет, это не мой мир.
Мое настроение подействовало на нее: я никогда не умел скрывать свои чувства.
– Черт! – сказала она тихо и уставилась в землю.
Я не знал, относилось ли это ко мне или к чему-нибудь другому.
Она уселась рядом со мной. Я постарался взять себя в руки и взглянул на ее рану. Она, как ребенок, позволила себя осмотреть. От локтя к запястью тянулась ссадина. Начал наливаться большой синяк. Но когда я осторожно сжал нетронутую кожу, стало ясно, что ничего не сломано, хотя заметно было, что Элис испытывает сильную боль. Я оторвал нижнюю часть рукава своей рубашки, замотал порез и аккуратно завязал.
– Постарайся не занести грязь, – сказал я. – Все не так плохо, как кажется.
Она смотрела на мои действия с удивлением, граничившим с благодарностью. Не думаю, что Элис Лун видела в своей жизни много мужчин, которые бы с ней так обращались. Может, их и вообще не было.
Тропа у реки была закидана мусором. Возможно, он пролежал здесь сорок лет. Фантики от конфет, старые газеты, рыболовные лески, окурки. Были и предметы, которых я раньше на берегу Покапо не видел. Я заметил два шприца и использованные презервативы. Над рекой лениво летела цапля. Она была похожа на тонкую серую стрелу. От поверхности воды ее отделяло лишь два фута. Птица искала добычу.
– "Как прекрасен род людской, – пробормотал я себе под нос. – О дивный новый мир, где обитают такие люди".
– Что? – спросил она, мотая головой.
– За два десятка лет я увлекся чтением.
"Хюндай" ушел на вечный покой – застрял между двумя деревьями на низкой скале над нашими головами. Я слышал разговор. Знакомый голос звучал вполне бодро.
– Нам нужно идти, – сказал я, вошел в воду, снял с мотоцикла сумку, открыл ее и рассовал по карманам патроны. Я собирался перезарядить револьвер.
– Куда? – спросила она.
– В хорошее место. Тут неподалеку.
Когда мне было десять лет, родители уехали на машине и не вернулись. Какой-то лесовоз растерял свой груз на узкой двухполосной дороге, а они, к несчастью, следовали за грузовиком. Ехали они, кстати, в "хюндае". Мой отец не любил дорогие автомобили и обгонять – тоже. "От этого все неприятности, – говаривал он. – Лучше терпеливо дождаться, и все будет нормально". Ему попался водитель, не закрепивший как следует груз, и теория об обгонах себя не оправдала.
Если бы я тогда не слег с гриппом (за мной присматривал дружелюбный сосед), то меня тоже давно бы не было.
Я не был примерным приемным ребенком. Плохим меня тоже никто бы не назвал. Просто я не выказывал приемным родителям слишком много любви. Я считал, что любовь не обретешь по желанию. Невозможно ее включать и выключать, как лампочку. Эмоции контролю не подлежат. Они возникают помимо воли.
Во всяком случае, так мне казалось в десятилетнем возрасте. Тогда два копа в униформе пришли ко мне и сказали, что мои родители "ушли". Они сделали это с таким спокойным сочувствием и умением, что я до сих пор помню их лица. В результате я не задерживался ни в одной приемной семье, хотя вел себя безупречно: был вежлив, помогал, убирал со стола посуду и мыл автомобиль.
В те годы сильно помогла река. Где бы я ни жил, всегда мог доехать до нее на велосипеде. Я проводил часы возле медленно текущей воды – смотрел, ждал, думал. Отец брал меня на рыбалку, едва я научился ходить. Мы просиживали там целые дни, хотя улов был невелик. Со временем я стал ловить гораздо лучше его, так что к восьми годам именно я стал приносить домой форель. Родители так радовались, что даже слезу роняли.
Я все еще помню запах рыбы, жарившейся на сковороде. Мама и сам отец смеялись над тем, каким он был беспомощным в быту, в отличие от меня. Это моим делом стали все починки в нашем маленьком мире.
И дело было не в рыбе. Река объединяла нас: мы разговаривали, смотрели на воду, на дикий зеленый берег, который не изменился за сотни лет. Люди, жившие в то далекое время, непременно узнали бы его сейчас, если бы грубое наступление города и современного мира не стерло их, словно садовых вредителей.
Отец любил музыку. Фрэнка Синатру, Мела Торме, Пери Комо, всех из этой эпохи. У него самого был хороший голос. Однажды мы засиделись допоздна, на небо выкатились звезды. Помню, как он запел – прекрасные слова, прекрасная мелодия: "У ночи тысяча глаз", – он спел всю песню, включая маленькую джазовую импровизацию в середине, пока мы упаковывали рыболовные принадлежности и двух больших рыб.