Agassi J. Methodological individualism // The British Journal of Sociology. 1960. Vol. 11. № 3.
Aoki M. Toward a Comparative Institutional Analysis. Cambridge (MA), 2001.
Arrow K. Social Choice and Individual Values. New York, 1951.
Arrow K., Debreu G. The Existence of and Equilibrium for a Competitive Economy // Econometrica. 1954. Vol. XXII.
Bergson A. A Reformulation of Certain Aspects of Welfare Economics // Quarterly Journal of Economics. 1938. February.
Bhaskar R. The Possibility of Naturalism: A Philosophical Critique of the Contemporary Human Sciences. Brighton, 1989.
Black M. Margins of Precision. Essays in Logic and Language. Ithaca, 1970.
Bortis H. From neo-liberal Capitalism to Social Liberalism on the basis of Classical-Keynesian Political Economy. Switzerland, 2009.
Boudon R. Individualisme ou holisme: un débat metodologique fondamental // Mendras H., Verret M. Les Champs de la sociologie française. Paris, 1988.
Boudon R. La logique du sociale: introduction à l’analyse sociologique. Paris, 1979.
Harsanyi J. Cardinal Welfare, Individualistic Ethics, and Interpersonal Comparisons of Utility // Journal of Political Economy. 1955. August.
Giddens A. Sociology. Cambridge, 2001.
Giddens A. The Constitution of Society. Outline of the Theory of Structuration. Cambridge, 1984.
Grinberg R., Rubinstein A. Economic Sociodynamics. Berlin, New York, 2010.
Kincaid H. Methodological Individualism/Atomism // The Handbook of Economic Methodology. London, 1998.
Lindahl E. "Positive Losung, Die Gerechtigkeit der Besteuerung" Eine Analyse der Steuerprinzipien auf Grundlage der Grenznutzentheorie, translated as: "Just taxation – a positive solution", 1919 // Classics in the Theory of Public Finance. London, 1967.
Margolis H. Selfishness, Altruism and Rationality: A Theory of Social Choice. Chicago, London, 1982.
Menger C. Grundsatze der Volkswirtschaftslehre. Wien – Leipzig, 1923.
Musgrave R. A. The Theory of Public Finance. New York – London, 1959. The Nature and Scope of Social Science. A Critical Anthology. New York, 1969.
Modes of Individualism and Collectivism. London, 1973.
Persson T., Tabellini G. The Economic Effects of Constitutions. Cambridge (MA), 2005.
Posnett J. Trends in the Income of Charities, 1980 to 1985 // Charity Trends 1986/87. Tonbridge, 1987.
Rose-Ackermann S. Altruism, Nonprofits, and Economic Theory // Journal of Economic Literature. 1996. Vol. 34. № 2.
Salamon L., Hems L., Chinnock K. The Nonprofit Sector: For What and for Whom? // Working Papers of the Johns Hopkins Comparative Nonprofit Sector Project. № 37. Baltimore, 2000.
Samuelson P. A. The pure theory of public expenditure // Review of Economics and Statistics. 1954. Vol. 36. № 4.
Samuelson P. Reaffirming the Existence of "Reasonable" Bergson-Samuelson Social Welfare Functions // Economics. 1978. № 173.
Schaffle A. E. F. Das gesellschaftliche System der menschlichen Wirtschaft, 3. Aufl., 1. Band, 1873.
Sen A. Development as Freedom. Oxford, 1999. Le socialisme liberal. Une anthologie: Europe-Etats-Unis. Paris, 2003.
Stigler G. The Theory of Economic Regulation // Bell Journal of Economics. 1971. Vol. 2. № 1.
Taylor Ch. Cross-Purposes: The Liberal-Communitarian Debate // Liberalism and Moral Life. Harvard, 1989.
Touraine A. Un nouveau paradigme. Pour comprendre le monde d’aujourd’hui. Paris, 2005.
Wicksell K. Finanstheoretiche Untersuchungen, Jena, 1896.
А. М. Либман. Социальный либерализм, общественный интерес и поведенческая экономика
Автор выражает признательность А. Я. Рубинштейну за многочисленные замечания к тексту работы; все ошибки и неточности остаются, конечно, на совести автора.
"Социальный либерализм" – поиск оптимального баланса между принципами свободы выбора, лежащими в основе либерализма, и учета "общего блага" (определения которого, в свою очередь, разнятся) – обсуждается в социальных науках, наверное, уже больше столетия. Оценки возможности существования "социального либерализма" разнятся от восприятия последнего как оксюморона до утверждений о неизбежности включения в современный либерализм социальной компоненты. А. Рубинштейн в своей работе [Рубинштейн, 2012] пытается сформулировать экономическую методологию социального либерализма на основе разработанной им концепции экономической социо динамики (КЭС). Ее главный принцип – несводимость групповых интересов к индивидуальным.
Настоящая работа представляет собой попытку диалога с Рубинштейном. В частности – о концепции "общественного интереса" и пределах ее применения. Кроме того, я предлагаю на рассмотрение другую попытку модернизации неоклассической теории, представляющую интерес с точки зрения обсуждаемого вопроса, – "либертарианский патернализм".
Общественный интерес и позитивный анализ
При обсуждении концепции общественного интереса целесообразно, прежде всего, четко разграничивать две перспективы: позитивный анализ (объяснение существующих обществ и экономик) и нормативный анализ (оценку результатов функционирования тех или иных политик и институтов, исходя из набора заданных критериев). КЭС вводит "общественный интерес", прежде всего, как инструмент позитивного анализа, без которого понять масштабы и направления государственного вмешательства невозможно. Важно подчеркнуть: в этом случае речь идет, по сути дела, о замене одного комплекса допущений (методологического индивидуализма) другим (принципом несводимости). Хотя первый комплекс допущений и "привычнее" для большинства экономистов, это еще не может считаться ex ante достаточным аргументом в его пользу.
При этом Рубинштейн оправданно указывает на ограничения методологического индивидуализма как фундамента экономических моделей. Во-первых, в то время как в своем чистом виде методологический индивидуализм претендует на объяснение любых общественных явлений как результата взаимодействия индивидов, не менее справедливо и утверждение, согласно которому действия индивидов так или иначе определяются обществом. Речь идет не только об ограничениях выбора (которые, естественно, обусловлены социальными институтами), но и о самих предпочтениях, которые "конструируются" обществом. В экономической теории модели обычно предполагают неизменность экзогенно заданных предпочтений, поэтому этот канал влияния остается без внимания; однако речь идет лишь об упрощении модели, и не более того.
Во-вторых, уровень агрегирования в модели определяется и сугубо практическими соображениями – далеко не всегда требуется детальное "микрофундирование" для того, чтобы получить интересные и эмпирически тестируемые результаты; речь идет о поиске необходимого и достаточного уровня сложности моделей. Правда, во многих отраслях экономической науки (в том числе и таких, как – после теории рациональных ожиданий Р. Лукаса – макроэкономика и – после новой экономики международной торговли М. Мелитца – международная экономика) "магистральным" направлением становится как раз все более активное использование микроэкономических инструментов, то есть более жесткое следование принципу методологического индивидуализма. Но и в этом случае оптимальный уровень агрегации (фирма, домохозяйство, страна или индивид) может различаться.
При этом в КЭС предполагается, что общественный интерес формируется в результате функционирования двух ветвей принятия решений: рыночной и политической, принципиально не сводимых Друг к другу. На самом деле для позитивного анализа наиболее дискуссионным можно считать именно это утверждение. Что касается особой "политической" ветви, в которой происходит взаимодействие "других" людей по поводу "других событий", и где имеет место "другое поведение" по сравнению с рыночным, следует отметить, что четкая дифференциация сфер взаимодействия – и само выделение "политического" как особой арены действий – свойственно далеко не всем человеческим обществам. Во многих из них грань между "политическим" и "рыночным" механизмами принятия решений носила расплывчатый характер. Например, классическая картина разнообразных архаических империй описывает их чисто "перераспределительными" обществами, в которых рынок как механизм формирования предпочтений в принципе отсутствует или очень тесно переплетен с политикой. Возможно, при анализе таких обществ можно просто зафиксировать, что та или иная ветвь принятия решений в них малоразвита или играет подчиненную роль по отношению к другой; КЭС же рассматривает "общий случай" равноправия обеих ветвей – вопрос состоит в том, может ли частная (и, следовательно, более простая) теория использоваться для эмпирического анализа?
Впрочем, суть развития и состоит в усиливающейся функциональной дифференциации сфер общества, в том числе между политической и рыночной ветвями принятия решений. Правда, даже в современных обществах грань между ними может оказаться расплывчатой. Политические решения принимаются парламентом при активном участии групп интересов – а последние представляют тех же самых игроков (например, бизнес или профсоюзы), что участвуют и в рыночном взаимодействии. Не говоря уже о том, что референдум, действительно применяющийся крайне редко в одних странах, это рутинное средство принятия решений в других: например, в Швейцарии или – на местном уровне – в США. Практически во всех развитых странах сегодня реализуются эксперименты с разного рода "демократией участия", основанной на большем вовлечении простых граждан в процесс принятия решений – в основном, опять же, на местном уровне.
Наконец, действительно ли при принятии политических решений речь идет о "другом поведении", не таком, как на рынке? Ведь те или иные решения относительно производства общественных благ обладают очень четкой индивидуальной полезностью для отдельных политиков (скажем, повышают их шансы на переизбрание или открывают возможности для поиска ренты). Действительно, во многих случаях участники "рыночной" ветви принятия решений не имеют предпочтений относительно решений, принимаемых "политической" ветвью (хотя это тоже справедливо далеко не всегда), но зато они всегда имеют предпочтения относительно "комплементарных" к политическим решений. Например, последствием любых решений о государственных расходах является изменение налогового бремени – а это уже фактор, напрямую влияющий на каждого участника рыночных отношений. Вся исследовательская программа теории общественного выбора строится именно на объяснении политических решений на основе этой логики. Другой пример – теория "административных рынков", использовавшаяся для описания политических решений в советской экономике [Кордонский, 2000]. Данный подход предполагает, в конечном счете, "растворение" политической ветви принятия решений в рыночной, где политика превращается в еще один рынок.
Аналогичные вопросы можно задать и в отношении "рыночной" ветви принятия решений – правда, их чаще задают социологи, а не экономисты. Рынки также могут рассматриваться как арены борьбы за власть, подчиняющиеся логике политических решений [Fligstein, 2002; Oleinik, 2010]. Так что и здесь, возможно, четкая грань между политической и рыночной ветвями исчезает.
Даже с приведенными выше оговорками, с позитивной точки зрения призыв к учету "политической" ветви принятия решений и стремление отказаться от моделирования ее как "еще одного" рынка, вне всякого сомнения, заслуживает внимания. Собственно говоря, в какой степени политика может восприниматься как "обмен" или "рынок" – предмет острых дискуссий: если для теории общественного выбора (и, прежде всего, парадигмы Дж. Бьюкенена [Buchanan, 1987]), как уже говорилось, политика – особый случай обмена, то, скажем, для экономики конвенций [Boltanski, Thevenot, 2006] политическая сфера руководствуется собственными нормами справедливости, отличными от рыночных. Вопрос, на мой взгляд, носит эмпирический характер: насколько адекватно рыночная модель описывает поведение игроков в политической сфере – и остается одним из наиболее дискутируемых в политической экономике и, особенно, в политологии, где анализ с точки зрения рациональных индивидов – лишь одна из альтернатив.
Общественный интерес и нормативный анализ
Однако социальный либерализм представляет собой не столько позитивную исследовательскую повестку дня, сколько набор нормативных рекомендаций государственной политики, а в этом отношении концепция общественного интереса вызывает больше вопросов. Для нормативного анализа необходим набор критериев, на основе которых осуществляется оценка тех или иных институтов или политик. Формально жесткое следование принципу "свободы от ценностных оценок" подразумевает, что экономисты обязаны использовать те критерии, которые предлагает им общество, а не формулировать собственные критерии. На практике – ситуация более сложная; в большинстве своем экономисты используют набор нормативных критериев, в котором "благосостояние индивида" (например, в критерии Парето) является главной мерой любых экономических институтов и политик.
В КЭС "принцип несводимости" означает, однако, что индивидуальная полезность не может использоваться для оценки результатов функционирования "политической ветви", в основе которой лежит общественный интерес (подчеркнем: речь идет о качественно другом утверждении, чем представление о том, что общественный интерес не может быть выведен из рыночного взаимодействия). Следовательно, здесь необходимы другие критерии. При этом, на мой взгляд, эти критерии должны носить принципиально эмпирический характер; то есть позволять "протестировать", в какой степени политическая ветвь "приближается" к общественному интересу или "удаляется" от него. Такой анализ важен потому, что существует множество способов организации политической ветви – именно их сопоставление находится в центре обширной литературы как в экономической науке [Voigt, 2011], так и в сравнительной политологии. Разумно утверждать, что некоторые из них справляются со своей задачей "лучше", чем другие.
Для сравнения, коротко опишу, каким образом проблема этого сопоставления решается в рамках "индивидуалистской" парадигмы. Прежде всего, что касается "рыночной" ветви принятия решений, представления об оптимальности рыночного равновесия (при определенных условиях) строятся на оценке последствий последнего для индивидуального благосостояния участников рынка. Однако после формулировки этих теоретических результатов, современные экономисты основное внимание уделяют эмпирическому анализу – например, как различные структуры рынков влияют на уровень цен, объемы потребления или масштабы производства. Естественно, для того чтобы перейти от этих эмпирических выводов к нормативным, необходим ряд дополнительных допущений – например, о том, что рост потребления ведет к росту индивидуальной полезности. Но, как будет показано ниже, и в этой области теперь есть определенные эмпирические инструменты (например, экономика счастья). Конечно, и они не свободны полностью от допущений, но они хотя бы открывают возможность для дальнейшей дискуссии и уточнений.