Как гласило объявление на двери, справки сегодня не выдавались, и народу у дверей каморки, которая служила заведующему кабинетом, не было. Лишь в сторонке сидела пожилая женщина и смотрела в одну точку на мраморных плитах пола. Наверное, сильно переживала, потеряв кого-то из близких. Момент для проникновения в зал был чрезвычайно благоприятный. Я понаблюдал за женщиной, убедился, что она вообще ни разу не посмотрела в мою сторону, и тихо прошел в "зал ожидания".
Здесь, как всегда, было прохладно. Покойники лежали на каменных столах, облицованных кафелем или на высоких, вровень со столами, носилках на колесах.
"Это скорее уж "возилки", а не "носилки", – попробовал я пошутить, но мне было совсем не смешно. Я заметил, что на полу тоже лежат покойники, и сразу же прикинул, что в "зале ожидания" сейчас находится десятка два трупов. Все они были с головами накрыты или грязными простынями, или серым брезентом. Только ноги торчали, чаще всего – наружу.
Я вдруг сообразил, что прозектор должен как-то отличать их, чтобы не перепутать, кто у него где.
Внимательно осмотрев торчащие из-под простыни ноги ближайшего ко мне покойника, я убедился, что к левой его ноге привязан леской кусок замызганного картона, на котором можно разобрать фамилию и инициалы.
И тут же опять расстроился. Ни фамилии, ни отчества этого самого дяди Васи я не знал, и узнать мне пока было не у кого.
Как ни было это неприятно, мне пришлось начать общий осмотр, то есть снимать простыни со всех подряд покойников и гадать, не это ли дядя Вася из театра. Я знал, что узнаю его по красному пиджаку. Виктор сообщил мне твои слова о том, как он был одет в момент убийства.
Не буду описывать ощущения, испытанные мною во время этого осмотра, в них нет совершенно ничего интересного, уверяю вас. Если же кто-то мне не верит и подозревает, что можно в морге испытать целую гамму острых ощущений, советую проверить, так ли это на самом деле.
Я уже внимательно осмотрел восемь трупов, когда вдруг, приоткрыв до половины очередного покойника, увидел красный пиджак. Это был совершенно неизвестный мне, чужой человек, но какое-то странное чувство овладело мной. Что-то в нем было очень знакомое…
Цвет лица его, пожалуй, был несколько странноват. Но это, так сказать, естественно для покойников, лежащих в морге… Вернее, для них это свойственно – менять цвет не только лица, но и вообще – кожи. Может быть, именно это как-то меня и смущает, подумал я?
Задумавшись, я смотрел на покойника, пытаясь отгадать загадку возникшего во мне странного чувства.
Вдруг чья-то рука легла мне на плечо.
Я чуть не подскочил, честное слово! Передо мной стояла та самая женщина, что сидела в коридоре. Она успокаивающе протянула ко мне руку и сказала:
"Не бойтесь! Вася был очень добрым человеком. Он и теперь никого не станет обижать…"
"Вы его знали?" – спросил я, сам не веря своей удаче. Вот он, человек, которого мне нужно было найти!
Женщина молча покивала головой, не отрывая глаз от лица покойника.
"Вы его жена?" – догадался я.
Она грустно улыбнулась.
"Так мы и не расписались, – вздохнула она, – а пятнадцать лет с ним прожили…"
"Кто же мог его… убить? – спросил я. – У вас есть какие-то предположения?"
Но она покачала головой.
"Никто не мог… – сказала она. – Вася добрый был. Мечтал всю жизнь артистом стать. А стал пожарником… Зато в театре. – Она вздохнула. – Он говорил мне: видишь, Ань… – меня Анной зовут, Анной Ивановной… – видишь, говорит, Ань, я все равно каждый день на сцене, хоть и за кулисами. А вот заболеет кто-нибудь из актеров, меня помочь попросят, глядишь, и на публику выйду… Всю жизнь этого ждал. И только вот удалось ему в настоящем спектакле сыграть, тут же и убили его. Видно, Бог покарал, что против его запрета пошел. Я думаю, это ему Бог не разрешил артистом стать…"
"Так он все же вышел на сцену, да? – удивился я. – Как же это случилось?"
"Да уж и не знаю я, как это случилось, – вздохнула опять Анна Ивановна. – И не знаю, как сказать – вышел или не вышел. Только лучше бы не выходил он. Остался бы жив!.. Звонит мне вчера из театра, уж спектакль начался, по моим часам если. Срочно беги, говорит, в театр! Мечта моей жизни сбылась! На сцене меня увидишь. Я его и спрашиваю – заболел, что ль, артист какой? А он: некогда, говорит, объяснять, мне еще загримироваться нужно. Беги скорей! И трубку бросил. Я – в театр! Живем мы рядом, за пять минут добежала. Меня там все знают, я там уборщицей работаю, вчера просто не моя смена была…"
Я слушал ее, не прерывая. И чувствовал, что она скажет что-то важное.
"В зал это я вышла, в проходе постояла, потом в первом ряду место свободное увидела, прошла, села… Вчера "Фауста" давали. Он уж лет десять идет. Редко ставят, но народ все ходит. Наверное, хороший спектакль, но мне не нравится… Вот и вчера я как в зал-то вошла, так и похолодела от какого-то нехорошего предчувствия. Ой, зря ты, думаю, Вася, все это затеял. Сидел бы у своего пожарного щита и не рвался в артисты!.. Ну вот… Только это я так подумала, начинается эта самая сцена, где Вася… Сцена-то повернулась, и я его сразу и увидела! Я как глянула, так и обомлела вся от страха. Господи, думаю, пощади ты его неразумного! Ведь не знает, что творит! Прости его, Господи! Так всю сцену и промолилась. Думала я тогда – обошлось, отмолила я Васю. Ан нет, видишь ты, как все получилось, он его за кулисами и настиг!"
"Кто настиг?" – спросил я.
"Гнев Господень! – сказала женщина. – Не сумела я его грех отмолить, сама, видно, грешница…"
"Так в чем он согрешил-то, ваш Вася? – спросил я. – Вы же говорите – он добрый был, никого никогда не обижал!"
"Как на сцене я его увидела, – сказала Анна Ивановна, – так и поняла – вот он, грех его! Если сразу его на месте не покарает, отмаливать будем вдвоем. Уж больно тяжкий грех-то. Он же, милый мой, чертом вырядился!"
"Постойте, постойте! Каким чертом? – воскликнул я, забыв, что я в морге, а вокруг покойники, предпочитающие покой. – Там только один черт должен быть – Мефистофель!"
"Я, право, не знаю, что там быть должно, – ответила женщина. – У нас этот спектакль в новой постановке идет, так я вообще ничего не понимаю. И актеры ничего не понимают, мне Вася говорил, а ему Арнольд рассказывал…"
Я понял, что мне необходимо разобраться с вопросом о появлении дяди Васи на сцене. Я не мог поверить, что он смог заменить Салько в одной из сцен спектакля и сыграть вместо него Мефистофеля. Это слишком было похоже на театральную байку, на анекдот…
– Рассказывайте, рассказывайте, Сергей Иванович! – воскликнула я. – Это действительно очень важно. Я сама слышала голос Салько вчера, и это было довольно далеко от театра, в котором, как я уже выяснила, шла в это время сцена в кабачке Ауэрбаха. В этом есть противоречие, которое я не могу объяснить. А кроме того, в этом заключалось железное алиби для Салько – его просто невозможно заподозрить в убийстве, совершенном в это время в театре.
– Прости, Оля! – воскликнул Сергей Иванович. – Но допустить, что в одной из сцен спектакля вместо известного ведущего артиста театра сыграл пожарный и это не стало поводом для скандала, я тоже не могу. Это противоречит общепринятым представлениям о границах между реальностью и фантастикой. Пожарники тушат пожары, артисты играют в спектаклях, и… смешивать два эти ремесла…
Излив свое негодование, Кряжимский продолжил свой рассказ:
– Решив разобраться с появлением на сцене пожарника, я вновь спросил эту женщину:
"Извините, Анна Ивановна, но я просто вынужден выяснить подробнее о том, как все это происходило. Вы утверждаете, что Салько не играл вчера в том эпизоде, о котором вы мне только что говорили, в сцене в кабачке Ауэрбаха?"
"Конечно, нет! – сказала Анна Ивановна. – Там и играть-то не надо было. Только стоять. Вот Вася и встал вместо него…"
"Постойте, я ничего не понимаю, – перебил я ее. – Как это – играть не надо? А кто все эти фокусы с винами показывает? Кто наливает прямо из стола шампанское, рейнское и токайское? Это же должен делать именно Мефистофель!"
"Это одному режиссеру известно, кто чего делать у него в спектакле должен, – вздохнула женщина. – Вино у него там Вавилонский Дима наливает. И говорит голосом Арнольда…"
"Кто это – Вавилонский?" – спросил я.
"Так Фауста он играет! – сообщила мне Анна Ивановна. – Он первый год в театре, прямо из училища пришел…"
"А как это он говорит голосом Арнольда? И где же тогда в это время – Мефистофель?"
"Да говорит-то, конечно, сам Арнольд, Дима только рот раскрывает. Это замысел такой у Тихонравова, у режиссера… Вроде как бес, Арнольд то есть, в Диму вселился, в Фауста то есть. Это мне еще Вася объяснял, когда Тихонравов только репетировал новую постановку… А Арнольд в это время над входом стоит в виде фигуры такой из камня и своим голосом вместо Димы разговаривает".
"Так реплики все-таки Салько произносил?" – спросил я.
"Голос-то Арнольда был, это правда, – вздохнула женщина. – Но стоял вместо него Вася. Я-то это хорошо поняла, он меня в первом ряду увидел, улыбнулся мне даже – cмотри, мол, на сцене я, в спектакле играю!"
"И никто, кроме вас, этого не заметил?" – спросил я с большим сомнением.
"Так у него ж одно лицо и видно было, а все остальное картоном было скрыто, – вздохнула она. – Наверное, упросил Вася Арнольда, тот и разрешил ему на сцене постоять вместо себя. Тот и встал, дурачок-то мой наивный. Переоделся в черта, лицо себе краской раскрасил и встал! Я, как увидела, думаю – сейчас ему и конец, прямо здесь, при народе! Ан нет, ушел со сцены своими ногами… Да не далеко… Только переодеться опять в костюмчик свой и успел…"
– Боже мой! – прошептала я, перебивая Кряжимского. – Он же вчера в спектакле фактически заменил Салько и сыграл Мефистофеля в той сцене.
– Вот и я так сказал! – заявил Сергей Иванович. – Господи, говорю! Ведь твой Вася вместо Салько вчера сыграл!
"Вот видишь, милок, – вздохнула Анна Ивановна. – И тебе не по себе стало, как ты все это вживе представил. А уж я вчера, на него глядя, чуть не умерла со страху… Да, вишь ты, жива осталась, а его-то Бог и покарал…"
"Я слышал, ваш муж…" – начал я, но женщина меня перебила.
"Не муж он мне, – вздохнула она. – И рада бы так назвать, да нельзя! Не расписаны мы с ним были, не обвенчаны! Жених! Так и остался по сю пору – жених. Теперь уж навеки…"
"Я слышал, ваш… жених… – сделал я новую попытку, – дружен был с Салько?"
Лицо женщины потемнело.
"С Арнольдом-то? – спросила она с неприязнью. – И имя у него сатанинское, и улыбается, как змея. Он! Он и играет всегда этого черта, на которого мой Вася вчера позарился, и ничего ему не причиняется! Давно уже продал душу! Тьфу! И говорить про него не хочу!"
Женщина наклонилась к покойнику и начала что-то говорить еле слышно.
"Клянусь тебе, Василечек мой, сделаю, как обещала, – услышал я ее шепот. – Простит тебя Господь! Уж он на меня твой грех теперь перепишет…"
Мне, честно говоря, стало жутко от этого потустороннего общения, и я поспешил оставить ее одну со своим умершим женихом.
Выйдя из морга, я направился прямо сюда, поскольку рассудил, что просьбу твою, Оля, я выполнил, хотя и не много понял из всего этого.
Но я его не слушала. В голове у меня было совсем другое.
"Вот, значит, как! – думала я. – Не было этого Арнольда-Алексея в театре в момент убийства. Не было его на сцене. Дядя Вася, пожарник, заменил его в этой сцене, что само по себе факт чрезвычайно удивительный!"
А впрочем, что ж тут удивительного!
Я чуть не вскочила с кресла. Потому что поняла, в чем суть происшествия в театре.
Этот самый пожарник дядя Вася очень похож на Салько! Если же он был загримирован под Мефистофеля – а он, несомненно, был загримирован, – так его и вообще отличить от Салько было трудно. У Мефистофеля такой грим, что от собственного лица артиста мало что остается – все скрыто красками, пластическими и волосяными наклейками. Отсюда и странный цвет лица покойника – это следы плохо смытого второпях грима.
А голос? А голос можно записать на магнитофон и просто включать его в нужный момент, тем более что у Мефистофеля в этой сцене всего несколько реплик и одна песня, которая всегда идет в записи.
Значит, Салько все же покидал театр, когда была убита та женщина!
Чем дальше я углублялась в подробности этого убийства, тем непонятней выглядела вся эта история…
Стоп! – сказала я себе. А пожалуй, одну тайну я могу раскрыть. Не буду гадать – зачем, но Салько ушел из театра вчера во время спектакля. И поставил вместо себя очень похожего на него дядю Васю, всю жизнь мечтавшего выйти на сцену… Благодаря режиссерским экспериментам заметить подмену практически было невозможно… После этого он проникает в квартиру, где оставил меня. И обнаруживает там труп. Причем труп не своей жены, которую он, по всей вероятности, намеревался убить в это время, а труп другой женщины, своей любовницы. Он в ужасе! Что делать? Его планы оказались кем-то, мне неизвестным, разрушены. Он понимает, что в убийстве заподозрят в первую очередь не его, а меня. Хотя у меня нет мотива, а у него есть. Все-таки убитая была его любовницей. А у него есть очень хорошее алиби на время убийства. Если бы не это алиби, он бы стал первым подозреваемым. Сам факт его исчезновения из театра во время убийства будет расценен почти как признание в совершении убийства. Мое присутствие при убийстве ему выгодно, и он моментально убегает из этого дома. Тем более что у него есть моя расписка, в которой я подтверждаю фактически свое там пребывание. Или по крайней мере объясняю его. Он знает, что сам он убийства не совершал, но доказательств этого у него нет. Есть только алиби, которое легко может быть разрушено показаниями дяди Васи, если тот признается, что Салько на сцене не был. Далее он возвращается в театр и успевает к следующей сцене, как и задумал с самого начала. Он помогает пожарнику переодеться и смыть грим, а сам в это время напряженно думает, как ему поступить. Скорее всего он рассказывает дяде Васе, что видел в этом доме, и просит того не говорить никому о том, что Салько какое-то время не было в театре. Пожарник же, наоборот, убеждает его признаться во всем милиции и верить в то, что она во всем сама разберется. Салько в способности милиции нисколько не верит и понимает, что дядя Вася молчать не будет. Он всю жизнь ждал момента, чтобы покрасоваться на сцене, и не успеет еще кончиться спектакль, как об этом будет знать весь театр. Салько понял, что ошибся с выбором помощника для организации своего алиби, а теперь еще и сам освободил его от необходимости молчать, рассказав ему, что произошло. На принятие решения у него остается всего несколько минут до начала следующей сцены. В какой-то момент он, повинуясь внезапному импульсу, хватает попавшийся под руку нож и вонзает его в спину пожарника. Нож, кстати, он мог сначала увидеть, а потом уже подумать, что это один из вариантов решения неожиданно возникшей перед ним проблемы. А скорее всего и подумать не успел. Подумал, когда уже ударил.
И тут же бежит на сцену.
Все! Его алиби неопровержимо. Он уверен: никто не знает, что в предыдущей сцене его не было. Грим надежно скрывает лицо, а то, что дядя Вася, возможно, не всегда вовремя включал магнитофон, Салько сумеет объяснить. Любой причиной, какая только взбредет ему в голову. Например, плохо себя чувствовал, приступ язвы у него разыгрался. Или скажет, что поэкспериментировать захотел. А потом понял, что вышло неудачно, и прекратил эксперименты. Ведь когда обнаружили дядю Васю, Салько был уже в костюме и гриме Мефистофеля! Ловко он это обстряпал. Не учел только, что дядя Вася позвонил домой и рассказал своей жене, или, как она говорит, невесте, что выходит на сцену. И она может это подтвердить. А это уже станет поводом для поиска других свидетельств, что на сцене в это время был не Салько.
Отлично! Кое-что у меня уже есть! Правда, это так и не объясняет главного. Зачем же все-таки Салько пригласил меня в чужой дом и делал вид, что это его квартира?
Кое-какие козыри для разговора с одним из генералов у меня появились. Но что потребовать взамен на эти козыри? Беда в том, что я вообще не понимаю движущих пружин интриги, лежащей в основе этого убийства. Почему убита любовница Салько, хотя он говорил мне о жене? Как там вообще оказалась любовница?
Я пожалела, что не могу поговорить с Салько сама. Он же непременно меня выдаст. Он прекрасно знает, что я под подозрением в убийстве, что доказать свою непричастность не смогу, и сразу же поднимет шум, как только меня увидит. Он артист, он сумеет это сделать! Нет, самой мне к нему нельзя… Придется снова просить Виктора.
Кряжимский, прождав минут десять, пока я хоть как-то отреагирую на его рассказ, и не дождавшись, обиженно фыркнул, встал и вышел из квартиры, ни с кем не попрощавшись. Виктор ушел с ним вместе.
Едва за ними закрылась дверь, Ромка вынырнул из кухни.
– Ну вот, – вздохнул он. – А я кофе приготовил, пока вы тут секретничали.
– Подслушивал? – притворно ужаснулась я. – Какой кошмар!
– Да ну тебя! – сказал Ромка. – Ничего я не подслушивал. Что я, не понимаю, что есть какие-то дела, о которых мне знать не надо!
– Для твоей же пользы, – согласилась я. – И безопасности. А не потому, что мы тебе не доверяем…
Звонок в дверь прервал меня на полуслове.
– Мама, наверное! – ужаснулся Ромка.
– Да нет, – беспечно махнула я рукой, – это Виктор вернулся. Забыл что-нибудь сказать мне важное. Иди открой.
Ромка подошел к двери и на всякий случай спросил, как мать учила:
– Кто там?
Ему что-то ответили.
– Слесарь какой-то… – пробормотал он, открывая замок.
– Не открывай! – крикнула я, но было поздно.
Дверь от сильного толчка распахнулась. Ромка отлетел в сторону и грохнулся о стену спиной.
На пороге стоял мужчина среднего роста в черной куртке и, глядя на меня, ухмылялся.
Он был рыжим!
Глава 5
– Допрыгалась, сучка? – спросил Рыжий. – Поехали!
– Куда? – спросила я.
– В гости! – засмеялся он. – Женька с тобой познакомиться хочет!
Ромка сидел на полу, глядя на Рыжего широко раскрытыми глазами.
Внезапно он вскочил и бросился на Рыжего, стараясь ударить его кулаком в лицо. Но тот сделал какое-то неуловимое движение, и Ромка опять отлетел к стене.
– Уйми своего щенка! – сказал Рыжий, перестав улыбаться. – Или я его сейчас калекой сделаю!
– Пошли! – быстро сказала я. – Его не трогай! Он тут вообще ни при чем. Он даже не знает, кто я!
Ромка снова вскочил, убежал в свою маленькую комнату и принялся чем-то там греметь. Я поняла, что он ищет молоток или, еще лучше, – топор.
"Если Ромка сейчас выйдет с топором, – пронеслось у меня в голове, – Рыжий его убьет!"
Я толкнула Рыжего в грудь и побежала в коридор, на лестничную клетку. Рыжему ничего не оставалось, как последовать за мной.
Не сбавляя хода, я помчалась по лестницам вниз, лишь бы подальше увести Рыжего от Ромки. Бандит несся за мной следом.
Уже сбежав на первый этаж, я услышала, как сверху раздался Ромкин крик:
– Оля! Ольга!
Я выскочила на улицу. Мне показалось, что Ромка плачет…
Рыжий вылетел за мной следом и поймал за локоть.
– Ты куда? – воскликнул он. – Пешком, что ли, собралась идти? Лезь в машину!