– Не дури, парень. Соображай. Или я тебя сейчас кокну, или уберешь старика, а я прикрою. Ну что?!
– В жизни пальцем никого не тронул. Профессия у меня миролюбивая, гинекологическая… Да зачем кого-то убивать? Вам-то зачем? – В задумчивости Фомкин потянулся к нагрудному карману.
– Руки!
– Платок хотел достать, – пояснил Фомкин, спустя руку обратно на колено.
– Болван ты, гинеколог! На что рассчитывал? Елизар парно ходит, ищейку вперед пускает. Или ты камикадзе?
– Мадам, мне страшно!
– Ничего, вдвоем справимся. Справимся, не дрожи.
Я открою дверь, и ты его завалишь. Согласен?
– Нет, – сказал Фомкин гордо, – Я его убью, потом меня убьют. Резона нет подставляться. Так бизнес не делают.
– Замычал теленочек. На кого же все-таки работаешь? Теперь-то чего темнишь?
– К Петруше я пришел, с вами познакомиться. Цветы принес. Между прочим, сорок штук отстегнул.
– И где же Петруша? Чем ты его саданул?
Фомкин и сам чувствовал в своей версии некоторую неувязку, как раз заключавшуюся в таинственном отсутствии Петруши, но это его не волновало. Он видел, что женщина чуть-чуть расслабилась, и лихорадочно прикидывал, как до нее добраться. Но тщетная, видно, была надежда: не на ту напал.
– Вы упомянули про какой-то шанс. Шутили, наверное?
– Скажи, кто послал, будет шанс.
– Если вы за Петрушу переживаете, так он в магазин побежал. Конфет прикупить к чаю.
Маша хотела засмеяться, но, похоже, не умела этого делать, вместо смеха зашлась в каком-то визгливом кудахтанье.
– Господи, и таких уродцев посылают на крупняка, – передразнила она. – За конфетами побежал! Да с него за одно то, что тебя впустил, шкуру живьем спустят. Эх вы, вояки! Вам бы с Петрушей телок у метро снимать, а туда же, лезете в пекло… Ладно, вот твой шанс. Замочишь пахана, чердаком уйдешь. Дам ключ. Там пожарная лесенка…
– Спасибо! А у лесенки мужик с топором, да?
– Поторгуйся, поторгуйся… Минут десять есть в запасе.
– Чем же я его оглоушу? Кулаком, что ли?
Маша свесила ноги на пол: огромные груди колыхнулись, как белые волны. Слов нет, чертовски соблазнительна.
– А как сам намеревался? Задушить?
– Не надо, Маша. Вы же правильно сказали: куда мне замахиваться на пахана.
– Как раз скороспелки всегда и шустрят не по уму… – Достала из ящичка тумбочки миниатюрный – с ладонь – дамский пистолетик. – Значит, так. Слушай внимательно. Я открою, впущу Елизара. Ты стоишь сбоку, у вешалки, покажу где. Одна пуля в стволе. Как войдет, приставишь дуло к уху, и – опля! Сможешь?
– Вы же говорили, он не один?
– Если я открою, охрана не сунется.
– Ага, останется снаружи. Как же я попаду на чердак? С дыркой в калгане?
– Ну ты и зануда, голубок!
– Какой же я зануда? Обыкновенный советский гинеколог, которому помирать неохота.
* * *
В машине Башлыков снял наушники, положил на сиденье, обернулся к Людмиле Васильевне:
– Пора, матушка!
Людмила Васильевна погляделась в зеркальце, нервным движением поправила прическу.
Капитан Треух, из давних, еще по Никарагуа, соратников, включил зажигание, ждал. Надежный был напарник, вышколенный, сосредоточенный, ему не надо было каждый раз напоминать, в какую сторону двигаться. Башлыков спросил женщину:
– Не боишься?
– Еще как, Гриша!
– Ничего, поначалу все боятся. Вспомни, как девушкой была.
– Это когда было!
Башлыков сказал в микрофон:
– Внимание! Готовность – ноль. Будем Колю выручать. Пошли, ребята.
Пять легковых машин, расположенных примерно в трехкилометровом периметре, одновременно тронулись с места и заняли исходные позиции, припарковались каждая в отведенной ей точке. Из машин посыпались крепкие, подбористые мужички в одинаковой униформе – плотные джинсы и спортивные широкие куртки, под которыми незаметно можно было пронести хоть базуку. У некоторых в руках объемистые сумки со штурмовым снаряжением. Если бы досужий наблюдатель разглядывал картину своеобразного десанта сверху, с вертолета, то увидел бы, что переулок схвачен в тесные клещи, свободным остался только въезд со стороны набережной, откуда должна была появиться кавалькада Благовестова. В тихий сумеречный час прохожих в этом элитарном закоулке почти не было.
"Жигуленок" Башлыкова уперся носой в переулок со стороны трехэтажного банковского офиса. Капитан Треух вылез из машины и немного размялся, сделал два-три приседания и небольшой комплекс дыхательных упражнений. Последние два месяца он не посещал спортзал, а рывок, судя по всему, предстоял беспощадный. Треух опасался, что дыхалка подведет. Одет он был щегольски: вязаный роскошный джемпер и малиновые, в обтяжку, бархатные штаны – эстрадная суперзвезда на вечернем променаде. Через открытое окошко приободрил поникшую Людмилу Васильевну:
– Не волнуйся, сестренка. Гриша все просчитывает, как на компьютере. Осечки не будет.
"Если бы так!" – раздраженно подумал Башлыков.
* * *
– Последний, личный вопрос, – сказал Коля Фомкин. – Почему вы все время голая?
Маша любезно ответила:
– Такой имидж, дурачок.
– И не мерзнете?
– Я же сибирячка.
Благовестову пора было уже прибыть. Фомкин стоял под вешалкой, почти зарывшись в овчинный пограничный тулуп, а Маша Копейщикова – в отдалении, с двумя пушками в руках – обнаженная и прелестная.
– Вот, к примеру, – сказал Фомкин, – старикан позвонит, вы кинете мне пистолетик, но второй-то останется у вас. Что он подумает? Не оробеет?
– Он привык. Я всегда его так встречаю.
– Ну да, это ясно, – глубокомысленно заметил Фомкин.
– Не умничай! Слышишь?
За дверью явственно зарокотал лифт. Фомкин понимал: жить ему оставалось минуты две. Это немного, но и немало. Не хватит, чтобы исправить ошибки грешной молодости, но вполне достаточно, чтобы собраться с духом.
– Вы мне нравитесь, Маша, – сказал он искренне. – У вас хватка железная.
– Ты тоже мне по душе, голубок. Гляди, не замешкайся.
Лифт поднялся, с тягучим скрипом разошлись створки. Маша шагнула к двери. Швырнула ему пистолет, как кость собаке, потянулась к ценочке, щелкнула замком, дернула дверь на себя. И тут же крутнулась вбок, перенося ствол парабеллума в сторону вешалки.
Фомкин тоже не зевал, как она и советовала. Пистолетик ловить не стал, вырвал из нагрудного кармана блестящий стержень авторучки с кнопочным спуском.
Гулкий хлопок парабеллума и сухой свист оперенной металлической стрелки прозвучали одновременно. Пуля царапнула ухо упавшего на колени Фомкина, зато стрелка вонзилась удивленной Маше в лоб. В обморочном забытьи она попыталась еще разок пульнуть в скрывшуюся вдруг из глаз мишень, но паркет уже катился ей навстречу и тяжесть сердца стала невыносимой. Густая челка прыгнула на щеку, и колени подогнулись к животу, точно она готовилась совершить акробатический кульбит.
– Сволочь, – прошептала синими губами. – Какая же ты сволочь, гинеколог! – и больше уже ничего не видела, не слышала и не понимала.
* * *
Когда первая из трех машин – эскорт Благовестова – только сунулась в переулок, из тупичка, как из леса, вышел капитан Треух в обнимку с Людмилой Васильевной. Парочка была на загляденье. Высокий, поджарый плейбой, наряженный, как павяин, и его изящная спутница в платье от Кардена, прильнувшая к мужчине, точно гибкая лоза к могучему дубу. За версту было видно, что невменяемая парочка выползла откуда-то с большого бодуна и скорее всего направляется к какому-то следующему бодуну. Благовестов, сидящий во второй машине, залюбовался живописной картинкой и даже немного позавидовал. "Ишь ты! – подумал с досадой. – Переплелись как, мерзавцы! Никакого стыда нет.
Поучить бы говнюков, чтобы не шатались, где не положено".
Но эта мысль была скучной, как и все предвечерние мысли. Ему хотелось поскорее лечь в постель, выпить стакан вина и попросить Машу, чтобы растерла поясницу. О Маше он думал с приятностью: пожалуй, со временем она в чем-то и заменит несравненную Ираидку.
Но, конечно, далеко не во всем.
Когда он скрылся за дверью подъезда, предупредительно распахнутой перед ним нукерами, гулящая парочка – капитан Треух и Людмила Васильевна – как раз приблизились к дому. Пока что резервная схема, разработанная Башлыковым, выполнялась с точностью до секунды. Расклад был такой. Пятеро охранников Благовестова сгруппировались у подъезда, остальные – восемь человек – сидели в машинах. Один из снайперов следил за улицей с крыши противоположного дома, и еще двое стояли в распахнутом окне квартиры на третьем этаже, держа наизготовку армейские карабины.
Сколько еще головорезов затаилось во дворике и прилегающих сквериках, определить было трудно, но по прикидке Башлыкова обычно не больше шести-семи человек. В общем, народу хватало на небольшую уличную бойню, которой так хотелось майору избежать, да вот, видно, не удастся.
Капитан Треух, еще раз споткнувшись и чуть не повалив на землю свою милую, тоже, судя по походке, в дупель пьяную подружку, был плотно взят в кольцо ухмыляющимися дозорными. Времени на ориентировку и выбор чуть-чуть более удобной позиции у него не оставалось. Впрочем, и эта была хороша.
– Заблудились, детки? – гоготнул один из окруживших. – Может, проводить?
К сожалению, это были последние слова, которые он произнес на белом свете. Из-под полы куртки Треух деловито извлек автомат "узи" и, оттолкнув Людмилу Васильевну, двумя плавными очередями, крутнувшись на каблуках, веером обвалил всех пятерых на землю. На секунду мертвая тишина установилась на улице.
Только один из боевиков, не доглотав смерти, попытался открыть ответную стрельбу из положения лежа, но Треух его опередил добавочным одиночным выстрелом, размозжившим ему челюсть. Умирая, он пытался выплюнуть залетевшего в глотку стального шмеля. Целую вечность Треух не мог почему-то оторваться от потухающего укоризненного мальчишеского взгляда, затем в два прыжка достиг подъезда, где ухватистая Людмила Васильевна придерживала открытую дверь. Ворвавшись внутрь и ослепнув со свету. Треух начал палить наугад, густо поливая свинцом пространство перед лифтом и прихватывая ведущую вверх лестницу; но Митек, который показался недавно Фомкину неуклюжим и чересчур осанистым, его перехитрил. Услышав шум на улице, он ринулся вниз и укрылся за каменной стойкой, отгораживающей спуск в подвал. Теперь он оказался сбоку и чуть сзади Треуха, намертво вцепившегося в изрыгающий погибель автомат. Спокойно подняв свой кольт, Митек два раза подряд выстрелил ему в голову. Первая пуля разворотила капитану затылок, произведя там необратимые разрушения, а вторая, по странной прихоти траектории полета, лишь спилила верхнюю губу и разнесла вдребезги мраморную скобу над почтовыми ящиками. Остаток жизни Треух истратил грамотно. Падая, ломаясь в коленях, он развернулся и опоясал обидчика свинцовой лентой. Потом автомат вырвался из его рук и зацокал по каменному полу в нервической чечетке. Митек опустился рядом, сначала на карачки, а после прижавшись к Треуху спиной, как к доброму товарищу. Их непритязательные души взмыли в небеса грустной парочкой, недоумевая оттого, что так быстро кончилась для них вся эта заваруха.
Башлыков, пристроив винтовку на угловой кирпич, аккуратно снял в открытом окне противоположного дома двух снайперов, которые так и не успели поймать в прицел расторопного Треуха. И сразу в переулок, как горох из прохудившегося мешка, посыпались бойцы Башлыкова. В мгновение ока мирный переулок превратился в поле боя, покрылся множеством раненых, стонущих, дерущихся, стреляющих людей. У нападающих было колоссальное преимущество – их здесь никто не ждал в таком количестве. Но все равно Елизарова команда защищалась вдохновенно. Никто не хотел умирать, не задав напоследок острастки врагу. Дюжий детина по кличке Вепрь с громкими проклятьями вымахнул из-за серой "вольво" на середину мостовой и с какой-то сверхъестественной сосредоточенностью скосил из ручного пулемета всю левую сторону улицы, не разбирая, кто ложится под его пули. Осатанев, с разбитой грудью, он вдруг саданул заглохший пулемет о стену дома и, не пригибаясь, не прячась, проревел:
– Выходи, суки, падлы! Выходи, кто не ссыт!
Его вызов принял молоденький сержант, ближайший дружок Коли Фомкина. Он поднялся из-за мусорного бака, за которым укрывался, и пошел навстречу громиле. Стрельба прекратилась, и вся улица онемела, наблюдая за странным поединком. Даже тот, кто умирал от ран и думал уже о чем-то постороннем, с любопытством навострил мутнеющий взгляд. Сержант был мал ростом, но ловок и чрезвычайно самолюбив. Самолюбие иногда делало его невменяемым, и как-то на тренировке, в коварном клинче он чуть не сломал руку Фомкину, хотя тот подал знак, что сдается. Вепрь был свиреп, огромен и неуправляем, а в последние полгода, после того как кто-то увел у него невесту, даже самая отпетая братва чуралась его компании. Сломать хребет собутыльнику, заподозрив его в коварстве, было для него то же самое, что для мирного обывателя сходить за уголок. Он возбужденно вглядывался в приближающегося маленького, верткого человечка, потому что догадывался, что это, возможно, последняя жертва, с которой он может посчитаться за все горькие обиды, нанесенные не праведной судьбой. У Вепря в груди застряли две пули, и обе обосновались близ сердца. Сержант заметил его плачевное состояние:
– Ты же и так подыхаешь, – заметил сочувственно. – Зачем безумствовать. Ляг, отдохни.
С хриплым стоном Вепрь кинулся на наглеца, норовя захватить клешнями и раздавить, как ракушку. Но тот отклонился, нырнул ему под руку и без всякого труда впихнул десантный тесак под ребро. Это было не совсем по правилам, Вепрь был безоружен, но Фомкин учил, что озверевшего бандита, когда он оказывает сопротивление, надобно давить без пощады, как волка, всеми возможными способами. Вепрь скорбно вздохнул, ощутив в кишках железо, и, убывая в неизвестность, успел вцепиться пальцами в запястье сержанта и переломил его, точно сухую палочку.
Башлыков воспользовался затишьем, чтобы добраться до подъезда и нырнуть в него невредимым.
Он уже прикинул в уме утраты, которые принес этот налет, и был слегка озадачен. В подъезде наткнулся на Людмилу Васильевну, которая сидела на корточках, прислонясь к батарее, возле поверженного капитана Треуха.
Она плакала, но лицо ее было безмятежно.
– И этот туда же, – огорчился Башлыков, – Уж на него-то я рассчитывал. Какая-то шайка дезертиров.
– Хочу домой, – сказала Людмила Васильевна. – Ты не предупредил, что это так страшно.
– На улицу не вылезай. Так и сиди здесь.
Башлыков нажал кнопку лифта, и когда тот загудел, осторожно начал подниматься по лестнице…
* * *
Дверь была наполовину распахнута, но никто в квартиру не входил. Фомкин ждал. Он слышал: снаружи кто-то сипло дышит. Нагнувшись, нашарил на полу дамский пистолетик. Беспорядочная пальба на улице его обнадежила. Он снял с вешалки овчинный тулуп и выставил за дверь. Раздалось чавканье, будто лягушки заквакали, тулуп задергался у него в руках и, как живой, опустился на пол. Таким беспомощным Коля себя никогда не чувствовал, сколько не жил. Что лучше: стоять истуканом или проскочить в комнаты? Задачка элементарная, но он не мог ее решить. Крохотная пукалка в руке – это кур смешить. До парабеллума не дотянуться.
Завороженный, он проследил, как из-за двери вкатилась круглая пехотная мина, покрутилась волчком и улеглась Маше под бочок, плоская, как блин. Вот оно и решение. Фомкин в два прыжка перемахнул коридор, но возле ванной его догнали взрыв и осколки.
* * *
Этот взрыв, отвлекший внимание, позволил Башлыкову с лестничного перехода спокойно, почти в упор расстрелять двоих рослых башибузуков, но лысый старичок проворно юркнул в дверь, прямо в дым и грохот, и Башлыков еле успел сунуть ногу в щель, не дав ей захлопнуться.
– Входи, – пригласил Елизар Суренович, более не прячась. Он неловко перешагнул дымящееся, скользко-багровое месиво, бывшее недавно голой Машей Копейщиковой, и направился в глубь квартиры. Башлыков потянулся следом, бросив мимолетный взгляд на Колю Фомкина, который был неподвижен, но как бы имитировал движение, загребая пол вытянутой левой рукой.
"Ладно!" – сказал себе Башлыков.
Елизар Суренович уже сидел в кресле в расслабленной позе.
– Чего-то притомился к вечеру, – пожаловался Башлыкову и вдруг встрепенулся, узнавая.
– Ах, да это ты, землячок? Ну что, больше не работаешь электриком?
– Нет, теперь я ассенизатор. Помои разгребаю.
– Самогонцу не прихватил?
Башлыков медлил с выстрелом, и это было зря. Каждая секунда сейчас работала против него. Но так дивно, счастливо светилось лицо могучего старца, что он не чувствовал охоты нажать курок.
– Назови цену, – сказал Благовестов. – Миллион?
Десять миллионов? Валюта в сейфе. Взамен только одно: кто тебя послал? Алешка? Грум?
– Отечество, – ответил Башлыков, – которое ты разорил.
– Эка вспомнил не к месту. Не спеши, подумай, земляк. Предлагаю хорошие деньги. Они тебе заменят отечество. Сплошной зеленый цвет, как весна.
Башлыков выстрелил. Пуля вошла Елизару Суреновичу в сердце. Он грустно склонил голову на грудь и закрыл глаза. Ему было хорошо. Сознание больше не цеплялось за бренную оболочку и качнуло его под розовые облака, на поляну цветущих магнолий. Там он уселся на поваленное дерево, и множество милых девушек и прелестных юношей с венками на головах расступились перед ним…
Башлыков поднял Колю Фомкина на руки и внес в лифт. Коля не подавал признаков жизни, но на мертвого был не похож. У него было такое выражение лица, будто он собирается что-то сказать. Может быть, объяснить каким-то лихим словцом все накладки операции.
Внизу Людмила Васильевна помогла Башлыкову нести озорника: полумертвый Фомкин был необыкновенно длинен и тяжел.
– По-моему, притворяется, – с сомнением сказал Башлыков. – Ему так выгоднее.
– Сегодня я наконец узнала, кто ты такой.
– Ну и кто же я?
– Безжалостный убийца, вот кто!
– Ошибаешься, Люда. Это война. Меня тоже на ней когда-нибудь убьют.
Он выглянул на улицу. Его люди одержали полную победу: догорающие иномарки, скорченные в утихшей боли трупы. К подъезду подкатил джип, и молчаливые пехотинцы загрузили туда Фомкина, который вдруг открыл один глаз и подмигнул Башлыкову.
– Все по машинам, уходим, – приказал майор.
Людмилу Васильевну он за руку отвел к "жигуленку", оставленному в тупичке. Когда свернули на кольцо, обратился к ней с командирским напутствием:
– С крещением тебя, солдат. Хорошо поработала.
Я доволен.
– Зачем все это, Гриша? Ведь придется отвечать.
– Отправлю тебя в санаторий на недельку. Нервишки подлечишь.
– Ты не ответил. Зачем весь этот ужас?
Башлыков на нее не сердился, он жалел бедняжку.
– Хватит! – цыкнул он. – Разболталась некстати.
Делай, что прикажут. Отвечать не тебе.
– Не хочу любить убийцу.
– Не хочешь, высаживайся. Вон метро, – Башлыков притормозил, но Людмила Васильевна виновато коснулась его плеча:
– Куда же я теперь высажусь, Гриша? Поехали лучше домой.
– Тогда не обзывайся убийцей.
– Хорошо, милый. Буду называть тебя цыпленочком.
* * *