Конечно, мне доставались объедки, но я и тому был рад. Я вечно ходил голодным, а потому жевал все подряд – и съедобное, и не очень.
Не знаю, как я дорос до пятилетнего возраста, когда стал кое-что понимать и запоминать. Самым приятным воспоминанием моего детства была кошка Мурка – породистая красавица, пушистая и толстая как матрац. Сосед подарил ее свой жене по случаю какого-то праздника.
Мурку кормили как на убой. Притом исключительно деликатесами. Соседка работала в продовольственном магазине, заведующей отделом, и носила домой дефицитные продукты сумками.
Я быстро смекнул своим крохотным детским умишком, что напал на поистине золотое дно.
У Мурки на коммунальной кухне был свой угол. Там всегда стояла плошка с кипяченой (только кипяченой!) водой и миска размером с небольшой тазик.
Соседка, положив в миску кусок колбасы весом в полкилограмма или другую, не менее аппетитную снедь, удалялась в свою обитель, состоящую из двух комнат и обширного балкона. Я в это время сидел, затаившись на кухонных антресолях, куда запихивали всякий хлам.
Едва щелкал замок, я слетал, словно на крыльях, вниз, пинал недоумевающую Мурку, которая не очень спешила приступить к трапезе, так как редко была голодна, хватал колбасу и снова забирался на антресоли.
Быстро съев свою добычу, я снова замирал, ожидая продолжения пиршества. И обычно никогда не обманывался в своих предчувствиях.
Оскорбленная Мурка, опомнившись, начинала орать, как сумасшедшая, и царапать входную дверь в "апартаменты" своих хозяев, требуя добавки. И получала ее.
Во время второго "налета" я поступал по-справедливости – делил обед Мурки пополам. Кошка недовольно шипела, даже пыталась меня оцарапать, но потом смирялась со своей участью и, схватив доставшийся ей кусок, забивалась на всякий случай под кухонный шкаф, откуда никто не мог ее достать.
А потом косяками пошли мужики. Раньше мать стеснялась соседей и так называемые "гости" в нашей квартире бывали редко.
Но с течением времени она опустилась настолько, что ей все стало безразличным. Пьянки продолжались сутками: одни уходили, приходили другие, третьи…
Я большей частью просиживал на кухне, где у меня, как и в Мурки, был свой угол – за громадным кухонным шкафом.
Это диковинное чудище поражало размерами. Шкаф остался от репрессированных жильцов. Он был посвоему красив и прочен, даже монументален: изготовлен из мореного дуба, притом хорошим мастером, украшен резьбой и деревянными скульптурками – виноградными гроздьями, дубовыми листьями и фигурками ангелов. Ценная вещь.
Наверное, на этот шкаф в свое время многие глаз положили. Его не конфисковали только по одной причине: он не проходил через двери.
Похоже, когда-то в нашей коммуналке дверные проемы были гораздо шире и выше. Это еще при буржуях. А потом советская власть решила, что шикарная двустворчатая дверь для рабочего класса не подходят по статусу. И поставила нам обычную, топорно сработанную, с кривыми филенками, которая изнутри закрывалась на большой крюк – как в свинарнике.
За шкафом было тепло и уютно. Я притащил туда табурет, который нашел на помойке, застелил его рваным ватником, а угол на высоту своего роста оббил грубошерстным солдатским одеялом. Оно было ничейным, я нашел его на антресолях.
В углу я чаще всего и спал, скукожившись на табурете. Мать обо мне вспоминала только тогда, когда хотела сдать пустые бутылки, а ей с глубокого похмелья идти было невмоготу.
Однако горше всего было мне, когда пьяные забулдыги, посещавшие нашу квартиру, пытались учить меня уму-разуму. От их "наставлений" меня тянуло на рвоту.
А если учесть амбрэ, которое исходило от гнилых зубов и проспиртованных насквозь утроб псевдопапаш и подзаборных "педагогов", то и вовсе было понятно мое стремление пореже бывать дома.
Но то происходило позже, когда я подрос…
В одиннадцать лет я не выдержал такой жизни и убежал из дому. Наверное, я так и остался бы бездомным бродягой, чтобы потом сразу с улицы попасть на тюремные нары. Но мне повезло: я почему-то решил бежать осенью.
Холода меня, непривычного к кочевой жизни бомжей, так достали, что в конце концов, совсем отчаявшись, я прибился к детскому дому. На мою удачу, меня приняли и даже не особо интересовались, кто я, откуда и есть ли у меня родители.
Я думал, что мать будет меня искать, а потому назвался чужим именем. Но она, похоже, и не заметила моего отсутствия. А может, все-таки поняла, что я ударился в бега, однако лишь вздохнула с облегчением.
В детдоме тоже жилось не сладко. И не только мне, а практически всем воспитанникам. Но даже жизнь впроголодь, среди жестокостей и пошлости, поначалу показалась мне раем по сравнению с нашей коммуналкой.
У меня была личная кровать! У меня была добротная одежда и даже зимнее пальто! И наконец, я мог учиться.
Дома с учебой у меня не ладилось. И не потому, что я ленился или был тупым. Отнюдь. Просто мне негде было заниматься: в комнате постоянно стоял пьяный галдеж, а на кухне или соседки выясняли отношения, или кто-нибудь из них затевал большую стирку.
Меня здорово выручала память. То, что говорил учитель, я мог рассказать почти слово в слово через день, неделю, месяц. Но письменные задания я или списывал, или молча получал двойки, потому что нередко мои тетради исполняли во время застолья роль салфеток.
В детдоме, с до сих пор непонятным мне упорством, я стал денно и нощно грызть гранит науки. За неделю я усваивал материал, на который полагалось два, а то и три месяца. Вскоре я наверстал упущенное и здорово вырвался вперед.
И самое интересное – мне были безразличны мои отметки; я учился на "отлично" только потому, что мне так хотелось.
На этом я и сгорел. Отличники никогда не вызывали у сверстников ни восхищения, ни умиления. Скорее, наоборот. А я, ко всему прочему, держался особняком и ни с кем не заводил приятельских отношений. Я был в этом детдоме чужаком.
Сначала на меня начали наезжать одноклассники. Но я, уже в достаточной мере "воспитанный" улицей, быстро и доходчиво объяснил им, что меня трогать не нужно. После этого меня начали избегать, и я продержался в детдоме особняком почти три года.
Но такая, видимо, у меня судьба, что все хорошее в моей жизни заканчивается быстро, и чаще всего трагически…
По истечении третьего года пребывания в детдоме я опять крупно повздорил со своими сверстниками – уж не помню из-за чего – и опять они получили по мордам.
Тогда за меня взялись великовозрастные балбесы, которые по какой-то нелепой случайности находились не в зоне, а в цивильном воспитательном учреждении. Наверное, кто-то из тех, кого я отметелил, пожаловался им, что я чересчур строптив и не уважаю не писанные детдомовские законы.
Расправа мыслилась жестокая. Меня завели в туалет и хотели по очереди изнасиловать. Или "опустить", как говорили насильники. Тогда я впервые и столкнулся с некоторыми проявлениями моего характера, принесшими мне немало бед в будущем.
В тот момент я просто обезумел. Совершенно потеряв голову, я выхватил из кармана перочинный нож и устроил в туалете настоящую резню.
Их было двое, против каждого из них я был как Моська против слона, и тем не менее сладить со мной они не могли. (Тогда я еще был маленьким и с виду хрупким). Я метался по туалету, словно обезьяна – едва не по потолку – и безжалостно полосовал их острым, как бритва, ножом…
Они остались живы только потому, что на крики прибежал наш завхоз и дворник по совместительству. Кажется, его звали Лукич. Он был настоящий богатырь. Но и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы забрать у меня нож и препроводить в карцер.
Я не стал дожидаться разбирательства. Возможно, мне дали бы срок. Не знаю. Той же ночью я бежал из детдома, выбравшись наружу через печную трубу. (Здание отапливалось дровами, а роль карцера исполняла обычная комната, только с решетками на окнах).
Печка в карцере была полуразвалена и мне не составило труда добраться до дымохода. Видимо, когда-то здесь был камин, потому дымоход оказался шире обычных печных труб.
Наверное, только отчаяние помогло мне не застрять в узкой закопченной трубе. Я выбрался наружу гдето после полуночи и несся, как угорелый, до самого рассвета и практически без передыха.
Возле какой-то церквушки навстречу мне попались две бабки, торопившиеся к заутренней. Завидев меня, они с перепугу так и сели на дорогу. Испугаться было чего: с ног до головы вымазанный сажей, почти голый и со вздыбленными волосами, я смахивал на чертенка, сбежавшего из преисподней…
Я возвратился домой, в опостылевшую до зубной боли коммуналку. Но я уже был другим.
В моей, еще неокрепшей, душе что-то окончательно сломалось. она как-будто покрылась скорлупой, панцирем, через который до меня нельзя было достучаться.
Первое время я был тише воды, ниже травы. Я снова пошел в школу и взялся за учебу с таким же рвением, как и в детдоме.
Мать встретила меня с полным безразличием. Будто я был пустым местом. К нам по-прежнему приходили пьянчужки, устраивали свои шабаши и по-прежнему пытались меня воспитывать, чаще всего в пьяном виде.
И не только воспитывать. Они рьяно пытались научить меня пить спиртное. Может, по этой причине я с юности возненавидел пьянчуг и запах водки, а в особенности самогона.
Мало того, я начал усиленно заниматься спортом. И достиг неплохих результатов. Меня даже приняли в институт физкультуры. Казалось, что жизнь налаживается и передо мною появляется пусть и не радужная, но вполне приличная перспектива.
Увы и ах. Линия моей судьбы сделала очередной зигзаг и я снова, как в четырнадцать лет, когда бежал из детдома, едва не угодил за решетку.
Очередной отчим попытался объяснить мне, что мое место не в родной коммуналке, а где-нибудь в другом месте. Я избил его едва не до смерти.
У меня снова поехала крыша, и если бы не соседка по прозвищу Хрюковна, которая вцепилась в меня как клещ и не позволила добить новоявленного папашу, мне точно дали бы "вышку".
От тюрьмы меня отмазал мой будущий шеф, В.А. (Так его все называли). Он постепенно втягивал меня в опасные игры, и в конце концов я стал тем, кто есть на самом деле – наемным убийцей, киллером.
Затем я встретил Ольгушку…
Потом потерял.
И снова нашел ее, пройдя все круги ада.
Мне так хотелось думать, что мои невзгоды позади, что я наконец нашел тихую пристань, где можно переждать житейские штормы и бури. Я расслабился, размяк, безоглядно растворился в своем нечаянном семейном счастье.
А ведь интуиция настойчиво подсказывала мне, что мое нынешнее состояние спокойствия и умиротворенности так хрупко, так обманчиво.
Но мне очень хотелось верить в его непоколебимость и постоянство. По крайней мере, в обозримом будущем – ведь я столько пережил, чтобы получить в награду от судьбы хотя бы малую толику покоя и любви ближних.
Я не претендовал на прощение, мои преступные грехи нельзя было искупить простым покаянием – и я это понимал!
Но я просил у высших сил только одного: прежде чем сойти в ад, где мне самое место, дайте возможность хоть немного пожить безгрешно, в полном согласии с собой и окружающими.
Увы, неумолимый рок не внял моим мольбам. И отчаяние, вечный мой спутник, опять впилось железными когтями в уже поджившие раны души…
Этот день был похож на остальные как две капли воды.
С утра на чистом небе сияло солнце, соседские куры ковырялись в саду, выискивая в траве мелкую живность, чей-то серый котище оседлал забор и хищно наблюдал за стайкой воробьев, клевавших на тротуаре кем-то рассыпанную крупу…
В общем, все казалось обыденным, незыблемым и не предвещало ничего дурного.
После завтрака, по просьбе Евдокии Ивановны, я, прихватив объемистые хозяйственные сумки, направился в магазин, чтобы прикупить овощей и подсолнечного масла.
Магазин находился в трех кварталах от нашего дома и отличался длиннющими очередями из-за относительной дешевизны завозимых продуктов.
Проторчав почти два часа среди вечно недовольных бабок и редких мужиков, страдающих не меньше моего от женского галдежа и мучительно медленно текущего времени, я купил все необходимое и поторопился обратно.
Мне хотелось сегодня наконец закончить "строительство" игрушечного парусника, обещанного Андрейке еще два месяца назад.
Конечно, специалистом в области моделирования игрушек я был никудышным, но энтузиазма хватало, так что мое многострадальное детище в конце концов обзавелось парусами и нуждалось только в покраске, чем я и собирался заняться.
Темно-синий "БМВ" я заметил случайно, когда обходил большую лужу.
Ночью прошла гроза, и наша окраина, как обычно, мгновенно стала напоминать картины художниковпередвижников девятнадцатого века: такие же обветшалые домишки, вросшие едва не по окна в землю, покосившиеся, будто с перепою, столбы и вечные колдобины, заполненные грязной дождевой водой.
Машина приткнулась в тупичке, в тени деревьев, неподалеку от нашего дома.
Возможно, я бы и не обратил на нее особого внимания – эка невидаль, "крутая" иностранная тачка рядом с дачными строениями "новых русских", – но возле машины, заметно нервничая, прохаживался крепко скроенный тип в спортивном костюме и кроссовках, своего рода униформе боевиков мафии.
Я мельком посмотрел на номер "БМВ" – и похолодел. До боли знакомая серия напомнила мне совсем недавнее прошлое, от которого я скрывался в этой глубинке.
Машинально поставив сумки с продуктами на землю, я прислонился к забору, пытаясь унять внезапное сердцебиение.
Неужто прибыли по мою душу? Но как, откуда они узнали, что я здесь?! Ведь я никому не звонил, не писал. Даже Сидору было неизвестно, где я обретаюсь.
Нет, не может быть! Просто пассажиры "БМВ" приехали в гости к кому-нибудь из местных воротил, живущих где-то рядом.
Но тогда почему машину загнали в этот грязный тупичок?
Я пытался себя успокоить, но нехорошее чувство постепенно овладевало сознанием, жестким обручем сжимая виски и отравляя ядом подозрения внезапно забурлившую кровь.
Если это за мной, то… Ольгушка, сын!
Страшная мысль пронзила мозг, и я едва не закричал от ужасного предчувствия. Домой, немедленно домой!
Забыв про сумки, я стрелой промчался по улице, но метрах в десяти от ворот нашего дома ко мне вернулось обычное мое благоразумие.
Осмотревшись по сторонам и спокойно выдержав подозрительный взгляд проходившей мимо женщины, я мигом перемахнул невысокий забор и очутился в соседском саду.
Прячась за кустами крыжовника, я едва не ползком добрался до своего домика и прислушался.
Внутри было тихо. Где Ольгушка и Андрейка? Во дворе их не видно, без меня они никуда не ходили… значит, в горнице Евдокии Ивановны?
С чего бы? Солнечная погода, тепло, в такие дни обычно их калачом не заманишь в комнату…
Они все-таки пришли. Я не ошибся… Все, что мне иногда виделось в кошмарных снах, явилось в этот ясный и благостный день.
Сердце взорвалось, рассыпалось на тысячи мелких кусочков, и внезапное безумие поразило меня как удар молнией. Я летел в преисподнюю, пылая, словно факел, и не было уже ничего человеческого ни в моих мыслях, ни в намерениях, ни во внешнем облике…
Первого, который стоял, спрятавшись за копнушкой прелой соломы, я убил молниеносно и безжалостно, свернув ему шею. Он, наверное, даже не успел осознать, что с ним стряслось.
Обыскав его, я нашел немецкий нож с выкидным лезвием и старенький "макаров"; пистолет был на боевом взводе.
Еще двух я заметил в самом неудобном для бесшумной ликвидации месте – они притаились под забором, по обе стороны калитки, пытаясь укрыться среди пока еще полуголых кустов сирени.
И у них были автоматы.
Что делать?
Вне себя от отчаяния, я уже хотел ринуться напролом – они находились примерно в десяти метрах от меня – в надежде на внезапность, но мысль о находящихся внутри дома Ольгушке и Андрейке, которые, возможно, еще были живы (Господи, пожалей меня!!!), заставила лечь на землю и призадуматься.
Сколько их?
Если приехали только на одном "БМВ", то не более пяти… хотя в этот рыдван может влезть и семь человек.
Как бы там ни было, но я очень сомневался, что они не оставили никого в доме – по всем повадкам, как на мой богатый опыт, это были профи.
А значит, если я пойду ва-банк, шума не миновать. Так что же мне делать, будь оно все проклято!?
Затаившись за поленницей, я усиленно ворочал мозгами. Проникнуть в дом можно было только через одну-единственную дверь, а ее-то без присмотра вряд ли оставили. К тому же половицы на веранде так скрипели, что могли разбудить даже спящую царевну.
Окна? Евдокия Ивановна их никогда не открывала; они были небольшими, в форточку влезть мог разве что котенок.
Значит, оставался единственный путь – уничтожить засаду у калитки, а дальше… Дальше куда хромая выведет.
Стараясь слиться с землей, как меня учили в джунглях Южной Америки, я пополз в сторону палисадника, где угрюмо и неподвижно застыли две зловещие фигуры.
Надо отдать им должное: дело свое они знали отменно, и, не будь у меня определенных навыков, заметить их маскировочные ухищрения оказалось бы весьма непросто.
Скорее всего, это были армейские спецназовцы, на покупку которых наши мафиози не жалели денег.
Безжалостно выброшенные на гражданку, без крыши над головой и без средств к существованию, имеющие только одну специальность – профессионального убийцы, они неприкаянно маялись в безумном и непонятном для них мире "демократического капитализма" с его неписаными волчьими законами, где привычное по армейской службе плечо товарища чаще всего являлось трухлявым бревном, перекинутым через пропасть.
Я понимал этих ребят, я им сочувствовал, но сегодня они оказались не в том месте, не в тот час и не на той стороне.
Я полз, и мои телодвижения со стороны, наверное, напоминали замедленную киносъемку охотящегося варана.
Пока они меня не замечали.
В первую очередь по той причине, что все их внимание было поглощено снующими по тротуару горожанами, за которыми ликвидаторы наблюдали через щели в заборе.
А во-вторых, из-за высокой прошлогодней травы, моей недавней головной боли.
Евдокия Ивановна, едва сошли снега, все уши мне прожужжала, чтобы я в конце концов повыдергал эти заросли сухостоя.
Но у меня находилось множество причин, лишь бы не заниматься такой неблагодарной и скучной работой.
И теперь я мысленно благодарил свою лень, в большей степени происходящую от нелюбви истинного горожанина к крестьянскому труду, нежели от того, что я был байбаком.
Я уже находился примерно в двух-трех шагах от ликвидаторов, когда тот, что был поближе, вдруг заподозрил неладное.
Видимо, его не раз и не два тренировали как охотничьего пса, по верхнему чутью, когда запертый в обширной неосвещенной комнате человек должен был реагировать на совершенно бесшумные движения предполагаемого противника, чтобы тут же нанести разящий удар.
После многочасовых бдений в полной темноте мне иногда казалось, что голова становилась похожа на огромный фасеточный глаз диковинной стрекозы, который мог замечать не только живые существа или предметы, но и исходящее от них тепловое излучение.
Он медленно повернул голову в мою сторону и привстал – из-за малой высоты забора оба сидели на корточках.