* * *
Начался час пик и плотно прижал пассажиров метро друг к другу. "Тьфу! Прямо как балтийская килька", – ругалась про себя отвыкшая от московской давки Вероника, продолжая рассеянно провожать взглядом мелькавшие за окном вагона огни. И в самом деле, почему Рамон набрал номер Стольцева, а дозвонившись, не стал говорить? Что он хотел? Может, Глеб чего-то недоговаривает? И почему Рамон не связался с ней? Да, они уже более полугода как разъехались, но по-прежнему оставались мужем и женой. Что еще скрывал от нее Рамон, кроме своих шашней с юными стажерками?
Так и незажившая рана на сердце заныла с новой силой. Вероника тряхнула головой, словно отгоняя неприятные воспоминания.
Если муж знал о какой-то грозящей ему опасности, почему держал ее в неведении? Хотел оградить? От чего? От кого? И что он такого натворил в Испании? Да еще так, что она об этом ни сном ни духом. Впрочем, секреты от жены – это как раз в духе Рамоши.
Она чуть не до крови закусила губу и уткнулась лбом в холодное стекло. Расслабиться все рано не удалось. Теперь перед глазами Вероники снова встала та жуткая сцена в собственной квартире, когда Глеб, наподобие кликуши, погрузился в транс, а потом стал рассказывать о пригрезившихся ему видениях. Рассказывал, надо сказать, складно, будто и впрямь стал очевидцем нападения на Рамона – она слушала и чувствовала, как мурашки ползут по коже. И хотя поначалу ее так и подмывало предложить доморощенному экстрасенсу, а заодно и следователю прекратить весь этот цирк и оставить ее в покое, она все-таки сдержалась. Причиной тому послужила одна деталь, вскользь упомянутая Глебом, а именно то, что Рамон, волнуясь, засовывал ручку себе в рот. Эту дурацкую манеру он приобрел совсем недавно – пару лет назад, бросив курить, стал рефлекторно тянуть в рот все, что хоть чем-то напоминало сигарету. И об этой привычке кроме нее никто не знал.
Выходит, Глеб не блефовал? Он каким-то сверхъестественным образом увидел то, что произошло несколько дней назад? М-да, Глеб Стольцев. Ну кто бы мог подумать, что их пути снова пересекутся, да еще столь неожиданным образом.
Она вспомнила, как почти двадцать лет назад обратила внимание на нового однокурсника. Тот чем-то неуловимо походил на ее добермана – та же нечеловеческая грация, бьющая через край энергия и врожденное чувство собственного достоинства. В общем, типичный чемпион породы.
Не испытывавшая недостатка в мужском внимании Вероника на время позабыла о Глебе, но затем он стал все чаще напоминать о себе – все норовил то сесть поближе, то как бы невзначай помочь с заданием. Стольцев с виду не особо напрягался в учебе, но при этом сдавал все на "пять". Только однажды получил на экзамене четверку – это стало сенсацией на курсе.
Легкость, с которой Глеб покорял академические вершины, конечно, была обманчивой. Помнится, Веронику совершенно поразило, когда она увидела, что Стольцев на лекциях использует им самим придуманную систему ускоренной записи. А еще у Глеба был врожденный талант к языкам. К выпускному курсу он уже мог заткнуть за пояс иных преподавателей греческого и латыни и был способен поддержать разговор на четырех живых языках.
Однако оказалось, что учеба учебой, а жизнь жизнью. Это в вузе думают, что тот, кто лучше учится, тот и добьется потом наибольших успехов. В жизни все не так и, как правило, наверх пробиваются те, кто в универе ходил в середнячках. То ли они сэкономили силы, правильнее распределив их по длинной жизненной дистанции, то ли дорога к успеху вымощена вовсе не знаниями, а чем-то совсем другим. Вот так и со Стольцевым. По признанию некоторых преподавателей, он был лучшим студентом за все годы их работы, тем не менее нынче его одногодки уже давно успели сесть в начальственные кресла, а сам Глеб не стал ни завкафом, ни даже доктором наук, хотя вот уж кому раз плюнуть.
Впрочем, какое ей теперь дело до бывшего однокурсника и бывшего возлюбленного? – одернула сама себя Вероника и снова уставилась на мелькающие за стеклом семафоры.
* * *
Поздно вечером, когда глаза Глеба уже стали слипаться, его память снова некстати прокрутила вчерашнее видение. Ну что такого ценного было в той коллекции статуэток, что Гонсалес глаз с нее не сводил, будучи на волосок от смерти? И что он пытался написать на столе? Неужто Рамон и впрямь так обасурманился, что даже в последний миг думал не по-русски? А ведь Вероника говорила, что Гонсалес никогда не был чистым билингвом. Хотя отец с самого раннего детства обучил его испанскому, своим родным языком Рамон считал русский. Не зря же во многих странах родной язык называют "языком матери". А мать Рамона была чисто русской женщиной, и, значит, русский был ему роднее некуда. Так почему свое предсмертное послание он выцарапал по-испански? И кому оно, елки-палки, предназначалось?
Надо сказать, что, при всей неприязни к Рамону Хуановичу, Глеб признавал, что тот был прекрасным историком и блестящим знатоком древних языков. Постой, постой… А что, если это вовсе не испанский?
Глеб снова зажег ночник и раскрыл блокнот, который всегда держал на тумбочке. Он крупными буквами вывел alucinac. Поразмышляв несколько мгновений, Глеб развернул лист обратной стороной и поднес к лампе, чтобы разглядеть на просвет.
Кретин! Как же он раньше не сообразил?
Глава 6
Каникула
Жена и дочь еще нежились в своих постелях, когда Лучко заварил себе чаю и отправился в ванную.
Хотя бы раз в неделю он обязательно брился опасной бритвой. Процедура требовала времени и сосредоточенности – как медитация у йогов. Так же как и медитация, бритье старым золингеновским клинком в роговой оправе – капитан предпочитал называть ручку оправой, а не ручкой – тоже приводило к просветлению в мозгах.
Самым сложным местом был глубокий шрам на щеке – воспоминание о второй чеченской. Капитан потуже натянул кожу и провел безупречно оточенным лезвием по щетине. Раздалось приятное шуршание. Лучко очень нравился этот звук, и он слегка усилил нажим – словно подкрутил ручку громкости у проигрывателя.
Насладившись ощущениями, капитан смыл с лица остатки пены и любовно смазал клинок маслом, как казак шашку после боя.
Разломав пару свежих бубликов и тщательно обмакнув кусочки в мед, капитан отхлебнул приторно сладкого чая и с неудовольствием отметил, что сегодня даже золингеновская бритва не навела ожидаемой ясности в голове. По крайней мере в том, что касается дела Гонсалеса. Зачем тот приехал в Москву? Кто знал о его приезде? Что за тайну пытались вырвать у Гонсалеса его убийцы?
Чаепитие прервала вибрация мобильного. Лучко взглянул на экран. Стольцев? В семь тридцать утра? Разве он не в отпуске?
– Я, кажется, разобрался, – с ходу затараторил Глеб.
– В чем?
– Это не корова. Это бык!
Помолчав несколько секунд, капитан осторожно осведомился:
– Как ты себя чувствуешь? Часом не приболел?
Не замечая сарказма, Глеб продолжил с той же скоростью:
– Похоже, Гонсалес пытался написать какую-то фразу бустрофедоном, но его прервали.
– Каким таким еще "быстропи…доном"? – с усмешкой переспросил капитан.
– Бустрофедон – это способ письма, при котором первая строка пишется справа налево, вторая – слева направо, третья – снова справа налево и так далее.
– А при чем здесь бык?
– А при том, что именно таким образом вспахивают поле. Собственно, само название "бустрофедон" составлено из двух греческих слов: "бус", что как раз таки означает "бык", и "стрефо", то есть "поворачиваю". Так в свое время писали хетты, этрусски, греки и некоторые другие народы. Существуют и латинские тексты, записанные таким же манером.
– Подожди, но когда ты рассказывал о своем видении, ты не упомянул о том, что Гонсалес писал буквы задом наперед.
– Нет, он писал обычным образом.
– Ну и при чем здесь тогда твой бустрофедон?
Глеб задумался.
– Мне кажется, не важно, как Гонсалес это написал. Важно, как это следует читать.
– То есть ты хочешь сказать, что Гонсалес нарочно оставил нам статуэтку?
– Ну да. Что-то вроде подсказки.
– А надпись?
– В том-то и дело. Если развернуть текст задом наперед, получается слово canicula.
– "Каникула"?
– Это по-латыни. Означает "собачка".
– Какая еще на хрен "собачка"? – вконец опешив, переспросил капитан.
– А вот этого я не знаю.
– Помнится, ты однажды уже доказывал с пеной у рта, что речь идет о латыни, и помнишь, чем все закончилось?
– Ты про монету? Признаю, ошибался. Зато сейчас я почти уверен.
– Допустим. Но что и кому Рамон Гонсалес, по-твоему, пытался сообщить столь экстравагантным способом?
– Понятия не имею.
– А что, если Гонсалес хотел указать на преступника?
– Возможно.
– Дружище, тебе придется помочь мне разобраться в этой чертовщине. Вы, в конце концов, были коллегами, и уж если кто-то и сможет понять ход мыслей Гонсалеса, то только ты.
– Ладно, постараюсь.
* * *
Стольцев и Лучко приехали в квартиру Гонсалесов почти одновременно. Вероника, предупрежденная Глебом о вкусах капитана, приготовила чай и выставила на стол внушительную корзину со сладостями. Следователь одобрительно крякнул и потянулся за пирожными, а Глеб тем временем рассказал о своих предположениях Веронике. Услыхав про "собачку", она спохватилась:
– Постойте, я точно помню, что в кабинете Рамона была статуэтка в виде собаки.
Они оставили недопитый чай и прошли в другую комнату.
– Да вот же она. И не одна.
Три пары глаз уставились на полку над столом, заполненную фигурками животных. Собачек оказалось аж три штуки. Вероника одну за другой сняла статуэтки с полки и поставила на стол. Внимание Глеба привлекла копилка из красной глины с прорезью на спине. Он поднес собачку к уху и легонько тряхнул.
– Там что-то есть!
Капитан вопросительно посмотрел на Веронику:
– А что, если мы ее?..
Вероника кивнула. Лучко положил статуэтку на мраморную пепельницу, взял с полки увесистую книгу и ударил. Фигурка с хрустом раскололась. Среди осколков показалось что-то, похожее на сложенную вдвое тряпицу. С позволения следователя Глеб извлек находку из пепельницы и аккуратно развернул.
Все трое с недоумением уставились на потемневший клочок, в центре которого была начертана пятиконечная звезда. Над звездой виднелась надпись: taro. Верхний правый угол листка истлел так, что последняя буква едва читалась. Прямо под звездой листок заканчивался неровным, извилистым краем. Глеб провел по нему пальцем:
– Линия разрыва совсем свежая.
Следователь тоже потрогал срез:
– Согласен, но что это за бумажка?
– Это не бумага, это пергамент, – уточнил Глеб. – И похоже, очень старый.
– А что означает надпись?
– Очевидно, речь идет о картах Таро. Хотя в европейских языках это слово традиционно пишется с "t" на конце.
– Ну и куда же подевалась эта "t"?
– Видишь оборванный угол? Возможно, она как раз и была здесь.
– Подождите, но какое отношение все это имеет к смерти Рамона? – вмешалась в разговор Вероника.
– Пока неясно, – пожав плечами, ответил Глеб.
Вероника положила руки на стол и бессильно уткнулась лицом в ладони.
– Думаю, тебе снова придется воспользоваться своим даром, – предложил Лучко.
Вероника подняла голову и встретилась с Глебом глазами.
– Пожалуйста, если тебе не трудно. – Затем она, как во время предыдущего видения, отсела в угол комнаты.
Глеб вяло улыбнулся:
– Всегда пожалуйста.
Он довольно долго сосредоточивался, прежде чем контуры комнаты начали погружаться в темноту.
* * *
Человек, который прятал пергамент в копилку, испытывал явное беспокойство – движения рук были нервными и неуверенными. Даже если бы Глеб не поймал отражение знакомого лица на полированной поверхности стола, он бы все равно с полной уверенностью сказал, что этим человеком был Рамон Гонсалес.
Слегка утеряв концентрацию, Глеб поймал себя на мысли, что ощущает себя мужем Вероники. Чувство было очень странным. Он снова попытался сосредоточиться, но момент был упущен и образ сидящего за столом человека постепенно рассеялся, как облако сигаретного дыма.
Глеб рассказал о том, что видел. Выслушав его, Лучко переспросил:
– Значит, пергамент в копилку засунул сам Гонсалес? Во как!
Вероника всплеснула руками:
– Послушайте, мне хоть кто-нибудь объяснит, ну что такого в этом клочке, что Рамон даже под пыткой не отдал его бандитам?
Глава 7
Старая любовь не ржавеет?
Переулок, где проживало семейство Буре, выглядел тихим и патриархальным, несмотря на близость к Садовому кольцу. Дверь открыл сам профессор. Даже в домашней обстановке он как всегда был сама элегантность: светло-бежевые брюки, кипенно-белая сорочка, голубой жилет и синий в зеленый горох галстук-аскот.
– Борис Михайлович, это вы? – взвизгнула Вероника и повисла у Буре на шее. – Боже, да вы совсем не изменились!
– А вы только еще больше похорошели.
Вероника с укоризной взглянула на Глеба.
– Что ж не предупредил, к кому идем? Я бы прихватила подарок для любимого лектора.
– Лучший подарок – это вы сами, Вероника.
– Надо же, вы помните мое имя? Это через столько-то лет!
– А мне кажется, я поймал вас на экзамене со шпорой только вчера.
Вероника покраснела, а профессор расплылся в довольной улыбке. Затем его лицо снова стало серьезным. Он взял Веронику под руку:
– Прошу, примите мои соболезнования. Глеб уже рассказал нам о том, что произошло. Проходите же, моя дорогая.
Уже в прихожей становилось понятно, что хозяин жилища неспроста является членом бюро международного научного проекта Corpus Vasorum antiquorum, то бишь "Корпус античных ваз". В доме едва ли нашлась бы хоть одна горизонтальная поверхность, не занятая разнообразной античной керамикой.
На плотно уставленных стеллажах рядами теснились некогда предназначенные для питьевой воды гидрии, бальза-марионы, еще, казалось, сохранившие едва уловимый запах ароматических эссенций, винные кратеры и киликсы, будто продолжавшие источать алкогольную отдушку, погребальные лекифы, миниатюрные амфориски, огромные пифосы и, разумеется, амфоры на любой вкус.
Глеб лучше кого-либо понимал, что, будь вся эта коллекция на сто процентов аутентичной, ее стоимость исчислялась бы астрономической суммой. Но даже реплики были выполнены с таким ювелирным мастерством, что смотрелись практически неотличимыми от оригиналов. Да и особо присматриваться Глебу никогда не хотелось, дабы ненароком не развенчать столь кропотливо создаваемый Буре миф об абсолютной подлинности его коллекции.
Как бы там ни было, как минимум половина квартиры Буре была отведена под шедевры античных гончаров. Вторую половину просторной трешки украшали изображения античных богов – что-то вроде домашнего ларария.
Дав Веронике время рассмотреть свое уникальное собрание, Буре сложил ладони рупором и направил их в сторону кухонной двери.
– Саша, гости уже пришли, – зычно объявил Борис Михайлович и снова повернулся к Веронике:
– Вы ведь знакомы с моей с женой, не так ли?
Профессор, а с его подачи и студенты не зря звали Александру Петровну Буре Ге́рой. Она была женщиной грозной и величественной, привыкшей держать в строгости что аудиторию, что домашних. Это правило не распространялось лишь на одного только Бориса Михайловича. Александра Петровна баловала мужа и прощала ему все.
Выйдя на пенсию после тридцатилетней карьеры преподавателя древней истории, она не на шутку увлеклась идеей предопределенности исторических событий и поиском доказательств, подтверждающих существование пресловутого praedestinatio. Путь исканий оказался извилист и мимоходом заводил Александру Петровну то в одну, то в другую сторону, на первый взгляд далекую от первоначальной цели. Именно таким образом она и познакомилась с Таро.
Очарованная Жезлами, Кубками и Мечами, Александра Петровна с дотошностью ученого проштудировала не один десяток книг, прежде чем досконально разобралась в хитросплетении загадочных символов.
По правде говоря, в последнее время Александра Петровна чаще использовала карты для того, чтобы перекинуться в jeu de tarot, нежели чем для гаданий, но по просьбе Глеба с удовольствием согласилась поделиться своими обширными познаниями.
Для начала Глеб вывел на экран телефона фото пергамента, найденного у Гонсалеса. Борис Михайлович и его супруга как по команде надели очки и склонились над мобильным. Изучив изображение, профессор поднял взгляд на Глеба и Веронику:
– Но это всего лишь фрагмент. А где же недостающая часть?
Глеб вздохнул:
– Нам бы тоже хотелось это знать.
Александра Петровна разложила заранее приготовленную колоду.
– Действительно, одна из карт старших арканов колоды Таро называется "Звезда".
– Это которая? – поинтересовалась Вероника.
– Вот эта.
Глеб и Вероника склонились над изображением обнаженной женщины, льющей из двух кувшинов воду то ли в ручей, то ли в реку. Над головой у нее располагалась большая звезда в окружении семи маленьких.
– Интересно, а что сулит такая карта? – спросил Глеб.
– О, это зависит от расположения. Прямое изображение означает мудрость, духовное просвещение и счастье. А вот перевернутая карта – совсем другое дело. Она предвещает разочарование, крушение надежд и потери.
– А вы знаете, какая именно звезда имеется в виду?
– Разумеется. Это Сириус.
– Но почему вы так уверены? – спросила Вероника.
– Ну, во-первых, это самая яркая звезда небосвода. А во-вторых, Сириус нередко изображают в виде пентаграммы, как на вашем пергаменте.
– Хм, интересно. – Глеб посмотрел на профессора. – Помните, я говорил, что на столе было нацарапано слово canicula?
Буре задумчиво затеребил свою бородку.
– И в самом деле, очень любопытное совпадение.
– Это вы о чем? – спросила Вероника.
– Этим словом римляне называли Сириус, – пояснил Глеб.
– Подожди, но ты же говорил про "собачку".