Я киваю. Наверное, под кайфом - проснулся рядом с девушкой, в памяти одни обрывки. В голове вертится столько разрозненных воспоминаний, что, скорее всего, хотя бы часть их должна иметь отношение к реальности. Я всегда любил целоваться и вроде бы припоминаю сейчас вкус Бибиных губ, однако мне не удается привязать каждое наше объятие к определенному часу и даже дню. Задним числом можно сказать, что грибы, возможно, сослужили мне ночью хорошую службу. Может, я и прием Осано благополучно пережил только потому, что обратился в забившегося в угол, увлеченно играющего с собственными пальцами интроверта. Видимо, потому и Биби нашла во мне что-то интересное.
- Да, но что подумает о тебе Джоди Кидд? - произносит Луиза. - Ты даже не позавтракал с ней, урод.
- Это не Джоди Кидд, ее зовут Биби.
- А то я не знаю, - отвечает Луиза. - Болван!
Разумеется, знает. Просто дразнится, вот только тон ее так быстро меняется с трагического на грубый, что я не понимаю - то ли смириться с ним, то ли попытаться выяснить, что ее так расстроило. Луиза вечно твердит, будто я аутист, но что я могу поделать, если смена ее настроений приводит меня в оцепенение?
Так что я говорю:
- Я не завтракаю с Биби, потому что ты велела мне прийти сюда.
Это я пытаюсь свалить всю вину на Луизу, однако тут же и признаюсь, что, как только у нас в номере появился Осано, меня обуяло желание удрать.
- Он бушевал. Принял меня за тебя, потом Биби за мальчика и понес какую-то чушь насчет педерастов.
- Он принял тебя за педа?
- Принимал, пока я не наставил на него пистолет.
Луиза хохочет. Она же не знает, что это правда.
- У Осано бзик насчет гомиков, - говорит она. - Думает, он единственный нормальный дизайнер, а прочие гомики и только мозги публике пудрят. Шучу. Нет, Осано чем-то напуган, это точно.
Луиза перебирает на прикроватной тумбочке сигаретные пачки, отыскивая не пустую. Никакого желания подводить под предрассудки Осано теоретическую основу я не питаю, однако и сам временами задумываюсь, почему среди дизайнеров так много голубых. Как-то не похоже, что я в скором времени проснусь и обнаружу, что тоже поголубел. Вот я и гадаю, нет ли у них какого-нибудь преимущества перед натуралами. Ну, например, желания их не томят, и оттого они обретают способность видеть женщин совсем в ином свете. И вместо того чтобы затаскивать их на пьедестал или обращать в стриптизерш, помогают им подавать себя по-новому.
Луиза отыскивает в смятой пачке "Мальборо" сигарету, расправляет ее, чтобы закурить. Зажигалки у нее нет. Я замечаю на тарелке с суши картонную книжечку спичек, беру ее, подхожу к Луизе.
Она говорит:
- Да, напуган до усеру. И если Осано рухнет, что будет со мной?
Я отдираю спичку и, чиркнув, зажигаю. Поднося спичку к сигарете Луизы, спрашиваю:
- У тебя неприятности с агентством?
- Они со мной даже работать не начали, - произносит Луиза, затягиваясь. - Меня выставили, лапушка. Так и вижу скорое их уведомление: "Пока мы уделывали эту модель, ни одно животное не пострадало".
- О господи, Луиза! Представляю, что ты должна чувствовать.
- Ярость.
Она откладывает сигарету. Только-только закуренную. Возможно, раз уж она облачилась в пеньюар тридцатых годов, курение для нее сейчас не более чем киношный жест - быстрый глоток никотина, и сигарета нервно гасится. Это у нее здорово получается.
- Ты не мог бы побыть сегодня со мной?
- Конечно. Мне только нужно встретиться со Стэном, а потом мы бы подвалили к тебе.
- Нет. Ты нужен мне на весь день.
Ну, значит, придется остаться. Раз так, то так, и может быть, в течение дня мне удастся выяснить, что творится с Луизой. Но все-таки повидать Стэна необходимо. Я должен бы злиться на него за грибы, а вместо этого чувствую себя виноватым в том, что бросил его. Как он справится с Парижем, понятия не имею. По-французски он не говорит, а из-за дислексии даже в карте метро разобраться не сможет. И еще проблема - уже моя: у Стэна ключ от ячейки на Северном вокзале, в которой лежат наши сумки.
Говорю Луизе:
- Ладно, остаюсь.
Она возвращается в ванную. Я кричу ей вслед:
- Только мне нужно со Стэном поговорить!
- Фрэд оставил номер в блокноте под телефоном, - отвечает она из-за двери.
Придется попросить всех, чтобы не упоминали при мне имя Фрэда, во всяком случае, пока я не верну ему пистолет. Не знаю, что тому виной - его имя или каша у меня в голове, - но только я беру трубку и набираю номер Стэна.
Мобильник в моем кармане начинает звонить. Чувствуя себя полным идиотом, затыкаю его и кричу Луизе:
- Как узнать номер молодежной гостиницы?
Голос ее не перекрывает шума воды. Я слышу, как Луиза переключается с крана на душ, потом шлепки ее босых ног в ванной. Ладно, номер я могу получить и у дежурной отеля, надо только вниз позвонить. Поэтому я, вместо того чтобы расспрашивать Луизу о Стэне, кричу:
- Кто такой Фрэд?
Она что-то отвечает из-под душа.
Я просовываю голову в дверь:
- Что?
- Фрэд. Ты же его знаешь.
- Да не знаю я его. Потому и спрашиваю.
- Тогда откуда на тебе его пиджак?
Ах да. Пиджак, кстати, недурен. Довольно длинный, зауженный в талии, отчего стеганая подкладка кажется теплой, льнущей к телу. Книзу он расширяется, а меховая оторочка основательно увеличивает его вес. Душ наполняет ванную комнату паром, но я вхожу и закрываю дверь, чтобы рассмотреть себя в зеркале на обратной ее стороне. Мне не нужно глядеть на ярлык, чтобы сказать - пиджак этот от Дриса ван Нотена.
Теперь я уже ясно представляю себе Фрэда, хотя образ его относится к началу вечера и к лимузину, в котором мы проплыли мимо Стэна. Это Фрэд сказал, что в машине нет места. Тогда для меня было очевидно - он из тех, кто все умеет уладить. Непонятно, правда, как у него оказался номер Стэна. Спрашиваю об этом Луизу.
Она выставляет голову из-за душевой занавески.
- Что?
- Номер Стэна. Как Фрэд раздобыл его?
- Не знаю. Я была не в себе.
В ванной слишком жарко. Возвращаюсь в спальню, звоню дежурной, чтобы выяснить номер телефона молодежной гостиницы.
Я как раз заканчиваю диктовать сообщение для Стэна, когда Луиза выходит в спальню - одно полотенце обмотано вокруг тела, другое - на голове. Она подходит к окну, сбрасывает полотенце с головы и, вороша волосы руками, сушит их под неярким январским солнцем.
- Лу, у тебя нет сигареты?
- Пусто, - она кивает на смятую пачку "Мальборо", валяющуюся на тумбочке. Опустив взгляд, я замечаю ее сумочку, втиснутую между кроватью и тумбочкой.
- А может, свежая пачка есть?
- Все может быть. Посмотри.
Ручка сумочки обернута подсохшим презервативом. Надо полагать, это означает, что Луиза с Амандой не лесбиянки, если только лесбиянкам не свойственно нечто, мне не известное. Засовываю презерватив под подзор кровати и ставлю сумочку себе на колени.
Сумочку эту я сам подарил Луизе на день рождения. Она недорогая, но приятного пуританского дизайна. А вот записная книжка в ней - совсем другое дело: переплет из ящеричьей кожи, похожей на крокодилью. Странно, как это Луиза смогла позволить себе вещь, стоящую, должно быть, несколько сот фунтов. Пролистывая книжку, я замечаю, что вверху каждой страницы вычеркнуто по нескольку имен. И, только добравшись до "QR", соображаю, что книжку Луиза у кого-то сперла, а после вымарала имена друзей прежнего ее владельца.
Я собираюсь спросить Луизу насчет книжки, но тут звонит мобильник. Это может быть только Стэн.
Я думал, он станет надо мной потешаться, но нет, он, оказывается, обижен.
- Как ты там, Стэн?
Луиза поднимает голову, отбрасывает волосы назад и с манерной медлительностью осведомляется:
- Кто это?
Чего спрашивать, не понимаю. Она же слышала, как я назвал имя Стэна. Тем не менее, прикрыв микрофон, я отвечаю ей. Стэн тем временем перечисляет свои увечья.
- А ты даже на ссадины мои взглянуть не захотел. По-моему, эта сучка все свои ногти в моих ребрах оставила. Говорю тебе, у меня теперь походка как у гейши.
- Что ему нужно? - У Луизы никогда нет времени на моих друзей, вообще на кого бы то ни было из Корнуолла.
- Стэн, я не виноват. Ты ж мне сам грибы подсунул. Когда ты ввязался в драку, меня как раз пробрало.
- Что еще за грибы?
Ну не могу я вести сразу два разговора. Снова прикрыв микрофон и глядя на Луизу, я отрицательно трясу головой.
- Ты что, подсел на грибы? Господи, Джейми, - она удивленно таращится на меня. Потом поворачивается и ускользает в ванную, напоследок поинтересовавшись через плечо: - Это его с грибов тянет с трансами драться?
До меня не сразу доходит, что она видела, как Стэн затеял драку. И даже не попыталась остановить лимузин. Я плетусь за ней, толкаю дверь ванной.
Луиза сидит голышом на унитазе, втирая между ног крем "Канестен". Я быстро выметаюсь.
Стэн говорит:
- Ты представляешь, чего мне стоило до тебя дозвониться? Монет телефоны не принимают, так? У меня три часа ушло, чтобы догадаться, что нужна карточка, и еще час на поиски места, где их продают. Ты знаешь, как по-французски "телефонная карточка"?
- Telecarte.
- Ну да, ты-то знаешь. Но куда ты, мать твою, запропастился?
- Подожди, Стэн. - Я кричу Луизе: - Как называется этот отель?
- Hotel "Costes".
Вот уж не знал, что я остановился в отеле "Кост". Я понял, конечно, - по простыням, коврам и плитке на полу ванной, - что отель не из рядовых, но мне и в голову не пришло бы поселиться здесь, в отеле, который я знаю только по журнальным репортажам о показах мод. Так или иначе, практически никаких впечатлений от вселения в него у меня не сохранилось - спасибо Стэну и его экспериментам с грибами.
Оказывается, Луиза уже некоторое время что-то говорит.
- Только не тащи сюда Стэна. За нами вот-вот заедет Фрэд.
Что-то не верится, она еще даже не одета. И вчерашний вечер вызывает во мне все большее раздражение. Она же знала, что Стэн со мной, и, уверен, бросить его - это была ее идея.
Я прикрываю микрофон и шиплю в направлении ванной:
- Ты нарочно оставила Стэна.
Луиза появляется в проеме двери.
- Да пошел ты, Джейми. Ты знаешь, через что мне пришлось пройти в Нью-Йорке? Теперь я прошу о помощи, а тебе лишь бы протыриться с какой-нибудь деревенщиной на очередную тусовку.
Мы стоим так близко друг к дружке, что Стэн слышит обоих.
- Эй, это кто это долбаная деревенщина? Что там происходит?
Отвернувшись немного в сторону, я говорю:
- Извини, Стэн. Перезвони через час.
Я пытаюсь прервать разговор, но Стэн успевает вставить:
- Стой. Стой. Ты, между прочим, мне должен, так? Добейся, чтобы нас пригласили на прием после показа Осано.
Для человека, не умеющего порядком читать, Стэн совсем неплохо осведомлен о расписании показов, во всяком случае, лучше, чем я. Луиза права, он здесь лишь для того, чтобы попытаться пролезть на столько приемов, на сколько получится. И Луиза слышала, что он сказал. Прежде чем захлопнуть перед моей физиономией дверь ванной, она одаряет меня уничтожающим взглядом. Пауза, затем раздается такой грохот, словно она содрала со стены стеклянную аптечку.
- Мне нужно идти, Стэн. Дай мне час. - Я отключаюсь и стучу в дверь ванной.
Дверь отворяется. Луиза опять в пеньюаре.
Я взмахиваю "Нокией":
- Разговор окончен.
Луиза только кивает. Осматриваю ванную комнату - никаких повреждений. Заглядываю в ванну. Она вся в брызгах зеленной слизи и мелких осколках стекла - здесь разбился здоровенный флакон с косметической грязью "Боргезе".
- Что произошло в Нью-Йорке? Почему тебя выставили из агентства?
Луиза качает головой.
- Потом, - она опускает глаза. - Почему ты босой?
На шоу Осано нас везут за счет отеля, в черном "ситроене". Я уже в туфлях. Нашел их в коридоре, под дверью номера. Кто их там оставил, не знаю, зато знаю, что Луиза позвонила Фрэду. Я все еще не понимаю, зачем Луизе так нужно, чтобы я был с ней рядом, как не ведаю и причин, по которым она разругалась с агентством. По временам на нее нападает такая тревога и ведет она себя до того странно, что я пугаюсь, однако, когда мы втягиваемся в поток машин на рю Сент-Оноре, настроение ее производит поворот на все сто восемьдесят градусов. Ну, может, на девяносто. Я сижу между сестрой и Биби, на коленях у меня гостиничное полотенце с завернутым в него пистолетом. В "ситроене" с нами едет еще гримерша, француженка родом с Юга. Биби всю дорогу курит, говорит совсем мало. Если не считать долгого поцелуя, который я получил от нее, когда мы уселись в машину, она на меня почти и не смотрит - только один раз вдруг делает большие глаза и подмигивает. Она тиха, как Луиза, и выглядит такой же усталой, хоть и не такой, я бы сказал, дерганой.
Гримерша сплетничает напропалую. Ей непонятно, почему Осано прикатил в Париж, а потом решил устроить показ только для узкого круга. Другие кутюрье проводят демонстрации в помещениях побольше, в Музее Родена, в бальных залах отелей, во дворцах, - она сыплет названиями зданий, о которых я никогда не слышал. Я даже не знаю, что, собственно, такое показ для узкого круга: кого на него не пустят, прессу или закупщиков?
На мосту через Сену я спрашиваю:
- Сколько времени займет репетиция?
- Догадайся. Назначено на два, так что, если повезет, в четыре уже начнем, - отвечает гримерша. - Я знаю типов, которых Осано подрядил, чтобы они все организовали, не доверяю я им. Их дело - антреприза для ночных клубов, и все. Небось уверили Осано, что, если он их наймет, музыка у него будет лучше всех.
Я-то думал, что Осано захочет сам подобрать музыку, однако гримерша качает головой.
- Какая, по-твоему, музыка ему нравится? Я бы назвала Элтона Джона.
- Все кутюрье обожают Элтона Джона, - говорит Биби.
Меня бросают на произвол судьбы, как только мы прибываем на место: в Институт арабского мира, это на Левом берегу, рядом с университетом. Мне хочется посмотреть вблизи коллекцию Осано, однако ее еще не привезли. Вокруг меня служащие Осано и наемные рабочие таскают куски подиума, разгородок, динамики, звенья осветительных стрел. Коллекцию свою Осано решил показать на плоской крыше здания, и все это оборудование необходимо затащить туда и собрать. Луиза с Биби уходят в служебные помещения расположенного там же ресторана, которому предстоит стать закулисьем. А я остаюсь снаружи, озираю реку и виднеющийся к западу от меня остров Сите. Когда рабочие начинают разбивать шатер, мне становится неудобно, что я путаюсь у них под ногами. Но куда бы я ни приткнулся, тут же оказываюсь для кого-то помехой, и сколько бы я ни расспрашивал окружающих о Фрэде, никто его не видел и понятия не имеет, когда он должен появиться. Я возвращаюсь в холл и, прижимая к груди полотенце, несколькими чрезмерно изукрашенными, похожими на шкатулки для драгоценностей лифтами спускаюсь вниз.
Я хочу взглянуть, как тут катаются на скейтах. Площадь вымощена каменными плитами с неровными краями, о которые ролики клацают, точно поезд о рельсовые стыки. Заслышав этот звук, я всегда оглядываюсь, высматривая скейтбордиста. Несколько раз провожу по плитам площади подошвами моих новых туфель. Это двуцветные кроссовки, "Олд Сейл", хорошая обувка с подошвами как у футбольных бутсов, только у этой они потоньше и шипы на ней пошире. К пиджаку Фрэда кроссовки подходят не очень, зато хорошо смотрятся с моими спортивными брюками "Сайлас". Правда, с шипами на доске не больно-то разъездишься. Я шаркаю подошвами, стараясь не столько сточить шипы, сколько вообразить себя несущимся по площади, поглядывая на турникеты, бордюрные камни и уступы, как это делают только скейтбордисты. Представляю, как качу по периметру площади, как заднее колесо со скрежетом перескальзывает через бордюрный камень. За углом, уже на улице, во двор университета поднимаются ступени. Я бы проехался вдоль стены по двору, а потом посмотрел бы, далеко ли мне удастся улететь. В Фауэе особенно не разъездишься: там ты либо катаешься на автостоянке около паба "Паром на Бодинник", либо спускаешься с холма. Не то чтобы я стал сегодня кататься. У меня колено зашиблено, да и доска осталась дома. И все же я продолжаю присматриваться к ступенькам под вывеской "Парижский университет VII", воображая, как бы я над ними пролетел. Смешно, конечно, расстояние слишком велико для меня.
Езжу я не так уж и лихо - редко пролетаю по воздуху хотя бы метр. Собственно, езда не главное в моей жизни - я не тороплюсь покупать новую доску, когда старая утрачивает легкость хода, да и дома у меня всего-навсего шесть посвященных скейтборду видеофильмов. Но в катании на доске есть своя тайна: оно позволяет увидеть мир по-новому. Можно делить с людьми общее пространство - кто-то торопливо проходит верхними улицами, старуха ждет на причале парома - и сознавать при этом, что воспринимаешь это самое пространство совсем не так, как все прочие. Ты прикидываешь, как можно использовать улицу, куда поехать, где свернуть, и это меняет ее облик, обращая в место, полное движения и возможностей.
У сестры свои методы преображения мира. Ее можно назвать великолепной или кошмарной, но при этом и близко не подобраться к самому интересному в ней. А именно к тому, как она изменяет окружающее, делая его более скудным или жутким, волнующим, или глубоким, или полным вулканического драматизма. Ей было десять лет, когда мы, все трое, перебрались в Корнуолл. Идея принадлежала маме, Луизе она не нравилась. И все восемь лет, что Луиза там прожила, она разрабатывала план бегства.
Чувства, которые я питаю к сестре, усиливаются и свежеют, когда я читаю журналы мод. Там всегда присутствует некоторое количество текста - о внутренней жизни женщин, об их надеждах, о том, к чему устремлены их упования. Замени его текстом Генри Джеймса из тех, что предлагаются на выпускных экзаменах, он все равно не станет более клаустрофобичным. Однако за ним следует разворот с фотографиями, и журнал вдруг распахивается вовне. Не понимаю я этой тяги к внутреннему миру, самой идеи внутреннего мира и внутренней красоты. Нет внутри человека никакой красоты, мира, драмы, вообще ничего: они существуют только снаружи, в том, как мы относимся к окружающему, друг к другу. С Луизой же у вас выбора не остается - вы либо мотаетесь на волнах ее переменчивых настроений, либо становитесь жертвой землетрясения.
Если бы я сейчас катался по Парижскому университету VII, я пошел бы вдоль стены и набрал скорость, еще оставаясь спиной к ступеням. А у самой лестницы повернул бы правую ногу носком вовнутрь и сдвинул ее к носу доски. Потом слегка согнул бы левую и уперся ею в хвост доски. И в миг отрыва как следует пристукнул бы по доске. Удар заставил бы доску взвиться в воздух и полететь над ступенями. Слишком резкий, он лишил бы меня возможности управлять доской. И соскочил бы я с нее уже поздно, гадая, светит ли мне надежда миновать по воздуху все ступени. Тело стало бы заваливаться назад, ноги полетели бы за доской вперед. И голова моя с треском врезалась бы в бетон ступеней.