Честно говоря, Эдику не хотелось самому заниматься наукой. Медицина была ему скучна. Он почти с завистью смотрел на своих сослуживцев, для которых наука была смыслом жизни. Вот если бы соединить его деньги и их талант…
Случай подвернулся неожиданно. Как-то раз Кипарис вышел покурить на черную лестницу. Там стоял Феликс Знаменский – ровесник Кипариса, но уже доктор медицинских наук. Эдик был знаком со Знаменским шапочно.
Знаменский нервно затягивался дешевым "Пегасом", кашлял, причмокивал и шумно втягивал носом воздух. Кипарис достал пачку "Мальборо" (сигареты были единственным признаком, выдающим в нем состоятельного человека) и щелкнул зажигалкой. Ароматный дым достиг ноздрей Знаменского, и он, очередной раз втянув воздух, с нескрываемой завистью посмотрел на Кипариса. Тот предложил ему сигарету. Знаменский с наслаждением затянулся и долго не выпускал дым из легких. Потом они разговорились. В общем-то говорил в основном Знаменский, и только о своей работе, просто-напросто потому, что ни о чем другом он говорить не мог. Знаменский жаловался на то, что его изобретение рискует пролежать на полке всю жизнь, что их лаборатории, которой руководил профессор Владимир Абрамович Бычков, не отпускают почти никаких средств, а тем не менее их открытие могут перехватить иностранцы и наши ученые опять окажутся в пролете, хотя первенство принадлежит им. Знаменский жаловался долго, подробно и образно.
– А что конкретно вам нужно? – спросил Кипарис, угощая Знаменского четвертой сигаретой.
Знаменский втянул голову в плечи, огляделся по сторонам и вполголоса произнес:
– Деньги.
Эдик удивился. Знаменский не сказал "поддержка дирекции или министерства" или "выделение фондов", например, что было бы гораздо естественнее для ученого в то время. Поэтому Кипарис расспросил его подробнее. Тянуть Знаменского за язык не понадобилось, и он все выложил как на духу.
Знаменский и Бычков действительно изобрели уникальный способ проведения операций на сердце. Такого еще не было нигде в мире. Человек с пороками клапанов, повреждениями сердечной мышцы и даже миокарда практически полностью вылечивался. С помощью аппарата Знаменского и Бычкова сердце начинало само воспроизводить поврежденные клетки и через полтора года полностью обновлялось. Практически человек получал новое сердце взамен старого. Это было похоже на научную фантастику, но, судя по рассказу Знаменского – а не верить ему у Кипариса оснований не было, – являлось истинной правдой.
– Мы уже проводили опыты на морских свинках, – сказал Знаменский, с удовольствием прикуривая шестую сигарету "Мальборо".
– И что? – Рассказ Знаменского заинтересовал Кипариса.
– Результат потрясающий. Свинка бегает как новорожденная. А мы до того, как испробовать аппарат, почти полностью разрушили ее сердце.
– А что, разве никого это изобретение не заинтересовало?
– Представьте себе, нет. В Академии медицинских наук только отмахнулись, в специальных журналах тоже отказались нас слушать. Мы даже в горкоме были!
– Что там сказали?
– Прозрачно намекнули, что с подобным шарлатанством будут бороться всеми известными им методами. И даже пригрозили пожаловаться на Старую площадь. Представляете?! Это же средневековье! Инквизиция!
– И что же вы хотите? – спросил Эдик, у которого в голове уже вертелась одна неясная и не оформившаяся пока мысль.
– Нам нужно сделать настоящий большой аппарат. Поставить опыты на свиньях. Снова попытаться продвинуть изобретение. Ведь если мы поставим опыт на свиньях, они не смогут просто так отмахнуться от его итогов? А?
Эдик с сомнением покачал головой:
– Маловероятно. Для горкома что морские, что домашние – все одно. Они их воспринимают только в виде мяса, плавающего в борще.
Знаменский расстроился:
– Мы рассчитывали сами на свои деньги построить аппарат. Хотя это не очень реально. Но мы будем откладывать, копить, и, может, через несколько лет… Хотя если это снова будет безрезультатной попыткой…
– К тому же, – вставил Кипарис, – за это время подобный метод может появиться за границей. И тогда все труды коту под хвост.
Знаменский попросил еще одну сигарету и застыл с отрешенным лицом.
– А сколько нужно денег, чтобы продолжить исследования? – Эдик поймал свою мысль и оформил ее в виде конкретного вопроса.
Феликс Знаменский тяжело вздохнул и произнес:
– Мы все подсчитали с Владимиром Абрамовичем. В аппарате должны присутствовать особо точные электронные устройства, много дорогих материалов. Кроме того, чтобы изготовить его, нужны особые станки, которые есть на военных производствах. Это очень сложно. И очень дорого.
– И все-таки? – не отставал Кипарис.
Знаменский со скорбным видом назвал сумму. Она рассмешила Эдика. За эти деньги можно было купить всего лишь три "жигуля". Или однокомнатный кооператив в Москве. В общем, для Эдика это была совершенно незначительная сумма.
– Знаете что, Феликс, – сказал он наконец, выбрасывая пустую пачку из-под "Мальборо" в урну, – я вам помогу.
Знаменский решил, что ему послышалось, и потряс головой…
Спустя два дня Кипарис, Знаменский и Бычков собрались вечером в лаборатории. Кипарис предложил следующее: они вводят его в число соавторов изобретения, а он, в свою очередь, берет на себя финансирование дальнейших исследований. Оба ученых подумали, что Эдик хочет вложить все свои сбережения в науку, и на глазах у них появились слезы. Конечно, они были согласны. О том, чтобы кто-то еще знал об этой секретной договоренности, не могло быть и речи – это было невыгодно никому.
Следующий год прошел в непрерывных хлопотах. Кипарис договаривался с руководителем НИИ, чтобы тот не препятствовал исследованию темы, с нужными людьми в Академии наук и в министерстве, пользуясь старыми связями, наладил знакомство с директором одного военного завода… Оказалось, что за достаточно большие деньги даже в Советском Союзе можно сделать немало. Эдик через один провинциальный заводик "отмыл" деньги, потом их перевели на счет НИИ, и совершенно законным образом необходимые средства поступили в распоряжение Бычкова. Ученые только диву давались. Скоро аппарат был изготовлен. Знаменский и Бычков приступили к опытам, Кипарис, который втянулся в это дело, помогал им как мог. Опыты на свиньях прошли блестяще. Метод помогал в девяноста трех случаях из ста! Так как известно, что из всех животных организм свиньи наиболее близок к человеческому, Знаменский утверждал, что этот процент сохранится и при использовании аппарата на людях.
Наконец они получили авторское свидетельство на аппарат. Об изобретении Бычкова, Знаменского и теперь уже Кипариса написали в узкоспециальном медицинском журнале. И… очень скоро забыли. Кипарис ездил по всей стране, пытался внедрить изобретение, но даже ему ничего не удалось. Косность советской системы проявилась во всей красе. Знаменский и Бычков приуныли, Феликс даже начал попивать. Но не таков был Кипарис, чтобы оставить идею, на которую он потратил столько времени и денег. Он придумал гениальный ход: если родная страна не хочет использовать (Эдик уже считал себя равноправным автором изобретения), то наверняка на Западе найдутся люди, которые проявят интерес. Было решено отправить Кипариса (кого же еще?!) за границу. "Куда?" – вопроса не возникало. В те годы можно было получить право выезда только в одну страну. В Израиль.
Кипарис без труда получил вызов. И через полгода, в восьмидесятом году, с одним-единственным чемоданом он оказался в новеньком, недавно построенном аэропорту Шереметьево-2. Жены у него не было, мать давно лежала на Введенском кладбище, поэтому в дальний путь Кипариса провожали все те же Знаменский и Бычков. Их можно было понять: теперь с Эдуардом у них ассоциировались все надежды на то, что их изобретение будет наконец служить на благо человечества. Договор был такой: очутившись за кордоном, Кипарис сразу регистрирует изобретение на три имени, получает патент, начинает пробивать новый метод и в случае успеха продает лицензию. А потом, при возможности, уедут и Знаменский с Бычковым. В успехе никто не сомневался, и прежде всего Кипарис. Он уже успел получить отзыв одного американского профессора, которому в большой тайне показал аппарат. Тот был просто поражен и несколько минут не мог ничего говорить. А когда обрел наконец дар речи, объяснил Кипарису популярно, что владелец патента на Западе станет миллионером. Надо сказать, об этой встрече Кипарис ничего не сказал Знаменскому и Бычкову.
– Черную икру нельзя!
– Одну баночку!
– Я сказала: нельзя! А интересно, откуда у вас черная икра? В продмаге такую не продают! А? Откуда?!
Худенькая женщина в сереньком клетчатом пальто стояла перед длинным, обитым истертым линолеумом столом, на котором горой возвышались ее вещи, извлеченные из лежащего тут же, неприлично распахнувшего крышку чемодана.
– Эт-то… родственникам… – промямлила женщина, на глазах которой появилась влага.
Возвышающаяся над ней бабища в голубой форме таможенника грозно повела плечами и, держа перед собой выглядящую в ее огромных руках микроскопической баночку с черной икрой, прогрохотала:
– Ничего, обойдутся без икры в своем Израиле! Не похудеют! – Ненавистное слово "Израиль" было произнесено с ударением на последнем слоге. Видимо, по мнению таможенницы так должно звучать обиднее. И, поставив баночку на свой стол, продолжала рыться в вещах женщины своими толстыми, похожими на весьма дефицитные в том далеком восьмидесятом году сардельки…
Кипарис стоял в скорбной очереди перед стойкой таможенного досмотра в Шереметьеве-2 и наблюдал эту сцену. Пожалуй, он был один, кто не примерял со страхом и отвращением эту ситуацию на себя – каждый знал, что любой его вещичке предстоит испытать на себе грубое и даже какое-то кощунственное прикосновение толстых пальцев-сарделек. Багаж же Кипариса, как уже говорилось, состоял всего лишь из одного, по виду очень легкого чемодана.
Люди приближались к таможеннице как к плахе. Все знали, что сейчас будет болезненная и унизительная процедура, но зато потом… Потом счастливая неизвестность. И каждый верил, что в будущем, в благополучной и богатой загранице его ждет удача. И что такое эта короткая процедура перед заманчивым и радужным будущим?!
И все же на глаза женщин наворачивались слезы, когда их нижнее белье ворошили пальцы таможенницы. А у мужчин сами собой сжимались кулаки.
Наконец подошла очередь Эдика Кипариса. Он вежливо поздоровался с таможенницей, протянул ей аккуратно заполненную таможенную декларацию и поставил на потертый линолеум свой чемодан.
– Откройте, – рявкнула она, кивая на него.
Эдик щелкнул старенькими замками, и удивленным взорам присутствующих открылись внутренности Кипарисова багажа. Собственно говоря, никаких особенных внутренностей и не было. Так, несколько бумажных свертков, потертые джинсы и бутылка "Столичной" водки.
– Что тут? – прогремела таможенница.
– Где именно? – поинтересовался Кипарис.
– Тут! – ткнула она своим пальцем в свертки.
– А-а, тут. Здесь мои личные вещи, – был ответ.
– Понимаю, что не мои, – разозлилась таможенница, – какие именно, я спрашиваю!
– Ну-у разные. Можете посмотреть сами, – разрешил Эдик.
Таможенница хмыкнула и, бормоча "буду я еще у вас, жидов, разрешение спрашивать", схватила свертки. Развернув старые газеты, она вытащила три мятые и по виду очень несвежие мужские сорочки, несколько грязных трусов и неприятно пахнущий клубок нестираных носков. Разложив перед собой все эти интимные предметы, она с изумлением воззрилась на Кипариса:
– И это все?
– А что вы хотели там обнаружить? – поднял брови Кипарис.
Таможенница сделала несколько недоуменных движений руками, еще раз внимательно осмотрела чемодан. Он был старым, сделанным в незапамятные времена из жесткой фибры, давно потрескавшейся и ободранной. Никакого второго дна там быть не могло. Ей не оставалось ничего, как только проверить паспорт Кипариса, его выездную и въездную визы, пересчитать жалкие девяносто долларов, которые каждый эмигрант имел право вывезти из СССР, и отдать документы Эдику. Тот взял, аккуратно упаковал свои вещи обратно в чемодан и отправился на посадку. Впереди его ждала новая и пока неизвестная жизнь…
…Минут через двадцать езды по Ленинградке Кипарис миновал Белорусский вокзал и покатил на своем "рейндж-ровере" по улице Горького, это он так, по привычке, называл Тверскую. Кипарис миновал ее, свернул на проспект Маркса (пардон, Моховую), с удивлением покосился на восстановленные Иверские ворота и Манежную площадь, превратившуюся в некое подобие детского городка. Затем он затормозил у гостиницы "Националь", вышел из машины и внимательно прочитал заметную табличку у входа. На табличке значилось: "Гостей Международного симпозиума кардиохирургов просят обращаться в окно номер 2".
Кипарис так и поступил.
Офис фирмы "Мос-Ком" размещался почти в самом центре – в небольшом особнячке недалеко от Смоленской площади. Он находился во дворе одного из огромных сталинских домов. Особнячок был очень красивый, двухэтажный, с балкончиком и пилястрами.
Но самое главное было не это. Еще подъезжая к Смоленке, я мучился каким-то необъяснимым предчувствием. Как будто внутренний голос говорил, что я встречу там что-то знакомое. И точно…
Особняк фирмы "Мос-Ком", а вернее было бы сказать, то место, где она помещалась, окружало не меньше десятка красных пожарных машин. Окна с обгоревшими остатками рам зияли черными дырами. Крыша почти совсем провалилась. В воздухе воняло гарью, по двору летали какие-то черные ошметки. Короче говоря, совсем недавно здесь полыхал сильный пожар. Еще один…
Пожарные уже закончили свое дело и сматывали толстые брезентовые рукава. Я подошел к их командиру и, показав красную корочку Генпрокуратуры, поинтересовался, что произошло.
– Пожар, епсть, – кратко ответил тот.
– Вижу, что не открытие нового фонтана. Когда, как он произошел?
Пожарный пожал плечами:
– Вызвали в шесть утра, епсть. Приехали сюда – дом горит, епсть. Вовсю. Ну вызвали еще несколько бригад. И все равно, вишь, до сих пор проваландались, епсть.
Сейчас десять утра. Значит, тушили целых четыре часа.
– Что, сильно горело? – допытывался я.
– Чего, сам не видишь? Высшая категория сложности, епсть. Внутри одни переборки остались.
– Кто-нибудь был в доме?
Пожарный покачал головой:
– Один сторож, но тот выскочить успел вовремя, епсть.
Пожарный отошел и продолжил руководить своей бригадой. То и дело раздавалось звучное "епсть".
Надо сказать, вокруг обгоревшего дома крутились кроме пожарных только телеоператоры из "Дорожного патруля". И больше никого. Такое впечатление, что владельцев фирмы совершенно не интересует ее судьба. Кстати, пора бы узнать, кому она принадлежит.
Нет, это все мне начитает надоедать! Неужели так и будет продолжаться, пока преступники не уничтожат все следы деятельности Филимонова? То, что и этот пожар связан с убийством генерала, я не сомневался. Один пожар, второй… В думском кабинете кто-то до меня успел устроить шмон.
Из моих рук явно пытались выдернуть все ниточки, которые могли привести к разгадке этого преступления. Но, если разобраться, сам факт этих пожаров говорил о многом. Например, о том, что в "Мос-Ком", кабинете и на даче действительно имелись какие-то важные материалы. Поэтому надо сделать все, чтобы опередить преступников, не дать им уничтожить все следы. А для этого надо увеличить интенсивность поисков.
Через пятнадцать минут я был в прокуратуре, а еще через десять у меня на столе лежал домашний телефон директора фирмы "Мос-Ком" Максима Петровича Чернова.
Мне ответил женский голос.
– Алло, могу я попросить к трубке Максима Петровича?
– Кто его спрашивает?
– Старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры Турецкий.
В трубке замолчали. Я привык к такой реакции. Название моей должности всегда поначалу вызывает что-то близкое к шоку. Люди думают, что "особо важные дела" – это просто запредельные злодейства, и, надо сказать, в большинстве случаев близки к истине. Поэтому им надо дать несколько секунд, чтобы прийти в себя.
– Сейчас я его позову, – сказала женщина несколько изменившимся голосом по истечении означенного времени.
Всего через пару минут мне ответил сам Чернов.
– Максим Петрович, я хотел бы с вами встретиться.
– С какой целью? – неуверенно ответил бизнесмен.
– По поводу сегодняшнего пожара.
– Пожара… – эхом отозвался Чернов. – Вы имеете в виду пожар в моем офисе?
– Да.
Чернов надолго замолчал. Я слышал в трубке его тяжелое дыхание. Видимо, он обдумывал ответ.
– Я не могу, – наконец ответил он.
– Дело очень важное, Максим Петрович, – настаивал я, – мне нужно задать вам несколько формальных вопросов.
Конечно, только законченный кретин способен поверить в то, что следователь по особо важным делам будет задавать "формальные вопросы". Однако, и я это хорошо знал, люди часто цепляются за эту ненадежную соломинку.
Но мой номер не прошел.
– Я не могу, – повторил Чернов, – сейчас не могу. У меня дела, заботы. И потом, я очень сильно болен. И собственно, почему я должен давать показания? Пожар произошел совершенно случайно. Это загорелась электропроводка, там нет никакого криминала.
Чернов сильно волновался.
– Тем не менее нам надо встретиться, – произнес я твердо.
– Хорошо. Завтра я с вами встречусь.
– Сегодня, – категорично сказал я.
– Это невозможно. Я иду к врачу. До свидания, господин Турецкий.
И в трубке раздались длинные гудки. Я вздохнул и положил ее на рычаг. Можно, конечно, поехать прямо домой к Чернову. Но что ему помешает, скажем, просто-напросто не открыть мне дверь, а потом сказать, что его не было дома? В конце концов, я его не могу силой заставить давать показания. Придется подождать до завтра. Хотя… почему бы не поручить разговор с Черновым моей новой помощнице – Оле Кот? Девчонка она толковая, может, пользуясь своим женским обаянием, выведает у него что-нибудь. Хотя, я еще сам толком не знал, что именно может рассказать Чернов. Хорошо, пусть она на месте разберется. Я поручил Оле допросить Чернова.
ИЗ АКТА СУДЕБНО-КРИМИНАЛИСТИЧЕСКОЙ
(БАЛЛИСТИЧЕСКОЙ) ЭКСПЕРТИЗЫ,
проведенной экспертно-криминалистическим
управлением ГУВД
Гор. Москва
В экспертно-криминалистическое управление ГУВД на исследование поступил образец огнестрельного оружия неизвестного типа. Вид определен как короткоствольное ружье с винтовой нарезкой и оптическим прицелом. Оружие не серийного типа, изготовлено вручную на специальном оборудовании. При изготовлении, вероятно, использованы высокоточные станки и материалы, требующие особой обработки. Ружье выполнено на высоком профессиональном и техническом уровне, в его деталях применено несколько оригинальных технических решений, например, использован особый механизм отражения гильзы, снижающий отдачу и тем самым повышающий точность стрельбы.