– Есть брат и бывший любовник. Оба не сильно симпатизируют Верхавену. И оба сами очень скользкие типы. Карло Нитш пару раз сидел… Скупка краденого и кражи со взломом. Мартин Кунтце, бывший любовник, алкоголик и вдобавок инвалид.
Рейнхарт помрачнел:
– Я его знаю. Пытался использовать его как наживку в паре дел наркоторговцев несколько лет назад, и должен сказать, безуспешно.
– Они живут здесь в городе, – продолжал Юнг, – и мне не кажется, что они связаны с убийством. У Марлен Нитш были связи с мужчинами, но жила она только с Кунтце и еще с одним. Его зовут Педлеки. Обитает в Линзхаузене и, кажется, не сильно горюет. Да и когда ее убили, тоже не печалился. – Он перевернул страницу блокнота. – То же можно сказать и обо всех остальных, с кем мы говорили. Марлен Нитш явно была женщиной своеобразной.
– Еще есть родственники? – спросил Рейнхарт.
– Есть, – ответил Юнг. – В том числе одна сестра в Одессе.
Мюнстер вздохнул.
– Никто не хочет искупаться в Черном море? – спросил он и добавил: – Может быть, сделаем перерыв, чтобы размяться? Кстати, мне надо поменять кассету.
– Разве что маленький, если можно, – попросил Рейнхарт. – Мне нужно сбегать к Хиллеру за несколькими санкциями до того, как он уйдет.
– Пять минут, – объявил Мюнстер.
25
– Ну, а что можно сказать о деревне? – спросил Мюнстер.
– Гадюшник, – ответил де Брис. – Ассистент Морено и я провели там два полных дня, и мы оба убеждены, что это редкостная дыра.
– Я родилась в похожем местечке, – продолжила Морено. – Боссенвюле в окрестностях Рейнау. Должна сказать, что мне там многое показалось знакомым. Все друг друга знают. Каждый в курсе того, чем занимаются соседи. Никакой свободы в личной жизни. Нужно быть как все, не выделяться, не оступаться… Это трудно описать, но думаю, все понимают, о чем речь.
– Конечно, – согласился Мюнстер. – Я тоже родился в деревне. В детстве так жить еще можно, а для взрослого человека может стать невыносимо. Как в гетто. Но в Каустине вы не заметили ничего особенного… что как-то отличало бы его от подобных местечек?
Морено заколебалась:
– Ну да. – Она осторожно прикусила нижнюю губу. – Я не знаю. Тень Верхавена, конечно, там витает, и это неудивительно. Говорят, что после второго убийства делегация жителей ходатайствовала о переименовании деревни.
– Переименовании? – удивился Роот.
– Да. Они хотели отказаться от названия "Каустин". Видимо, считали, что все его связывают с Верхавеном и судебными процессами… чувствовали, что живут в деревне убийц. В магазине есть список подписавшихся под петицией.
– Их можно понять, – сказал Мюнстер. – Но если все же немного конкретизировать… Что мы имеем?
– Ну, – начал де Брис, – мы опросили примерно двадцать человек. Большинство из них старики. Они прожили всю жизнь в этой деревне и хорошо помнят обе истории. Вообще оттуда немногие уезжают, да и приезжают тоже, в целом, можно сказать, там живет человек шестьсот. Хотя расположена деревня, без сомнения, очень живописно… озеро, лес, красивый вид и все такое.
– Многие говорили о Верхавене неохотно, – продолжила Морено. – Казалось, что им хочется обо всем забыть, как будто для них в этой истории есть что-то постыдное… как-то так.
– А что-то большее есть? – перебил Рейнхарт.
– Что ты хочешь сказать?
Рейнхарт поковырял спичкой в трубке.
– У вас не появилось ощущение, что они… что-то скрывают? Хотя это ничего не объясняет, просто вопрос об атмосфере, ничего больше. Во всяком случае, женщина бы почувствовала.
– Спасибо, – сказал де Брис.
"Прекратили бы вы ругаться", – подумал Мюнстер. Ему совершенно не хотелось стирать часть записи на кассете.
– Возможно, – сказала Морено после короткой паузы. – Но тогда это очень смутное ощущение. Как будто у каждого по скелету в шкафу, образно говоря, конечно, и все как бы боятся друг друга. Это тоже часть синдрома, так? Нет, я не уверена.
Мюнстер вздохнул:
– Должно быть, вы на них слегка надавили?
– Естественно, – ответил де Брис. – Мясник очень скользкий тип, например. У него в деревне не меньше двух любовниц. По крайней мере, так было в прошлом. Кажется, он пару раз встречался с Беатрис Холден до того, как она запала на Верхавена, но это не точно. Она была красива. И не так чтобы недоступна.
– У них были бурные отношения с Верхавеном, если я правильно понял? – спросил Рейнхарт.
– Да, можно и так сказать, – ответила Морено. – В их отношениях было что-то от дружбы кошки с собакой. Время от времени они ссорились. Как раз за неделю до убийства она среди ночи постучала в дверь к соседям и попросила защиты. Явно после хорошей взбучки… Она пришла голой, просто завернувшись в одеяло.
– Они ее пустили?
– Конечно. Уложили спать на диван. Она была пьяна и утверждала, что утром заявит на Верхавена в полицию. За побои и все остальное.
– А утром она, как ни в чем не бывало, завернулась в одеяло и вернулась к нему, – закончил де Брис.
– Тьфу, черт, – сказал Рейнхарт. – Вот она, болезненная бледность лишних раздумий.
– Непостоянство имя тебе, женщина. – Морено слегка улыбнулась.
– Хм… – задумался Мюнстер. – Есть еще что-нибудь ценное?
– Множество рассказов о его детстве и школьных годах. Школьный сторож до сих пор жив. Ему почти девяносто, но он в удивительно здравом уме и не против поговорить. Верхавен всегда был белой вороной, по всем свидетельствам. Одинокий. Необщительный. Но сильный духом. Товарищи его уважали… Это многие подтверждают.
Мюнстер кивнул.
– Есть такие, кто считал его невиновным, – сказал де Брис. – Но встать посреди магазина и сказать, что Верхавен невиновен, это примерно то же самое что приехать в Тегеран и во всеуслышание заявить, что аятолла наделал в штаны.
– У аятоллы нет штанов, – поведал Юнг, – у них такие черные балахоны, как они там называются…
– Да-да, – подтвердил Мюнстер.
– Невиновность Верхавена означает, что придется искать кого-то другого.
– Что? – не понял Роот.
– Искать в деревне другого убийцу. Чертовски очевидно, что жители это осознают. Или подозревают. Чем меньше деревня, тем быстрее эти подозрения появляются.
– Точно, – согласилась Морено.
– Ну что ж, – сказал Мюнстер, выключая магнитофон, когда остальные вышли из комнаты. – Что ты думаешь?
– Ничего, – вздохнул Роот. – Или, скорее, все что угодно. Я бы много отдал за пару хороших советов по этому делу. На чем нам, черт возьми, сосредоточиться?
– Не знаю. Я чувствую, что Хиллер хочет забрать у нас людей. Останемся с тобой вдвоем… Ну и конечно, руководитель следствия. – Он кивнул в сторону магнитофона.
– Если мы не найдем что-то свежее, – заметил Роот.
– Скорее, если газеты не поднимут бучу. Они в любом случае напишут обо всем завтра. Может, это и хорошо. Нам нужна помощь.
– А ты-то что думаешь на самом деле? – поинтересовался Роот перед тем, как они разошлись к своим машинам на парковке. – Ты и правда полагаешь, что где-то в этой дыре разгуливает трижды убийца? Мне это напоминает ужасно плохое кино.
– И оно не станет лучше, если жители к тому же знают, кто убийца, – сказал Мюнстер. – Да, я бы такое сразу выключил.
Роот задумался.
– Может, мы и сами сейчас сидим в кино. Иногда бывает очень трудно выбраться, если сидишь в середине ряда.
– Это точно, – согласился Мюнстер.
Они немного постояли молча.
– Может, выпьем пива? – предложил Роот.
Мюнстер посмотрел на часы:
– Не успею. Мне нужно к нашему больному. После восьми к нему не пускают.
– Жалко, – сказал Роот и пожал плечами. – Передавай ему привет. Иногда мне кажется, что он бы здесь пригодился.
– Согласен, – признался Мюнстер.
"Почему я наврал? – думал Мюнстер по дороге в пригород. – Почему я не мог просто сказать, что тороплюсь домой к Сини и детям? Зачем я приплел комиссара?"
Они договорились, что Ван Вейтерен получит свои кассеты завтра после завтрака. И если теперь он не хотел обидеть Роота отказом, то почему встреча со старым прооперированным копом показалась ему более уважительной причиной, чем желание быть с женой и детьми?
Хороший вопрос.
Он решил подумать о чем-нибудь другом.
26
Ван Вейтерен свернул "Алгемейне" и бросил на пол. Поставил кассету, надел наушники и откинулся на подушки.
Концерт для виолончели Эльгара. Солнце и теплый ветер в лицо. Не так уж и плохо.
Вряд ли кому-то из пациентов удавалось вот так нежиться на балконе, это он понял.
Но с другой стороны, это далеко не единственное правило, которое он нарушил за те пять дней, что пролежал здесь. Вообще устав больницы во многом оставлял желать лучшего, хотя понемногу персонал уже начинал понимать что к чему. Каждый раз по одному пункту.
– Но не более получаса, – предупредила сестра Теровиан и почему-то показала ему четыре пальца руки.
– Посмотрим, – ответил он.
В этом случае можно полежать три четверти часа. Видно, они поняли, что лучше держать его за пределами помещения.
Он вернулся к только что прочитанному. На самом деле не так уж и много. Конечно же на передовице жирный заголовок, потом две колонки текста, но до странного мало предположений. Фактически вообще ни одного.
Четвертый раз, значит. Именно так. Верхавен начал карьеру бегуна в двадцать лет, и четыре раза статьи о нем занимали передовицу газет.
В конце пятидесятых о нем писали как о короле средних дистанций. Сначала короле, а потом мошеннике.
Как об убийце в начале шестидесятых.
Снова как об убийце через двадцать лет.
И теперь в начале девяностых как о жертве. Можно предположить, что в последний раз.
"Логическое развитие и предсказуемый конец?" – размышлял Ван Вейтерен, слегка увеличив громкость, чтобы заглушить шум автобусов на Палитцерлаан.
Закономерный конец пропащей жизни?
Трудно сказать.
Что за судьба была уготовлена Леопольду Верхавену? Были ли вообще какие-то варианты в этом странном и непонятном переплетении линий?
Интересно, можно ли снять о его жизни фильм и с его помощью ответить на эти вопросы? О среде и влиянии среды вообще? Непростая проблема, но хорошая постановка вопроса. Так что это – один из вариантов приспособления?
Или просто череда несчастливых стечений обстоятельств? Мрачная история о своеобразном человеке, ужасная смерть которого так же бессмысленна, как и вся его жизнь?
Не та жизнь, о которой снимают фильмы.
Комиссар закусил зубочистку и продолжил размышления.
Разве не каждая жизнь достойна того, чтобы ее запечатлели в том или ином виде искусства, если на то пошло? Может, есть специальный жанр для каждого человека? Например, его собственная жизнь.
В чем ее можно отобразить? В небольшой симфонии? Бетонной скульптуре? На половине листа бумаги?
"Кто знает?" – подумал он.
Вот он лежит здесь и до бесконечности перебирает все эти бесплодные вопросы. Претенциозные и непонятные, они роятся в его голове, чтобы тщеславно и по-идиотски мешать партии виолончели.
"Лучше бы покурить и выпить пива, – подумал он. – Дьявол, это намного лучше".
Вместо сестры Теровиан на пороге показался Мюнстер. Комиссар выключил плеер и снял наушники.
– Все хорошо? – спросил Мюнстер.
– Что ты имеешь в виду? Черт возьми, конечно нет. Лежу тут в одиночестве и ни на что другое не годен. Вы куда-нибудь продвинулись?
– Не совсем. Кажется, здесь на солнышке не так уж плохо.
– Тепло и липко. Надо бы пива. Ну?
– Что значит "ну"?
– Ты принес кассеты, например?
– Принес… обе. Трудновато оказалось найти Госсека, конечно, но он был у Лаудерна. – Мюнстер достал из пакета две кассеты и протянул комиссару. – Красная с совещания…
– Ты думаешь, я не смогу отличить реквием от болтающих копов?
– Надеюсь, сможете.
– Я прочитал "Алгемейне", – невозмутимо продолжил Ван Вейтерен. – Что пишут в других газетенках?
– Примерно то же самое.
– Никаких домыслов о мотиве?
– Нет, по крайней мере в тех, что я просмотрел.
– Странно.
– Почему?
– Наверное, еще напишут. Мне все стало ясно. Вчера я изучил дело о Марлен. Готов поспорить, что он невиновен в обоих. Что поставишь, интендант?
– Ничего, – ответил Мюнстер. – Мы тоже стали склоняться к этой мысли. Не знаем только, что предпринять дальше.
– Черт возьми, конечно, не знаете, – буркнул комиссар. – Я вам еще не дал указаний. Завези-ка меня в палату, мы там со всем разберемся. Печально, что они тут выкидывают пациентов на балкон и оставляют лежать там до бесконечности. Настоящая душегубка…
Мюнстер открыл двери и начал вталкивать железную кровать в помещение.
– С чего начнем? – спросил он, когда комиссар оказался в палате.
– Откуда ж я знаю? Дай мне послушать кассету и приходи через пару часиков, тогда я тебе точно скажу.
– Хорошо.
– За это время узнай, можно ли найти этого человека. – Ван Вейтерен протянул Мюнстеру сложенный вчетверо лист бумаги.
– Леонора Кончис, – прочел Мюнстер. – Кто это?
– Женщина, с которой встречался Верхавен в семидесятых годах.
– Она жива? – автоматически задал вопрос Мюнстер.
– Можешь начать с того, чтобы это выяснить, – ответил комиссар.
Часть VII
24 апреля 1962-го
27
И снова она просыпается.
Темнота и тяжесть от его присутствия давят на грудную клетку. Она скованно приподнимается на локте и пытается разглядеть фосфоресцирующие стрелки часов.
Полчетвертого. Или чуть меньше, насколько ей видно. Воздух в комнате душный и спертый, несмотря на приоткрытое окно. Она садится. Некоторое время нащупывает ногами на шершавом полу тапочки.
Встает и осторожно выходит из комнаты. Снимает с крючка поношенный махровый халат. Закрывает дверь и прикладывает ухо к прохладному дереву. Даже отсюда слышно его тяжелое, иногда прерывистое дыхание.
Она замерзла, поэтому надевает халат. Начинает медленно спускаться по лестнице.
Вниз. Это самое сложное. Боль в тазобедренных суставах отдает и вверх и вниз. Пронизывает позвоночник до самой шеи, а внизу достигает подъема стоп и пальцев ног. Удивительно, насколько эта боль упорна.
И усиливается с каждым шагом.
С каждым днем. Все мучительнее. Все труднее не косолапить и не горбиться.
Все больнее ходить.
Она садится за кухонный стол. Подпирает голову руками и чувствует, как боль понемногу отступает. Как эти волны отливают полностью еще до того, как она начинает думать о другом.
О том самом.
Три раза ей сегодня снился этот кошмар. Три раза.
Все та же ужасная мысль. Та же навязчивая картина.
Как он пришел и рухнул всей тяжестью своего тела рядом с ней, а она притворилась спящей. К ней он не прикоснулся. Даже не положил руки на бедро или плечо. Вот что она с ним сделала. Теперь он ее вообще не трогает, и она знает, что это победа, которой она достигла в сложившейся ситуации. И достигла собственными силами.
Оставлена в покое. Ее тело оставлено в покое. Ныне и навсегда.
Никогда больше она этому не подвергнется.
Между ними, как темная пленка, висит молчаливое соглашение, но только теперь она поняла, какова его цена. Каков груз, оказавшийся на другой чаше весов.
За все надо платить, но у нее не было другого выхода. Она не виновата в том, что ей пришлось принять это решение и так себя вести, – слишком хорошо она знает, что будет, если снова отдаться этому мужчине, который все же ее муж и отец ее ребенка. Есть и предписание врача, это не только она… это может стоить ей и здоровья, и рассудка, и, возможно, той немногой оставшейся способности передвигаться. По крайней мере, если это принесет плод. Ей нельзя снова рожать. Еще раз испытать этот ужас.
Там за лонной костью находятся ворота жизни, которые с момента той ужасной ночи родов нужно держать закрытыми и защищенными, как святое место.
Святое место?
Да, ее мысли и правда идут в этом направлении, поймет ли кто почему?
Поймет ли Бог, или ее мать, или другая женщина?
Нет, никто не поймет. Она одинока в своем решении. Больная женщина с мужем и ребенком. И наконец-то он понял и принял существующее положение вещей. Никогда больше она не подпустит его к себе, и теперь наконец его руки и все его тело перестали тщетно молить и искать ее в темноте. Наконец он понял, что надо покориться.
Но цена?
Она и раньше понимала, что придет час расплаты за этот покой. А теперь? Почему цена так высока?
Эта мысль ужасает. Это даже не мысль, лишь фрагмент сна… картина, запавшая в сознание так ярко и с такой необъяснимой ясностью, что она сама ничего не поняла.
Вернее, поняла, но не осознала.
Увидела, но не приняла.
Она поднимается, зажигает свет над раковиной и наливает воды в кастрюльку.
Пока вода закипает, пока она стоит и смотрит, как со дна поднимаются пузырьки и лопаются на поверхности, она думает об Андреа.
Андреа спит в комнате за стеной детским безмятежным сном. Два года – если точно, то два года и два месяца, а сегодня ночью ей хочется быть точной – она спит под одеялом, которое бабушка связала крючком, и посасывает два пальца. Ей не нужно смотреть, чтобы видеть. Образ дочери витает везде и возникает перед глазами в любой момент без особых усилий с ее стороны.
Андреа. Единственный ребенок, которого им суждено иметь. То, что она выжила, просто чудо, и перед этим меркнет все остальное.
"Все?" – спрашивает она себя, зная ответ заранее.
"Да, все", – отвечает она, снимая с плиты кастрюлю.
Она отпивает чай и приоткрывает занавеску. В темном окне отражаются ее лицо и часть интерьера кухни. Она закрывает окно.