Оба они были без чувств. Но тому и другому плеснули в рот чудом сохранившиеся остатки самогона из опрокинутого алюминиевого бидона. Соленый лишь вяло мотнул головой. Савелий глубоко закашлялся, выхаркивая из легких зеленоватую слизь, разомкнул набухшие веки, но ничего и не видел, а только ошалело поводил налитыми кровью глазами.
– Живы, скаженные! – радостно высказался один из работяг.
– Уф-ф! Напужали донельзя… – с облегчением сказал другой.
Соленый еще был в беспамятстве, когда Савелий окончательно оклемался. Он присел на полу и долго тер отдавленное горло. Потом хрипло попросил:
– Брусниковой…
С донышка бидона ему нацедили немного в кружку. Этого хватило, чтобы побитому полегчало.
– Хтой его забил? Неужто я? – спросил Савелий, глядя на лежащее рядом тело бригадира.
– Как жо?! – усмехнулись мужики. – Ты!
– Живой ён, слава Богу! Без сознаниев…
– Ты аккурат как цыпленок в его лапах трепыхался!
– Сейчас ба помёр, коли ба бригадира не охолонили…
Соленый начал подавать признаки жизни. Он застонал. И всеобщее внимание переключилось с Савелия на него. Он попытался оторвать голову от полу, но у него ничего не вышло. Видать, удар дубиной был хорош. Стон повторился.
До Савелия начало доходить, что он натворил. Безудержно мотая взлохмаченной головой, он приговаривал:
– Ой, дурак я! Ой, дурак!.. Ой, бестолочина дуболобая!..
– И то правда, – укоризненно глядели на него мужики.
– Зазря человека обидел.
– Пороть табя надо-тить, Савелий, кажен день…
– А кажну ночь головой дурной в отхоже место окунать, штоба ума набирался…
Тем временем Соленый очухался. Он так же, как Савелий, приподнялся и сел на полу. Глянул вокруг и потер пальцами виски.
– Здоров, однакось, бригадир! – восхищенно загудели вокруг.
– А-а, – посмотрел тот на Савелия, трясущегося от страха. – Живой?
– Ты тогой, бригадир, – залепетал Савелий. – Не серчай на меня… Сдуру я… По брусниковому недогляду… Меньша надо ба пить ее, заразу-то…
– Дошло наконец, – сухими губами выговорил Соленый.
Все были рады благополучному исходу потасовки. Ни у кого не вызывал сомнений тот факт, что, не останови они вовремя бригадира, был бы сейчас их односельчанин покойником. А так – ну помахались мужики, ну повздорили! Чего в жизни не бывает? Как поссорились, так и помирятся. Все ж люди-человеки! Вон и бригадир, сразу видно, зла не держит. Даже улыбнулся.
А Соленый и впрямь скривил губы в усмешке:
– Умнее будешь…
– Буду, Платон Игнатьич! – с готовностью пообещал Савелий. – Буду!
– Давайте-ка по хатам, – еще сидя на полу, скомандовал бригадир. – На сегодня праздник отменяется.
Все с ним молча согласились и начали расходиться, горячо обсуждая происшедшее. Каждый считал, что это именно он предотвратил братоубийство.
Через несколько минут в подсобке остались только бригадир да Савелий.
– Слышь, Игнатьич, – обратился Савелий. – Ты на меня зла-то не держи. У меня завсегда язык наперед головы бегёть…
– Оно и видно.
– Ну ты подумай, чавой мне не хватало? Сидели, пивали. Ан нет жа, придралкася к табе сненароку! Я с рождениев глупый такой…
– Да ладно, – примирительно отвечал Соленый. – Я не сержусь.
Он, как мог, успокоил себя, решив дождаться удобного случая, чтобы как следует отомстить Савелию за нанесенное оскорбление. Внешне совершенно спокойный, Соленый в душе весь кипел. Но вспыхнувший пожар страстей сдерживал трезвый рассудок. Убить работягу сейчас означало вновь подвергнуть себя опасности разоблачения. А это было крайне нежелательно. Паспорт загубленного в тайге охотника – настоящего Платона Куваева – служил пусть и не совсем надежным, но все-таки прикрытием. Обстановка в поселке была самой что ни на есть благоприятной. Никто не лез к нему в душу, никто ни в чем не подозревал. И если даже по всему Советскому Союзу объявлен на него розыск, то здесь, практически под носом у колонии, его никто уже не ищет. Менты обложили все крупные близлежащие города. А тут – тишь да гладь да Божья благодать. Придет еще время – выберется отсюда Данил Солонов по кличке Соленый. А пока нужно сидеть тише воды, ниже травы, изображая из себя честного труженика.
Соленый даже жалел теперь, что сорвался на Савелия. Его надо, конечно, прибить за "суку", но сделать это по-тихому, чтобы комар носа не подточил. "И никто не узнает, где могилка его…"
И вдруг взгляд Савелия остановился на оголенной груди бригадира. Ворот рубахи был разорван, на груди красовалась яркая зеленовато-синяя татуировка: "СЛОН. 1962 год".
Мужик даже зажмурился, чтобы проверить: не показалось ли? Нет, не показалось. "1962 год". Откуда же у бригадира эта наколка, если манту-лил он на Соловках аж в сороковые?
Страшная догадка обожгла мозг внезапно. Бригадир – Платон Игнатьевич Куваев – не тот, за кого себя выдает! Да и молодой он, если приглядеться, хоть и бороду отпустил… Он разыскиваемый беглый зек! Ведь не так давно вся округа гудела этим известием. Сбежал уголовник и словно сквозь землю провалился. Так и не смогли его найти. А он, оказывается, далеко и не бегал. Вырыл логово волк у самого хлева…
– Ты чего? – настороженно спросил Соленый, уловив взгляд работяги и, как бы невзначай, прикрывая лагерное художество.
– Не, ничавой, – растерянно ответил Савелий, поднимаясь с полу и торопясь к выходу. – Эт я так, от брусниковой. Домой-то идешь-тить, бригадир?..
* * *
Выдворенный из лазарета Лелик по полному праву обосновался в самом дальнем и самом теплом углу отрядного барака. Потеснив одного из приближенных. Барсука, он занял койку в нижнем ярусе. Лежбище самого Барсука было рядом, через тумбочку. А место чуть дальше определили после совершенных подвигов Кешке Монахову.
Здесь царил полумрак, витали запахи одеколона "Шипр" и "Яичного" мыла, а из тумбочек Лелика и Барсука – сырокопченой колбасы и свежего ржаного хлеба. (Вопреки жестким запретам администрации, проверкам и шмонам, изъятиям и наказаниям за изъятое все это вновь и вновь появлялось неведомо откуда.) По мере приближения к выходу, где обретались "мужики" и "черти" – главная тягловая сила любой зоны, – вышеперечисленные ароматы сменялись разящим духом гуталина, черных портянок, сырых простыней и давно не мытых человеческих тел.
По возвращении с работ первыми в барак вошли Лелик, Барсук и Монах. Лишь после этого порог переступили представители нижайших ступеней иерархической лестницы. Все угрюмо и молча рассосались по своим местам. "Мужики" опасливо зыркали глазами по сторонам. При-блатненные ехидно подхихикивали в ожидании предстоящей встряски. "Петухи" просто забились в свой угол за шторку и не смели показать оттуда носу. Но все ждали.
– Шнырь! – позвал Барсук.
С верхнего яруса над кроватью Монаха проворно спрыгнул долговязый и худой, как жердь, зек. Подбежав на полусогнутых к авторитету, замер в готовности выполнить любой приказ.
Барсук ничего не сказал. Лишь взглядом очертил в пространстве окружность. Сей жест означал, что нужно проверить все вокруг барака на наличие поблизости надзирателей или контролеров. Слов не требовалось. Шнырь метнулся к выходу и исчез за дверью. Все, словно прикованные взглядами, посмотрели ему вслед, а затем вновь перевели внимание на Барсука.
Тот стащил с себя кирзовые сапога, необходимые при выходе на работы (предварительно проводится развод на плацу, где администрацией учреждения тщательно проверяется форма одежды), развесил на них портянки и переобулся в мягкие домашние тапочки, которые извлек из-под тумбочки. Зековская черная роба полетела на табурет, выкрашенный коричневой половой краской. На себя Барсук надел синюю шерстяную олимпийку и залез на койку с ногами. Зеки наблюдали за всем этим, словно тот совершал некий таинственный обряд. А Барсук преспокойно вынул из тумбочки банку сгущенки и, проткнув верхнюю ее поверхность двумя ударами финки, с которой не расставался, принялся с громкими причмокиваниями высасывать содержимое.
Кстати, о финке. Традиционный зековский нож с наборной плексигласовой рукоятью и прочным острым лезвием с кровостоком, изготовленный лагерными умельцами, Барсуку приходилось тщательно прятать от контролеров, которые обыскивают осужденных при выходе из жилой зоны на работы, а также при возвращении сюда. И для этого Барсук сделал специальные подвязки на внутренней стороне робы со спины. До сих пор нож оставался незамеченным. Но именно сегодня сержант-сверхсрочник нащупал у него оружие и… сделал вид, что ничего не заметил.
Это обстоятельство не на шутку встревожило зека. В действиях контролера чувствовался подвох. Но вскоре Барсук успокоился, решив, что все ж таки вертухай "перо" не заметил.
Облизав лезвие, по которому стекало сгущеное молоко, он искоса взглянул на расположившегося рядом Лелика.
Старый вор, как только вошел в барак, скинул свои кирзачи и растянулся на койке. Он словно дремал. Но уж Барсук-то знал наверняка, что Лелик не спит, а наблюдает за всем происходящим сквозь полуприкрытые ресницы. И, хотя дыхание его было глубоким и ровным, а щербатый старческий рот приоткрыт, Барсук догадывался, каких усилий ему это стоило.
Лелик обладал потрясающей способностью предчувствовать грозящую ему опасность. И теперь он находился в тревожном ожидании чего-то страшного. Нельзя сказать, что он был трусом по жизни, нет. Почти полувековые скитания по тюрьмам и лагерям многому научили, дали прочный практический навык выворачиваться из самых щекотливых ситуаций, не дрейфить ни перед чем. Но как бы человек ни готовил себя к приближающейся смерти, он все равно ее боится. Может, не смерти как таковой. Жуткие содрогания вызывает мысль, что ты умрешь в полном неведении, что тебя ждет ТАМ, за чертой жизни. Есть ли оно вообще, потустороннее существование? Рай или ад – вопрос второй. Но хоть в щелочку подсмотреть, что тебя ждет, и уже станет легче.
О райских кущах Лелик не мечтал – жизнь прожита далеко не праведная. И все же… Под старость так хочется тепла, покоя и уюта! А где он – этот покой? Лагерные нары – извечное пристанище старика Прибаева. Так, может, действительно, не ждать, пока тебя другие на тот свет отправят?..
А Кешка Монахов в это время сидел на своей койке и копался в тумбочке, делая вид, что наводит там порядок. Тщательно перебирал бумагу для писем и конверты, рассматривал туалетные принадлежности, вытирал несуществующую пыль с полочки. Затем процедура повторялась. Взгляд его между тем курсировал по маршруту вход в барак – Барсук – Лелик.
Вернулся Шнырь и шепнул Барсуку, что в окрестностях барака все чисто. Никого из администрации поблизости нет. Долговязый приметил, что и рядом с другими бараками ни одного краснопогонника не наблюдается. Словно вымерла администрация зоны! Лишь часовые на вышках. Но и они как сонные мухи в преддверии зимы.
Барсук насторожился. Так не бывает. Хоть кто-нибудь, да должен ошиваться поблизости. Чем сегодняшний день отличается от других? Да ничем! Не может же майор Загниборода знать, что Барсук твердо решил разобраться с продажной шкурой Леликом, который, падла, на старости лет решил пойти к ментам в услужение.
Но не только эту цель преследовал сейчас Степка Барсуков. Лелик, конечно, сука ментовская и должен за это понести наказание. И менты к тому же оборзели не в меру. Житья от них людям в зоне не стало. Пора их приструнить. И все же соль не в этом.
Надоело Барсуку ходить на вторых ролях. Ну подумаешь, смотрящий барака! В колонии-то все равно держит верх этот старый хрыч Лелик. И его слово – закон для других. Давно пора поменять его. Соленый, если бы остался в зоне, не преминул подставить ножку ветерану лагерей дяде Лене Прибаеву.
Но Соленый ушел в рывок. И это очень хорошо. Теперь Барсуку состязаться не с кем. Надо только свалить этого старого пердуна. Свалить в могилу. Тогда и подогрев из общака напрямую к Барсуку пойдет, и вообще, авторитет в воровском мире поднимется. Как же! Такую падаль
развенчал! Это ж сколько лет Велик корешей своих легавым сдавал? Не-е-ет! Пришла пора расплатиться за все. От таких мыслей в горле у Барсука запершило. Он подавился сгущенкой и громко закашлялся. А когда' успокоился, повернулся к Прибаеву, который по-прежнему лежал неподвижно и делал вид, что сладко дремлет.
– Дядь Лень! – впервые за все время совместной отсидки Барсук назвшт Лелика не лагерным погонялом, а его настоящим именем.
Волна ропота прокатилась по бараку. Все поняли: НАЧАЛОСЬ! А Лелик продолжал прикидываться спящим.
– Товарищ Прибаев! – вторично и уже с не прикрытым издевательством окликнул его Барсуков.
Несмотря на преклонный возраст и скрипящие кости, Лелик вскочил с койки как ошпаренный.
– Че надо тебе?! – озверело уставился он на Барсука, вцепившись сухонькими, костлявыми руками в коленки. – Че привязался?!
– Базлан к тебе народ имеет, – осклабился Барсук. – Грядет правилка тонкая.
– Кто править будет?! – кисло-насмешливо воззрился на него Лелик. – Уж не ты ли, сявый?!
Стерпев пренебрежительное обращение, Барсук лишь опустил ноги с койки и сунул их в тапочки.
– Угадал. Я, – ответил он как ни в чём не бывало. – Больше, сам знаешь, некому. Соленый на воле. Только я и остаюсь. Да и править нечего. Спросить – можно. А дальше о тебе люди похлопочут. Спрошу – ответишь?
– Спрашивай, – произнес Лелик, глубоко и хрипло выдохнув, и глаза его подернулись слезливой дымкой отрешенности от всего, что сейчас здесь будет происходить.
– Сквозняком занесло стукача в хату. Не ведаешь, кто таков?
Лелик вскочил на ноги, отрешенности как не бывало. Картинно повернулся сначала к созерцающим зекам, а потом вновь к Барсуку и – разорвал на груди робу, показывая впалую, сплошь изукрашенную наколками грудь.
– Да я!.. – задохнулся он в порыве бешенства. – Я лагерный клифт примерял, когда ты не родился!!! Меня короновали при Урицком! Век воли не видать!
Не зная, что сказать дальше, он вырвал из кармана "перо", очень похожее на то, что было сейчас в руках Барсука, и принялся полосовать себе внешнюю сторону левой руки. Наконец энергия его иссякла, и он устало опустился на место, хрипло дыша и время от времени подкашливая. С пораненной его руки на пол стекали струи крови, но Лелика это заботило мало.
– А под клифтом твоим не ментовские погоны?.. – зловеще задал вопрос Барсук и, медленно поднявшись, приблизился к старику, держа финку перед собой и поводя ею из стороны в сторону…
* * *
Савелий вышел из цеха, а беглый зек Соленый погрузился в тяжкие раздумья.
Татуировка на его груди не осталась незамеченной Савелием, а это могло повлечь за собой самые нежелательные последствия. Это ломало вообще все планы Данила Солонова: отсидеться в Ургале и при первом удобном случае приобрести себе надежные документы, чтобы потом навсегда покинуть Хабаровский край. Глазастый и сварливый Савелий стал опасен.
По всему выходило, что жить работяге на этом свете осталось совсем недолго. И чем меньше – тем лучше. Осталось лишь покумекать над тем, как замочить придурка, не бросив на себя и тени подозрения со стороны окружающих.
Соленый, родившийся и выросший в тайге, решение нашел скоро. Он покинул лесопилку, но пошел не в поселок, а чуть ниже. Туда, где расстилалась до горизонта непроходимая марь. У самых болот остановился, высматривая в скудной растительности нежные бледно-зеленые побеги ягеля и мшистую поросль, что только и могла выжить на загнивающих почвах или соседствующих по природному недоразумению землях вечной мерзлоты.
Поползав на четвереньках с десяток минут, он набрал пучок одному ему известных трав и аккуратно сложил их в карман куртки. Далее его путь лежал к лесу, раскинувшемуся левее.
Травка была чуть повыше болотной и посочнее. Отряхнув с нее крохотные налипшие комочки земли, Соленый сунул пучок себе в рот и тщательно пережевал. Проглотив лишь сок, он сплюнул остатки перемолотой челюстями травы. Затем вновь набрал такой же. Отделил от лежащей в кармане – болотной – небольшую часть и перемешал ее с лесной. Протер смесь в ладонях и снова принялся старательно жевать. На этот раз все проглотил, скривившись от неприятного вкуса.
Проверив, не высыпался ли из кармана болотный сбор, Соленый размашисто и быстро направился в поселок. Войдя в избу сельсовета, он обнаружил, что председателя на месте нет. Тот еще поутру вместе с участковым и геологами отправился в Чегдомын подписывать в исполкоме какие-то бумаги, разрешающие последним продолжать исследование почвы и подземных вод. Люди говорили, что изыскания проводились с целью все-таки построить здесь железную дорогу. И Устимыч, мужик разбитной и ушлый, не хотел оставаться в стороне от столь важного исторического события.
Открыв створки громоздкого соснового шкафа, Соленый извлек оттуда двухлитровый бидон с самогоном, сыпанул туда болотной травки, тщательно размешал. Над поверхностью жидкости вздыбилась белая густая пена. Но лишь на несколько секунд. Затем содержимое бидона приняло свой обычный мутновато-белесый цвет. Запах сивухи, правда, был отвратительным. Ну так чего ее нюхать? Ее пить надо! Одобрительно крякнув, Соленый заторопился в гости к Савелию. Солнце уже закатилось за сопки, и нужно было успеть все обстряпать должным образом до возвращения Устимыча.
На пороге его встретила жена работяги – необъятная и низкорослая бабенка лет тридцати. Бесплодная от рождения, а потому злющая до невозможности на весь окружающий мир.
– Здравкуй, Тимофевна! – с виноватой улыбкой приветствовал ее Соленый, придерживая одной рукой крышку бидона.
– И тебе того же, Платон Игнатьич, – не приветливо буркнула она в ответ, продолжая стоять в дверном проеме.
– Савелий-то в хате?
– Де жа яму быть? В хате.
– Так в гости пустишь, али в сени хучь ба. – Соленый, намеренно использовал местный диалект, чтобы расположить к себе хозяйку.
– А на што табе Савелий? – прищурилась Тимофеевна. – Брагу лакать? – Она покосилась на бидон.
– Да ты понимашь-тить, – поежился Соленый, будто и впрямь чувствовал себя неловко. – Провинился я перад ним. Надо ба подружкаться.
– Воный жа пьянай ужо, как кобель! – всплеснула руками бабенка. – Куда жа ишшо дружкаться?!
– Да ну?! – изобразил удивление Соленый. – Кода жа сподобился?
– А я ведам? Пришел ужо готов. И побитай весь. Спрашаю, де? Молчить, животина глупая!
– Ну погодь. – Соленому надоело стоять в дверях, и он протиснулся в сени между Тимофеевной и дверным косяком. Она не стала противиться, пошла в хату за ним следом.