– Я боюсь, что Вика войдет во вкус, – объяснила она. – Вернемся, и обнаружим, что ей принадлежит весь поселок. А что? Займет круговую оборону, пообещает всех перестрелять… А Костя будет перезаряжать оружие.
– Думаешь, такое возможно? – усомнилась я.
– Да ты посмотри на них! – сердито ответила Элла. – Ведут себя так, как будто бензиновыми парами надышались!
Замечание было не лишено смысла. Костя с Викой переживали бурную весну переходного возраста.
Теперь мы часто просыпались по ночам не от хлопанья пробок шампанского, а от звуков популярной песни, раздирающей воздух.
Костя в полном упоении чувств перетаскал в наш поселок всех популярных певцов, которых можно было купить за деньги. А поскольку купить за деньги можно было почти всех, то наш тихий поселок по ночам напоминал филиал программы "Песня года", смешанный с психушкой.
Хорошо известные певцы, певицы и вокальные коллективы оглашали ночной воздух современными серенадами под фанеру. Раскрывали рты, стоя, как положено, под балконом дамы.
На балконе сидела Вика, одетая в роскошную шубу из неизвестного мне меха. Очевидно, этого зверя специально вывели по заказу Кости Шлыкова для дамы его сердца. Мех действительно был очень красивый, и я даже поймала себя на том, что немного Вике завидую.
Впрочем, завидовала я, скорее всего, не роскошной шубе, и даже не ежевечерней программе развлечений, которую устраивал для нее поклонник, а тому выражению счастья, которое не сходило с ее лица.
Да. В этом году весна настала и для Виктории Грачевой.
– Как жизнь? – поинтересовалась она у меня как-то раз, встретив на улице.
– Нормально, – ответила я. – А у тебя?
Вика закатила глаза под лоб, поискала слова, не нашла их и засмеялась.
– Понятно, – сказала я.
– Завидуешь? – проявила проницательность Вика.
– Немного, – призналась я. – Белой завистью.
– Ничего, – утешила Вика. – Подожди, доживешь до моих лет, и тебе привалит.
– А пораньше никак нельзя? – спросила я.
Вика вздохнула.
– Можно и пораньше, – сказала она задумчиво. – Только не оценишь.
– Не задумывайся, – сказала я. – Ты сразу старше становишься.
Вика подняла на меня глаза.
– Где же я тебя видела? – спросила она. – Ведь видела! Не скажешь?
Я молча покачала головой.
– Ну, как хочешь, – закруглилась Вика. – Ладно. Я побежала.
– Счастливо.
Она развернулась ко мне спиной, на мгновение притормозила и не без ехидства поделилась:
– Кстати! Мне Костя предложение сделал. Можешь передать своим, что он будет жить в поселке.
– Где это?
– Сначала у меня, – ответила Вика безмятежно. – А потом, когда я дом отсужу и продам, переедем в более приличное место.
– Поздравляю, – сказала я искренне. – Я за тебя рада. По-моему, Костя отличный дядька.
– Главное, богатый! – вполголоса подчеркнула Вика.
Я терпеливо вздохнула и спросила:
– Почему ты все время хочешь казаться хуже, чем ты есть? Он же тебе не поэтому нравится.
Лицо Вики стало задумчивым.
– Поэтому, не поэтому, – сказала она сварливо. – Какая разница?
Тут морщинки на ее лбу разгладились, и она улыбнулась.
– Но ты права. Он мне нравится.
– Удачи тебе.
– И тебе.
Она повернулась и легко побежала по мокрой асфальтовой дорожке по направлению к дому. Я молча смотрела ей вслед.
Конец еще одному одиночеству.
Честное слово, я этому рада.
Значит, Вика с Костей решили переехать подальше от Старого Бочарово. Что ж, Элла будет рада.
Хотя нет.
Элле теперь на это абсолютно наплевать. Мне даже кажется, что ей будет не хватать адреналина, который Вика так щедро впрыскивала в нашу кровь.
Дом Стефана опечатали до окончания судебного разбирательства. Помимо Вики на наследство претендовали какие-то дальние родственники, но, сами понимаете, в борьбе с Викой они не имели ни одного шанса.
Как-то раз я увидела торжественный отъезд Вики из дома в суд. Зрелище было эпохальным.
Вика, одетая в черную норковую шубку, вышла на улицу, волоча за собой шлейф из известных и не очень известных адвокатов. Их очки решительно поблескивали, лица были уверенными и бескомпромиссными. Чувствовалось, что это профессионалы новой формации, о которых грезит наша многострадальная страна.
То есть, профессионалы, способные с легкостью выхватить кусок изо рта родной мамаши, прежде чем он достигнет желудка. Так что, чем закончится судебное разбирательство, я не сомневалась. И никакая любовь Вике в данном вопросе разум не затмит.
– Может, так и надо? – спросила я себя перед сном. – Может, Вика права? Нужно дорасти до возраста, когда чувства существуют отдельно, интересы отдельно, и они никогда не пересекаются?
Может, это она и есть, настоящая зрелая любовь?
Ответить утвердительно я не смогла. Но не смогла ответить и отрицательно.
Просто почему-то вспомнилось название духов, когда-то стоявших на бабушкином туалетном столике: "Быть может…"
Прошло несколько дней.
Мелькнул и растворился в вихре приятных и неприятных событий короткий весенний месяц март, настал по-летнему теплый апрель.
Элла с Максимом отбыли отдыхать на Сейшелы, причем их отъезд значительно задержался из-за множества больших и маленьких проблем. Что-то не ладилось с визами, потом не ладилось с билетами, потом Максима не пускали дела, потом он искал надежного шофера, потом дотошно проверял его биографию…
В общем, Максим сильно нервничал.
Элла, в отличие от мужа, вела себя кротко и Макса успокаивала. А я смотрела на них и тихо поражалась происходящему.
Еще месяц назад я бы ни за что не поверила в такое развитие событий.
Но, в конце концов, все утряслось, Генриэтта переехала к бабушке в город, Элла с Максом, торопливо расцеловав меня на прощание, отбыли в аэропорт, и я осталась в доме за хозяйку.
Дни наши потекли мирно и скучно.
Прислуга разленилась. Впрочем, дел в доме не было решительно никаких. Гостей я не зазывала, поэтому повар ограничивался приготовлением легких и незатейливых блюд. Уборка тоже стала казаться не особенно важным занятием, так как устраивать беспорядок в доме было уже некому.
В общем, повар и горничная благодушествовали на своей половине, проводя свободное время за просмотром телевикторин и развлекательных программ.
Иногда Марья Гавриловна выдергивала их из сонного оцепенения и начинала устраивать в доме погромы с мытьем окон и чисткой серебра, но мне казалось, что эти мероприятия она проводит с профилактической целью.
Женя все еще была в больнице, но она поправлялась. Навещать ее не разрешалось никому, кроме матери, и домоправительница регулярно информировала меня о делах дочери. Марья Гавриловна держалась со мной так же, как обычно, суховато и корректно, но напряжение, которое я ощущала в ее присутствии раньше, сейчас ушло.
Я стала частью этого дома. Со всеми его проблемами и радостями. Меня признали.
Скажу честно, я была этому ужасно рада.
Дни мои проходили однообразно. В город я больше не ездила: просыпалась поздно, неторопливо завтракала и брела на прогулку. Возвращалась назад и садилась за инструмент. Позанимавшись несколько часов, обедала и снова брела на прогулку. Возвращалась уже вечером и садилась с книжкой у камина. Ужинала и ложилась спать.
Вот так все незатейливо.
Иногда я включала телевизор и с некоторым содроганием выслушивала очередную порцию ужастиков и страшилок, именуемых "новостями".
А иногда получала удовольствие от неожиданно хорошей и умной программы. Правда, такие программы я видела только на канале "Культура".
К примеру, мне попалась на глаза передача, посвященная великой актрисе и певице, у которой мы с Сашей недавно побывали в гостях.
Я внимательно посмотрела ее от начала до конца.
Екатерина Михайловна выглядела ослепительно. Причем, я так и не смогла решить, когда же она выглядела лучше: сейчас или в ранней молодости?
Саша назвал ее потрясающей женщиной. Я немного подумала и согласилась с ним.
Вспомнила наш визит в дом, увешанный мемориальными табличками, вспомнила стройный силуэт на пороге прихожей, вспомнила густые пепельные волосы, небрежно собранные на затылке, и удивительно ясные, широко расставленные серые глаза хозяйки…
И еще почему-то вспомнила ее фразу о том, что грехи отцов ложатся на детей до седьмого колена.
"Это несправедливо", – сказала Екатерина Дмитриевна.
Я удивилась. Она не боится критиковать бога?
Впрочем, возможно, она атеистка и в бога не верит. Но тогда она не должна верить в проклятия, преследующие человеческий род.
Я улеглась на диване и закрыла глаза.
В памяти возникла комната, которая в детстве казалась мне очень большой. Родители называли ее "зал". Я вернулась со двора, где мы играли с Иркой, а дверь в квартиру оказалась не запертой. Раньше, двадцать лет назад, мы никогда не запирали двери. Считали, что бояться некого…
– Саша, она ни в чем не виновата, – сказала бабушка.
Я обрадовалась. Бабушка у нас! Хотела кинуться к ней, но бабушка говорила таким непривычным больным голосом, что я вдруг испугалась. И застыла в прихожей.
– Я знаю, – ответил человек, которого я привыкла называть отцом. Только мне всегда казалось, что ему это слово отчего-то не нравится.
– Она просто ребенок, – убеждала бабушка. – Ей всего пять лет!
"Значит, разговор обо мне", – догадалась я.
– Я знаю, – повторил отец. И добавил каким-то треснувшим голосом:
– Я ее видеть не могу.
Я на цыпочках вернулась к двери, открыла ее и вышла на лестничную клетку. Уселась на ступеньку и просидела там очень долго.
Эта фраза запала мне в душу на всю оставшуюся жизнь.
Мой отец меня видеть не мог.
Наверное, я это понимала и раньше. Во всяком случае, я старалась никогда не оставаться с ним в комнате один на один. Отец смотрел на меня пристальным прищуренным взглядом, и мне от этого становилось очень страшно.
Мне все время казалось, что он придумывает какой-то особенный способ наказания за проступок, который я пока не совершила, но вполне могу совершить.
А мама в такие минуты выглядела подавленной и бледной. Она становилась ко мне очень строгой и никогда не целовала при отце. Она вообще целовала меня тайком, украдкой, когда никто не видел. И от этого мне казалось, что мы обе совершаем что-то недостойное, некрасивое, почти преступное.
Впрочем, она заметно охладевала ко мне по мере моего взросления, а когда мне стукнуло пятнадцать, охладела окончательно.
Мы жили в одной квартире так, как живут соседи в коммуналке: практически не разговаривая. Потом я уехала учиться в Питер, а мама ударилась в религию. Духовных братьев и сестер я очень не любила, потому что было у меня нехорошее подозрение на их счет.
По-моему, их привлекала не столько мама, сколько прекрасная квартира в центре города. Мама пару раз подъезжала ко мне с разговорами о приватизации, но я отказала наотрез.
Приватизация!
Господи, да она и слова такого самостоятельно выговорить не могла!
В общем, с духовными родственниками я вскоре разобралась. Осталось разобраться с родственниками кровными.
Отец разошелся с мамой очень давно. Мне тогда было лет восемь, не больше. Нужно отдать ему должное: квартиру он оставил нам, не сделав никаких попыток ее разменять. Правда, алименты не платил, да мама их и не требовала.
Жили мы трудно, до тех пор, пока я не начала работать. Работать я начала рано, еще в музучилище. Устроилась на полставки концертмейстером в музыкальную школу недалеко от дома. Работа была не слишком тяжелой, зарплата ей вполне соответствовала. Жить стало чуть полегче.
Потом бабушка уехала в Израиль и начала свое стремительное шествие к вершинам творческого и финансового благополучия. Именно она оплатила мою учебу и пребывание в славном городе Петербурге.
Помогала она и тому человеку, которого я в детстве называла отцом. Правда, в сознательном возрасте я от этого слова отказалась. И если мы встречались на улице, то называла его вежливо: Александр Яковлевич.
Он женился почти сразу после того, как ушел от моей матери. У них с новой женой родилось двое сыновей, но я с моими формальными братьями не общалась никогда. И не потому, что не хотела.
Не хотел этого Александр Яковлевич. Наверное, он до сих пор не мог меня видеть.
Я усмехнулась, не открывая глаз.
Впрочем, эта антипатия не помешала ему явиться ко мне на работу после того, как он узнал, что наследство бабушка поделила на две части.
– Ты не имеешь на эти деньги никакого права, – сказал он высокомерно.
– Это решать не вам, а бабушке, – ответила я.
– Если у тебя есть хоть капля совести, ты от этих денег откажешься.
– Так решила бабушка, – повторила я упрямо.
И стояла на своем вовсе не из-за денег. Вам нравится быть человеком второго сорта?
Вот и мне не нравится. Я ничем не хуже двух его сыновей. И я ни в чем перед ними не виновата.
Зазвонил телефон. Минуту я лежала неподвижно, соображая, какой это аппарат. Если городской, то подходить не стану.
Но звонил не городской телефон, а мой маленький мобильник. Поэтому я со вздохом присела на диване и потянулась к джинсовой куртке, лежавшей в кресле.
Этот номер известен очень немногим людям. Тем людям, которых я вполне могу назвать близкими. Хотя я и не люблю разбрасываться этим словом…
Я включила маленький телефон и поднесла его к уху.
– Да…
– Он в городе, – сразу сказала Ирка.
Я пожала плечами.
– Пускай.
– Недавно был у меня на работе.
– Ничего страшного, – терпеливо повторила я.
– Как ничего? – повысила голос Ирка. – Ты, что, не соображаешь? Через пару дней он будет знать весь расклад!
Я вздохнула.
– Я беру отпуск за свой счет и еду к тебе, – сказала Ирка решительно.
– Нет.
Она опешила.
– Ань, об этом по телефону не поговоришь…
– Не о чем говорить, – отрезала я.
– Собираешься все взять на себя? – спросила Ирка деловито.
– Ну, не такая я героиня.
– Может, ты и сядешь? – продолжала язвить Ирка. – Так сказать, ответишь по всей строгости?
Она сменила тон и сердито спросила:
– Ты дура, да?
Я потерла рукой щеку. В голове правила летняя лень, и никаких панических эмоций раздраженный Иркин голос у меня не вызывал.
– Ир, ничего страшного не происходит, – произнесла я терпеливо. – Пускай копается.
– Как это?!
– Он хочет все выяснить для себя, – оборвала я подругу. Помолчала и примирительно добавила:
– Такой уж он человек. Все ему надо знать.
Ирка минуту помолчала.
– Инка звонит каждый день.
– Как у нее дела? – спросила я.
– Нормально. Рвет и мечет.
Я рассмеялась.
– Собирается вернуться как можно раньше…
Я тут же прекратила смеяться.
– Скажи, чтоб не смела! – рявкнула я в трубку. – Скажи, чтоб сидела на своем конгрессе столько, сколько нужно! Еще одна героиня, блин! Только ее мне и не хватает для полного счастья!
– Одну мы тебя не оставим, – отрезала Ирка.
– Я не одна, – ответила я.
Ирка поперхнулась.
– Как это? – спросила она растерянно. – Я здесь. Инка в Канаде…
Вот-вот! Типичный взгляд на вещи! Как это я не одна, если Инка в Канаде, а Ирка в Саратове?!
Самое смешное, что месяцем раньше я считала точно так же. Правда, к этому женскому списку добавлялось одно мужское имя. Димка. Теперь вместо него может добавиться другое.
А может и не добавиться.
– Потерпи немного, – посоветовала я. – Все узнаешь со временем. И ни о чем не беспокойся. Дело закрыто, вердикт единодушный: самоубийство. Так что все в порядке.
– Ну, смотри, – сказала Ирка.
– Все в порядке, – повторила я.
Минуту мы помолчали.
– Он сказал? – спросила Ирка, намекая на то, что интересовало нас больше всего.
– Нет, – ответила я сухо.
Она вздохнула.
– Падаль… Придется искать самим.
– Придется, – подтвердила я. – Ничего, справимся.
– Справимся, – эхом откликнулась Ирка. Подумала и спросила:
– Значит, все оставаться на своих местах?
– Вот именно, – ответила я.
– Ладно, подождем…
Мы помолчали.
– Ты уверена, что все в порядке? – с напором повторила Ирка.
– Уверена, – повторила я твердо.
– Он твою фотографию свистнул, – пожаловалась Ирка. – Из личного дела.
Я вскочила с дивана.
– Да ты что! – закричала я. – Там кошмарная фотография! Ты, что, не смогла ему дать что-то поприличней?!
– Я потом узнала, – виновато отбивалась Ирка. – После его ухода. Мне завкадрами сказал…
Я остыла и снова уселась на диван.
– Ну, и фиг с ней, с фотографией. У нас есть дела поважнее.
– Это точно, – согласилась Ирка. Посопела в трубку и спросила:
– Ну что? Пока?
– Пока, – ответила я.
Связь разъединилась.
А я осталась сидеть на диване, вглядываясь в догорающие угли. Интересно, как это понимать? Зачем ему понадобилась моя фотография?
Бред какой-то…
Придется спросить у него самого. Когда вернется.
Я почесала нос и подумала: "Скорее бы вернулся!"
Нарыв созрел.
Он вернулся через два дня.
О его приезде я узнала от Марийки. Марийка позвонила мне днем и коротко отрапортовала:
– Хозяин дома.
– Дай бог ему здоровья, – ответила я небрежно.
– Про тебя спрашивал, – наябедничала Марийка.
– Чего хотел?
– Да ничего. Просто спросил, тут ты или уже уехала.
– И что ты ответила?
– Что ты еще тут.
– Умница, – одобрила я и положила трубку.
Что ж, пора готовиться к последнему действию.
Хозяин дома…
Я тихо рассмеялась.
В детстве мы с бабушкой играли в такую игрушку. Она меня спрашивала:
– Хозяин дома?
– Дома, – отвечала я.
– Гармонь готова? – допытывалась бабушка.
– Готова, – отвечала я, холодея от предвкушения веселья.
– Можно поиграть?
Если я отвечу "можно", то бабушка немедленно примется щекотать меня по выпирающим ребрам, а я свалюсь на диван и начну извиваться от хохота.
Отвечать "можно" немного страшно, но столько счастья было в этом захлебывающемся хохоте, что мне никогда не приходило в голову ответить "нельзя".
Забавная логика у детей…
Я пошла к себе в комнату, открыла гардероб и принялась швырять на кровать вешалки с тряпьем.
Тряпок было множество, поэтому выбрать нужную оказалось не так просто.
От брюк я отказалась сразу.
Сегодняшний вечер не должен пахнуть запахом офиса и деловых бумаг.
Немного поразмыслив, я отказалась и от вечерних платьев.
– Не так откровенно, девочка моя, – шепнула мне интуиция.
И я с ней согласилась.
Поэтому немного помозговав, я достала черную трикотажную тунику от Трюффо. Вообще-то ее полагается носить с брюками, но почти никто ее так не носит.