Когда Боря Мазер укатил за кордон и Александр стал владельцем и директором фирмы, а Лида к тому времени не работала уже в своём КБ, она охотно взялась помогать мужу. И оказалась отличным секретарём. Вела всю деловую переписку, печатала документы, ходила по инстанциям. И, конечно, была в курсе всех дел Александра. Тогда и он изменил своему обычному правилу, стал с ней всем делиться и во всём советоваться. И понял, что жена – лучший друг и единомышленник. Этот год стал для них прекрасным возвращением в молодость. Понимание, сочувствие, нежность… ведь было же это, было совсем недавно! А потом появился шеф, его племянник, вся их команда, помощь Лидии стала не нужна.
– Ну и хорошо, – сказал тогда Алик. – Ты такой груз тащила на себе, отдыхай.
Он всё ещё по инерции рассказывал ей о делах: сначала восторженно, потом с ироничным недоумением, незаметно ирония исчезла, а недоумение перешло в горечь и обиду. И вновь он замкнулся: рассказывал факты, но молчал о чувствах. И неожиданные вспышки гнева возобновились. Всё чаще и чаще виновницей всего плохого необъяснимым образом становилась она, Лидия. От этого сжимались душа и сердце, опускались руки, наваливалась безысходность, которую женщина ощущала, как сильную физическую усталость и приближение старости. Однажды в такой момент она и сказала тихо, скорее самой себе:
– Устала…
И Алик ответил зло, жестоко:
– Чего ты хнычешь? Другие ещё и за детьми ходят!..
Закружилась голова. Лидия ушла в ванную, открутила кран, стала стирать – машинально, не понимая, что делает, руки работали сами. А губы повторяли:
– Как он мог… Как он мог…
Так ударить, по самому больному, специально…
Наверное, эта фраза стала последней каплей из опрокинутой чаши… Чего? Скорее всего надежды – надежды на возвращение светлых времён. Потому что как раз на следующий день Лидия и встретила – во второй раз, – того, другого мужчину. Сашу…
* * *
Сказав свою обидную фразу да так и не поняв, как больно сделал ей, Александр вечером отбыл в командировку. В последнее время он стал часто уезжать – на три, четыре дня, иногда на неделю. Лидия плохо спала ночь, рано встала, начала убирать квартиру. Завтракать не хотелось, но часов в одиннадцать она подумала: "Пойду выпью кофейку". И пошла в своё любимое кафе "Сюрприз" – рядом, за углом.
Когда Карамышевы переселились в новую квартиру, кафе уже существовало. Здесь музыка играла приглушённо, над каждым столиком горели приятные, в зелёных абажурах светильники, кофе готовили отменный, пирожные очень вкусные. Кафе было популярным, но Александра и Лидию, молодых и общительных, многолюдность не пугала. Они ходили сюда часто, охотно. Но потом походы эти стали реже и сами собой прекратились. Но вот в последний год Лидия вновь стала заходить в "Сюрприз" – сама. Здесь кое-что изменилось: кафе теперь и днём, и под вечер пустовало. За считанными столиками сидели люди, хотя всё так же тихо играла музыка, уютно светились зелёные абажурчики, а кофе и пирожные оставались такими же отличными. Только в округе понастроили другие кафе – частные современные штучки с видео, бильярдом, роскошными тентами на улице, удобными подъездами для машин. Там жизнь бурлила – шикарно, шумно, напоказ. Лиде же нравилось посидеть в "Сюрпризе", почитать книгу, не торопясь надкусывать пирожные, попивать кофе. Здесь она отдыхала душой, да и воспоминания незримо витали…
Она вошла в кафе и сразу же увидела этого мужчину. Он сидел один за столиком, ел пиццу, вскинул на неё глаза и сразу стало ясно, что узнал. И Лидия узнала его. Где-то месяц назад, здесь же, в кафе, он не сводил с неё глаз, а когда выходил, так неловко споткнулся о стул, что выбил у неё из рук книгу. Поднял, бормоча извинения, и, смущённый, выскочил прочь. Теперь же он заметно обрадовался. Ей тоже было приятно: давно не ловили она такого откровенно-восторженного мужского взгляда. А незнакомец, дождавшись, когда она со своим кофе и пирожным сядет за столик, подсел к ней… Она и сама до конца не понимала, почему не отказалась от знакомства и, главное, почему час спустя они вдвоём оказались у неё в квартире, в постели. Наверное, сказались годами копившиеся обиды и эта последняя, вчерашняя. А ещё то, что звали мужчину тоже Александром, что, внешне похожий на её мужа, он был совсем другой – простоватый, наивный, говорливый, в самые интимные минуты вслух восторгался ею, так сладостно стонал, был так благодарен. Но главное – этот восторженный взгляд…
В их город Саша наезжал из Воронежа по делам какой-то фирмы, был разведён, одинок. Ещё дважды в его приезды они проводили ночи вместе. А в тот роковой последний раз он ехал вообще не сюда, а в Ростов. Просто завернул к ней на свой страх и риск и считал, что очень удачно – мужа дома не оказалось…
В те несколько секунд, когда Алик распахнул дверь спальни и Лидия ещё не успела увидеть карабин в его руках, она испытала странное чувство. Она поняла, что сразу же, с появлением у неё любовника, ждала и хотела этого столкновения. Хотела видеть на лице Алика и обиду, и недоумение, и ревность, и пробудившееся осознание того, что она, его жена, очень привлекательная женщина, что её могут любить, желать. И сквозь страх тех первых секунд она не смогла скрыть во взгляде торжества: "Наконец-то ты обратил на меня внимание!"
* * *
В шестом часу вечера, едва женщины вернулись из мастерской, в камеру зашёл дежурный надзиратель, назвал три фамилии, в том числе и Карамышеву. Сказал:
– Собирайте вещи, посуду, бельё, переводитесь в другую камеру.
Уже несколько дней шел разговор об очередной перетасовке заключённых. Это делалось периодически, чтоб не привыкали женщины друг к другу, не заводили друзей.
В полотняную сумку, к своим нескольким личным вещицам, Лидия положила миску, кружку, ложку, полотенце, сняла с матраса матрасовку, заменявшую простынь. Она была готова.
В новой камере стоял непривычный дурной запах: смесь пота, хлорки, грязного белья, больного зловонного дыхания. Наверное, в прежнем её жилище тоже не благоухало, но к тому запаху Лидия привыкла. А здесь ей стало плохо, подступила тошнота. Из двух соседних лучших нар – в углу – на неё глядели две женщины. Вид обоих вызвал у Лидии дрожь. Худая – с морщинистой кожей и тонкими синими губами, и полная – с обрюзгшим одутловатым лицом, серыми от проседи редкими волосами. Лидия не раз видела их, всегда вместе, в столовой, слышала, как о полной говорили: спокойно вырезала всю соседскую семью – что-то там не поделили.
– О! – скривила губы в ухмылке худая. – А вот и знаменитая убийца мужей. И молоденькая ещё! Нашей компании прибыль…Ну-ка, иди сюда…
Но Лидия молча поставила свою сумку на первую же койку от двери, села, стала выставлять на тумбочку посуду. Полная женщина смотрела на неё неживыми тусклыми, словно залитыми оловом глазами. Смотрела, будто не видела, не произнося ни слова. А Лидии было страшно так, что хотелось броситься к запертой двери, стучать в неё, просить увести отсюда!..
Глава 9
Казалось бы, простое дело о самоубийстве-убийстве Александра Карамышева осталось всё же в душе капитана Ляшенко. И не просто воспоминанием – какой-то неясной печалью, и ещё чем-то… Он сам не сразу осознал, что – чувством неудовлетворённости. Что-то не сделал, что-то упущено… Впрочем, скоро и это чувство если не ушло совсем, то забилось куда-то глубоко в подсознание. Слишком много было дел, самых разных. Буквально через месяц после осуждения Лидии Карамышевой пришлось Антону самому лично задерживать преступника – при очень необычных обстоятельствах.
В тот день он был дежурным по городу. Утром, сдавая вахту, майор Викентий Кандауров напомнил почему-то именно ему:
– Особое внимание, капитан, на бежавших позавчера из Первомайска двух уголовников. Они ещё не пойманы.
– Ну-у, – протянул Антон. – Времени у них много было, небось уже намотали за собой тысячи километров.
– Что ж, может и так. Но я человек простой, простодушный. – Кандауров чуть тронул улыбкой уголки губ. – Думаю, наш город так быстро им не миновать. Во всяком случае, капитан, обращайте внимание на любые подозрительные случаи. Один из бежавших – очень опасный рецидивист, убийца…
* * *
Два человека прятались в густом кустарнике. Их чёрные одежды, бритые головы, резкие настороженные движения внушили бы чувство тревоги, а то и просто страха тому, кто наткнулся бы на них случайно. Но их никто не видел. Длинная узкая траншея пересекала лес. Она так заросла колючим кустарником, что казалась непроходимой. Один её край выходил к грунтовой дороге. За дорогой тянулся забор, стояли весёлые домики в окружении качелей, горок, бегала детвора. Двое скрывались как раз на этом краю траншеи, и сквозь кусты им был виден беззаботный детский городок.
– Тоже лагерь, – сказал старший, усмехнувшись. – Строгого пионерского режима.
– Не-е, – покачал головой другой. – Это малышня ещё. Наверное дачи.
– Что за дачи? – удивился старший, отгоняя комаров от лица.
– А детские сады вывозят за город на оздоровление. Тут и живут всё лето. Я и сам когда-то ездил.
– Ты, Шнурок, был тогда пай-мальчиком? Или уже девок щупал? – подначил его старший. Шнурок оскалил мелкие зубы – улыбнулся. Другому бы смеяться над собой не позволил, в горло бы вгрызся. Но Шатуну можно было. Он был не только его паханом, но и кумиром. Глядя, как здоровенной лапищей гладит главарь свою "заточку", он чувствовал и жуть, и преклонение. Ответил с внезапно пробившейся давней болью:
– Тихеньким не был, драться любил. Конфеты, яблоки у других отнимал. Когда прямо из рук, а то по шкафчикам шастал. Меня ж мамаша подкидывала на всё лето – и с концами, не появлялась ни разу. А ко всем по воскресеньям толпы родителей, гостинцев натащат…
Шатун кончил обтирать нож, вертел его в руках. Заточка была самодельной: длинное тонкое лезвие, трёхгранное. От него почти не бывает крови и остаётся маленькое отверстие. Такое, какое осталось на шее у Гориллы. Шатун сцепился с ним в кладовке с барахлом, на заводе, куда их вывозили работать. Там был цех, опломбированный, казалось, наглухо, где вкалывали одни заключённые. Но завод не тюрьма, и когда они, стараясь идти спокойно, пересекали заводское подворье, их чёрная одежда почти не отличалась от спецовок рабочих. Но перед этим случилась та драка в кладовой. Мастер послал Шатуна за обрезками тряпья – вытирать руки. Был ли он в сговоре с Гориллой, или тот – давний смертельный враг Шатуна, – сам услышал и пробрался в кладовую раньше… Теперь это неважно. Но Шатун недаром носил своё прозвище: чутьё у него звериное. По пути в кладовую он тихо свистнул Шнурку. И когда из угла неслышно прыгнул длиннорукий, с обезьяньей челюстью человек, их оказалось двое. И заточка из рук Гориллы перешла к Шатуну. Теперь она его – дважды пустил её в дело. И не жалел о том. Не жалел ни Гориллу, ни конвоира, услыхавшего шум в кладовке и открывшего запасную, ведущую прямо на улицу дверь. Он думал, что его пушка надёжнее холодного железа… Этот побег Шатун не планировал, но мечтал о нём долгие годы. Поглаживая ребристую ручку оружия, он думал о Горилле без злобы: сам того не желая, тот помог ему выйти на свободу. И пока всё шло хорошо.
– Удобная ручка, – сказал он. – Ладонь с неё не соскользнет.
– Уходить надо, – замотал головою молодой. – Комарьё загрызает.
– Уйдём по темноте. Да-а… – старший смотрел через дорогу на двух ребятишек, которые ползали на коленках, что-то рассматривая в траве. – Вот этих бы малявок взять с собой, заложниками.
– Лучше вон ту цыпочку, – хохотнул Шнурок, указывая на молоденькую воспитательницу, которая пасла детвору в глубине площадки. – С неё есть что взять. А с этих какой толк…
– Тебе бы всё… – ругнулся Шатун. – Дети в заложники – лучше всего. Ради них и родители, и легавые расшибутся, на всё пойдут.
– Да ведь шмон какой поднимется! Ты что, Шатун? – испугался вдруг младший. – Ведь всё тихо, мы и так уйдём…
– Шум будет большой, точно, – рассуждал главарь. – Да не трясись ты, это я так… прикидываю. – И вдруг мгновенно и бесшумно отпрянул в самую глубь колючих зарослей, дёрнув за собой другого и одновременно указав глазами в сторону. Шнурок глянул: в дальнем конце забора появился солдат с автоматом. Внимательно оглядев опушку леса, он поправил ремень и стал вышагивать по периметру забора. Двое чёрными ужами поползли по траншее, подальше.
– Обложили! – шипел Шнурок, задыхаясь от тоски и страха. Но Шатун вдруг остановился.
– Теперь ночи ждать не будем, – сказал он. – Теперь наоборот, сейчас надо идти, к реке. Там сегодня должно народу много быть – жарко, суббота. Сойдём за отдыхающих.
Лес в этих местах был обширный, но не густой. Часто прерывался большими светлыми полянами, холмами. Впрочем, был он и безлюден. Местный народ по грибы и ягоды ходил в другие, дальние боры, а наезжавшие к детям родители предпочитали прибрежный песок и прогретую воду неглубокой реки. Потому и проскользнули два человека незамеченными к опушке. В этом месте лес подходил к самой воде, берег зарос камышом, дно затянулось илом. Песчаные отмели, облюбованные народом под пляжи, мелькали вдалеке, а здесь было пустынно.
Шатун приказал раздеться до трусов. Из найденной в кустах мятой газеты соорудил себе пилотку. Шнурок же прикрыл свою бритую голову большим листом лопуха, свернув его в колпак. Теперь они походили на местных рыбаков-забулдыг, вышедших в выходной день на бережок не столько рыбку половить, сколько раздавить бутылку. Правда, у них были бледные, с синевой, тела. У местного люда кожа на солнце продубела. Только это наблюдение – для очень уж дотошного человека. А они лезть зазря на глаза никому не собирались. Хотя и рискнули: вышли на берег и сели в камышах у воды. Грело солнце, течением несло мимо травинки, в камышах чирикали птицы. Они болтали уставшими ногами в воде, расслабившись на несколько минут. Верхом, вдоль опушки, шла компания подростков с удочками. Из одного места они оказались видны ребятам. Но те, не обращая внимание на две фигуры у воды, прошли мимо. Однако Шатун заметил, что мальчишки дымили сигаретами. Толкнул локтем младшего:
– Заначь курева.
Шнурок выскользнул наверх, и Шатун услышал его весёлый говорок:
– Эй, пацаны! Одолжите коллегам-рыбачкам сигареты, уши пухнут!
Может, и не стоило привлекать внимание, но уловив лёгкий запах табачного дыма, Шатун на минуту перестал себя контролировать. Впрочем, всё обошлось, и скоро они на пару дымили – впервые за два дня.
– Нормально прошла проверочка, – елозил, скаля зубы, Шнурок. – Сопляки ничего не заподозрили.
Но Шатун молчал. Он сосредоточенно глядел вперёд. Широко разливаясь, река омывала несколько маленьких островков, заросших осокою. У одного из них – как раз напротив, – была причалена лодка. И всё то время, пока двое сидели у берега, ни у лодки, ни на самом островке никто не появлялся. Возможно, на другом краю, в осоке, сидел с удочкой рыбак… или ещё какой-нибудь хозяин у лодки должен быть. Но стояла тишина. Шнурок понял, куда смотрит главарь.
– Поедем, красотка, кататься, – пропел он, – давно я тебя поджидал!
– Тихо! – цыкнул на него Шатун. – Бери всю одежду и иди туда, за поворот. Если получится, поедем дальше на лодке.
– Во! Лучше не придумаешь! – восхитился младший. – Едут себе два ханырика-рыбачка…
– Если получится… – повторил Шатун. – Ну, иди!
Он вошёл в воду, нырнул и крупными саженями бесшумно поплыл к острову. Родился и жил он на берегу большой северной реки, плавал отлично. И очень скоро оказался у лодки. Взялся рукою за борт, заглянул. Пусто, только вёсла. Осторожно вошёл в осоку, остановился, и сквозь шелест ветра в остролистой траве прислушался. И услышал тихий стон. Казалось, даже сердце перестало стучать – так окаменел он, почуяв опасность. И опять пронёсся стон. Теперь Шатун разобрал: женский и… нет, не от боли. Верхняя губа его дернулась, – он уже понял в чём дело. Раздвигая ладонью осоку, он пошёл на звук, шаги были неслышные, звериные. И вот он увидел: на траве, утрамбованной телами, катались, словно боролись, двое. Поднятое вверх лицо девушки с закрытыми глазами, с полуоткрытым ртом, излучало страдание. Но такое сладостное это было страдание, что у мужчины остановилась кровь, и похолодело в животе. Девушка стонала, и с каждым новым стоном руки её сильнее сжимали плечи парня. Он был темноволос, обнажённая спина смугла, мускулиста… Их ноги сплелись, а тела двигались в одном ритме.
Шатун давно был без женщины и привык к этому. Но сейчас от увиденного в глазах поплыли розовые круги. И только непроходящее чувство близкой опасности заставило его отступить, отпустить осоку и подумать: "Это надолго. Хорошо".
Он быстро вернулся, отвязал цепь, намотанную на колышек, прыгнул в лодку. И уже когда повернул за мыс и увидел на берегу фигуру Шнурка, перевёл дыхание и подумал с усмешкой: "Хорошо, что я пошёл. Этот охотник до баб так просто бы оттуда не ушёл. Всё испортил бы…"
В солнечный день по реке в лодке плыли двое. Они, казалось, ничем не отличались от других отдыхающих: самодельные шапки, семейные трусы, голые плечи подставлены тёплому ветру…
К городу, одному из окраинных посёлков его, они подплыли, когда уже стало смеркаться. Задвинули лодку в кусты, намотав цепь на корягу, оделись и присели там же. Улица, идущая по высокому берегу, была пуста, но из других, уходящих вглубь домов, раздавались и голоса, и музыка, и смех. Двое снова сидели в кустах, изредка устало матерясь. Они ждали более густой темноты – упыри, караулящие жертву, и, в то же время, загнанные в угол бешеные псы…