- Бросьте простотой прикидываться! - крикнул Войко. - Либо говорите правду, либо…
- Клянусь вам, клянусь.
Неплотно прикрытая дверь раскрылась пошире, и Дина увидела, как Монашка истово крестится, округляет глаза, бьет себя в грудь, и чем энергичнее она это проделывала, тем большим презрением проникалась к ней Дина. Увидев, как безнадежно махнул Войко рукой, она подумала, что на его месте тоже никому бы не верила, презирала клятвы. Сержант продолжал уговаривать Лемону признаться, а она твердила, что признаваться ей не в чем, и весь их разговор напоминал заколдованный круг, из которого ни один, ни другой не мог выбраться.
- Та-ак, - нараспев протянул Войко. - Не желаете по правде? Жаль. Ступайте.
Он вышел в коридор, пригласил Золотову. Маруся не двинулась с места.
- Не стану давать показаний, пока не отпустите девчонку.
Войко сощурился, обидно рассмеялся.
- Садитесь за мой стол, Золотова. Ведите следствие.
Маруся не обратила внимания на иронию, повторила:
- Пока не отпустите девчонку, я не отвечу ни на один ваш вопрос.
- Ого! - воскликнул Войко. - Ультиматум за ультиматумом.
Он перевел глаза на Дину, и она неожиданно поняла, что все ее слова, как бы правдивы и честны они не были, потонут в сержантовом водянистом взгляде.
- Заходи, - пригласил он Дину. - Какие дела у тебя были под окнами Золотовой?
Дина через силу принялась рассказывать. Обстоятельно, точно решая труднейшую задачу, излагала она человеку со шрамом несложные события минувшего вечера. Войко слушал, постукивая по столу карандашом, с его лица не сходило насмешливо-ироническое выражение, которое Дина так презирала в каждом, кто хотел показать, что он умнее, выше другого. Ей уже не казалось, что сержант попал в заколдованный круг, она не осуждала теперь ни Монашку, ни Севастьяновну, изворачивавшихся, ловчивших, потому что правду открыть можно лишь тому, кто способен уважительно к ней отнестись. И сколько потом Войко ни задавал Дине вопросов, она отвечала, кидая на молодого следователя насмешливые взгляды. В конце концов сержант не выдержал поединка, шрам на его лице покраснел. Он закричал, что насквозь видит Дину, что они с Золотовой два сапога пара, и они у него попляшут. Кто-то заглянул в комнату. Войко метнулся к двери, плотно прикрыл ее.
- Добро! - процедил он сквозь зубы, растирая ладонью шрам. - Разговор на сегодня окончен. Обе отправляйтесь назад. Проспитесь - поумнеете. Спокойной ночи!
Он закатил манжету темно-серой рубашки, с деловым видом посмотрел на часы.
Если не спать, зимняя ночь длинна, как дорога от дома до бабушкиного хутора. Однажды они с Борькой решили пройти от города до хутора пешком. Вышли на рассвете, а добрались туда затемно. Ох, и горели ноги! Точно крапивой пожженные. Сейчас так же горит голова. От волнения, злости, обиды. Следователь называется! Тротуары ему подметать, а не с людьми разговаривать. Ничего не выяснил, не пожелал выяснить. Или она вела себя неправильно? Да не могла она иначе, не могла. Он заранее решил, что перед ним преступница, сообщница. Оправдываться? Просить: отпустите? Унижаться, не будучи виновной? Но бабушка…
Представляя, как бежит бабушка по снегу, припадая на больную ногу, будит школьную уборщицу тетю Полю, потом едет к классной руководительнице Ирине Михайловне, а от нее к Ляльке, как, ничего не узнав, возвращается, пьет валерьянку и сидит у печки, маленькая, несчастная, Дина сжимала кулаки.
Ради бабушки надо было вытерпеть любое унижение, прикинуться раскаявшейся, канючить, подражая Монашке: "Невиновата я", добиться, чтобы отпустили, прибежать домой, обнять бабушку, дунуть на ее волосы-одуванчики, шепнуть: "Вот и я. Видишь, незачем было волноваться". Но, думая так, Дина понимала, что и завтра она поведет себя на допросе с Войко, как сегодня, потому что унижаться не способна, не хочет, не будет.
Ей вспомнился отец. Как-то по его недогляду машина отрубила новичку в цехе палец. Что с ним тогда сделалось? Впервые в жизни он напился. Огромный, заросший, он метался по квартире, напоминая растревоженного во время спячки медведя, и крошил все, что попадалось под руку. Когда его волосатый кулак нацелился на круглое зеркало, приданое матери, бабушка повисла на отцовой руке. Он мог ее сбросить, как букашку, прилипшую к листу, но не сбросил, обмяк, позволил уложить себя. Утром бабушка сказала: "Виноват, стало быть, не буянить надо, а помочь человеку". И отец около года выплачивал тому парню часть своей зарплаты, пропадал с ним на заводе, обучая мастерству.
Конечно, виноват - повинись. Но когда в вину возводят пустяк, случайность, смехотворное совпадение… Тут держи голову выше, не смей унижаться, не смей.
Бессонница чего не напомнит!
Дина увидела себя девчушкой: крохотной и худой. Над ее худобой потешалась даже бабушка, называя ее Кащеихой. И никто не знал, что Кащеиха с самого того часа, как помнила себя, мечтала совершить героическое. В пять лет она перебила о стену целую корзину яиц, привезенных из деревни бабушкой, сражаясь со Змеем-Горынычем. Через год она проникла за изгородь к злейшему кабану, несмотря на то, что все домашние твердили: "Туда не ходи. Кабан не любит детей. Он съест тебя!" Кабан ее не съел, но здорово измял новое розовое платье. Платье было все в рюшах и бантиках, и отец, один взгляд которого приводил Дину в трепет, заявил: "Теперь ты всю жизнь будешь ходить в рубашке".
Дина понимала, что ходить в рубашке стыдно, и залилась слезами. Отец посадил ее в темную комнату. Темноты Дина боялась смертельно. В темноте у нее останавливалось сердце. Остановилось оно и тогда, но Дина не заплакала, а широко раскрыла глаза и протянула вперед руку. "Оно" не наступало. Тогда двинулась в наступление Дина. Еще шире раскрыв глаза, она пересекла темноту от двери к окну, от окна к комоду, хватая дрожащими пальцами воздух. "Оно" не подавало признаков жизни. "Ага! - злорадно подумала Дина. - Прячешься?"
С того дня Дина уяснила простую истину: боишься - наступай!
В первом классе Дина не училась. Завуч, проэкзаменовав ее, решил, что в первом классе ей будет скучно, и направил сразу во второй. Она бегло для своих девяти лет читала, знала тьму стихотворений. В ее голове навечно укладывались отрывки из толстенных книг, и скоро это сделалось ее бедой. Мать возомнила, будто ее дочь вундеркинд. Как только приходили гости, она хлопала в ладоши, словно выпускала на арену умнейшего пуделя, протягивала друзьям книгу, заговорщически просила: "Назовите ей страницу и первую строчку". Дине называли страницу, говорили: "Дарья Михайловна изъяснялась по-русски…" - "Она щеголяла знанием русского языка, - бойко продолжала Дина, - хотя галлицизмы, французские словечки попадались у нее частенько. Она с намерением употребляла простые народные обороты, но не всегда удачно".
Дина цитировала страницу за страницей, гости переглядывались, пожимали плечами, а лицо матери светилось восторгом. Отец хмурился, однако не мешал матери веселиться. Дина же после каждого такого "номера" убегала на улицу с чувством облегчения, смешанного со стыдом.
Да! Дина знала на память отрывки из "Рудина", "Оливера Твиста", "Барышни-крестьянки". Она произносила слова: "галлицизмы", "антр-ну, "пасьянс", но понятия не имела, что они означают. Скоро ей надоели цирковые представления, и она начала строить план побега. Наверное, она была злой девчонкой. Иначе как объяснить то, что она сделала? Обед стоял в летней кухне (они гостили у бабушки в деревне). Дина открыла крышку кастрюли. Из отливавшего золотом бульона торчала ножка курицы. Дина схватила ножку, извлекла на свет курицу, выгребла из поддувала золу, высыпала ее в бульон, а курицу засунула в поддувало. Ясно, после такой агрессии ей уже нельзя было оставаться под гостеприимным кровом бабушки, и она убежала в степь, где пахло чабрецом и мятой, а небо было много выше, чем в городе. Ее долго разыскивали. У матери опухли глаза от слез, лицо отца сделалось каменным. На этот раз ее не наказали и уже никогда больше не заставляли читать страницы из книг.
Второй побег Дина едва не совершила в седьмом классе. События в Испании взбудоражили не одну ее. Она потихоньку начала сушить сухари в дорогу, покупать банки с консервами. Но пыл ее охладила Ирина Михайловна. Позвала в учительскую, предложила:
- Организуй девочек. Напишите ко дню Восьмого марта письмо Долорес Ибаррури. Впрочем, привлекай и мальчиков. С ума все посходили: в Испанию рвутся. Разве можно всем в Испанию? Да и не пустят туда. Испанцы своих детей к нам вывозят.
Дина недовольно спросила:
- Думаете, письмо дойдет?
- Почему нет? Пошлем его через газету.
Лялька, узнав о просьбе Ирочки, загорелась:
- Письмо к Долорес? Идея! Привлечь надо Аркию Татукову. Отличница. Гордость школы. И Шурку. Да-да, Диночка, не крути носом, обязательно Шурку Бурцева. Это же здорово - письмо Ибаррури!
Лялька развернула бурную деятельность, словно не Дине, а ей было поручено "организовать". Она посвятила в затею половину класса, отыскивала портрет испанской героини, всем наказывала: "Думайте, думайте над текстом".
Сочиняли письмо мучительно. Спорили из-за каждого слова, а они, проклятые, рождались топорными, неуклюжими, ни дать ни взять цитаты из нудного доклада.
"Дорогая Долорес! В день, когда женщины Страны Советов высоко поднимают знамя свободы и равноправия…"
- Стандарт! Сухомятина! - кипятилась Лялька.
Письмо с грехом пополам закончили, отправили в редакцию областной газеты. Накануне Восьмого марта его опубликовали. Сухое, казенное письмо. Кому от него польза? Ой, зря отдала она бабушке сухари и консервы…
…Гудит за окном ветер, шебуршит поземка. Сладко похрапывает, развалясь на нарах, Лемона, чуть заметно колышется высокая грудь Маруси. И кажется невероятным, что эта камера, эти несколько часов назад еще не известные Дине люди существуют на самом деле, не во сне, не в книге, и что теперь судьба ее, хочет она того или нет, переплелась с их судьбой, и опять же, хочет она того или нет, а встреча с ними, как и с сержантом Войко, оставит в ее душе след, пока еще туманный, неясный, но, несомненно, что-то открывший в самой Дине, в людях, в их поступках и характерах, вообще в жизни.
2
Войко вышел из управления вместе с Матвеем Головатым, жадно глотнул холодного воздуха, почувствовал, что успокаивается. То обстоятельство, что он "заводился с полоборота", как говорил о нем Матвей, здорово ему мешало.
"С утра все началось", - огорченно подумал Александр.
Утром, после совещания, его задержал новый начальник, ни с того ни с сего, спросил:
- Давно увлекаетесь футболом?
- Лет с пятнадцати.
- На оперативную работу пошли не случайно?
- Ясно, нет!
Восклицание получилось до противного бодреньким, родило чувство неловкости. Неловкость росла еще от того, что начальник не садился, надолго замолкал. К своему ужасу, Александр обнаружил: он забыл его имя-отчество. Не называть же официально: товарищ капитан!
- Как прошла вчера встреча с осоавиахимовцами?
- Хорошо, Вня… Вня… (Вня-Вня должно было заменить забытое имя-отчество. Все складывалось против Войко). Три - один в нашу пользу.
Начальник одобрительно кивнул:
- Вы капитан команды? - (Теперь кивнул Войко). - Идете на футбольные встречи, отключаетесь начисто? Никакой я не работник уголовного розыска?
- Н-нет, не отключаюсь.
- А шуганули вчера головой мяч на центральной улице, будто вам по-прежнему пятнадцать.
Войко густо покраснел.
- Понятно. Учтено на будущее. - Он хотел опять промямлить "Вня-Вня…", но вспомнил, как зовут капитана. - Будет учтено, Модест Аверьянович, - выпалил он облегченно.
- Меня интересует дело с кражей пишущей машинки. Больше у инженера в квартире ничего не взяли.
"И только-то?" - весело подумал Александр.
Он принялся излагать свои соображения по поводу ясного для него дела, и вдруг понял, что оно не такое уж ясное. Капитан внимательно слушал, изредка ронял вопросы. Вопросы походили на крючки с приманкой, уготованные для зазевавшейся рыбки. Войко терял логику, нервничал.
Пытаясь исправить невыгодно сложившееся о нем мнение, он, уходя, полез все с тем же бодреньким:
- Я, товарищ капитан, пять лет в милиции. На оперативной работе полтора года. Обещаю в самый короткий срок доказать вам…
И тут-то новый начальник хлестанул:
- Не торопитесь обещать, сержант. Будьте скупее на слова.
А, пропади ты пропадом!
- Недавно ты ко мне заглядывал? - спросил он Матвея.
- Нет.
"Кто ж тогда?" - не без тревоги подумал Александр.
С тех пор как новый начальник заявил, что с криком в отделах пора кончать, что опросы и подследственная работа должны соответствовать нормам, Войко старательно следил за собой, ан нет-нет и срывался. Ну, какая разница, "товарищем милиционером" его назовут или иначе? Нет же: кровь из носа, а подавай ему "товарища следователя"! И будто знал эту его слабинку паразит Золотов. Самым что ни на есть вежливым образом, даже как бы конфузясь, сказал: "Один я ходил на дело, товарищ м и л и ц и о н е р, совсем один". И испортил на весь день настроение. Он ему покажет "один"! С Маруськой орудовал.
- Скажи, погодка! - вздохнул Матвей, замедляя шаг. - Чего торопишься? Давай помалу. Я сегодня шестнадцать часов в помещении. Башка разламывается.
Войко не очень верил, чтобы у Головатого разламывалась башка, но пошел медленнее. Матвея он уважал, хотя втайне завидовал его авторитету, гибкому уму, закалке. Матвей мог не спать сутками, и ничего, держался, даже шутил, а он после одной бессонной ночи валился, как прибитая муха.
- В такую погодку, Сашок, я бы до самой матушки-Москвы - пешочком. Чуешь, морозец?
Головатый всех называл уменьшительными именами: Сашок, Бориска, Аркаш. Войко предпочитал, чтобы его называли Александром, терпел "Сашу", оставался глухим, заслышав "Саня". Если же кто позволял вольное "Сашка", он сухо обрывал: "Сашка на базаре папиросами торгует".
Сегодня он опять сорвался. И хоть бы из-за кого стоящего, так из-за девчонки. С Золотовым выдержал, а с нею… У, белобрысая! Ничего, поелозит ночь на жестких нарах, подышит запахами КПЗ, научится отличать работника уголовного розыска от простого смертного. Одно дрянно: дернула его нечистая разораться. Кто ж к нему в это время мог заглянуть?
- О чем молчишь, Сашок?
- Да так.
- Сегодня письмо пришло от Веры. Представляешь, всю сессию на "отлично". Даже боязно на такой жениться. - Матвей рассмеялся, а Саша недовольно засопел. До сих пор он не мог привыкнуть к тому, что Головатый так запросто говорит с ним о Вере Ступак, бывшей их сотруднице, теперь студентке юрфака Московского университета, с которой Войко прежде встречался. Неужели Головатый думает, что ему безразлично? Тогда между ними состоялся короткий мужской разговор. "Любовь, Сашок, - сказал Матвей, - дело известное: выросла, захватила, и нет тебя. Ни я, ни Вера не виноваты. А дружбе нашей от того не умереть". Дружба действительно не умерла, но Александр не понимал Матвеевой глухости.
- Она довольна? - насилуя себя, задал он первый пришедший в голову вопрос.
- Учебой? Мать честная!
Матвей принялся было рассказывать, что ему пишет Вера, но Александр оборвал его:
- За малым не забыл. Мне к отцу зайти, на дежурство.
Он кивнул Головатому.
- Наше вам с кисточкой!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Перенесенное волнение не прошло даром. Бабушка слегла. Ни микстура, ни порошки не помогали. У Дины валились из рук учебники, она не находила себе места. "Вот что я наделала, вот что наделала!" - мучилась она.
Рынок, магазины, уборка - все было на ней. Она и нынче поднялась чуть свет, купила мяса, картошки, круп. Корзина оттягивала руки, но нельзя было позволить себе остановиться передохнуть: ждало неоконченное сочинение по литературе, задачи по геометрии.
- Дина!
Дорогу ей преградили Шурка Бурцев и Алик Рудный.
- Идем в добровольное рабство: давай корзину, - предложил Шурка.
- Сама донесу. Чего увязались?
- Пардон! Мы не увязались, а, мягко говоря, напросились в провожатые. Иннеса не в настроении?
Шурка никогда не говорил просто. Именно эта черта привлекала в нем Ляльку и отталкивала Дину.
С полгода назад Бурцев начал дружить с Аликом Рудным, навязчиво рекламировал везде и всюду достоинства новоиспеченного друга. Алик-де и шахматист, и в искусстве разбирается, как никто в классе, и спортсмен. Дина втихую посмеивалась: спортсме-ен! На шею этого спортсмена посмотрите!
Недавно Дина стала замечать: Алик выделяет ее среди других девчонок. То пальто в раздевалке подаст, то провожает после уроков. В прошлое воскресенье на каток пригласил. Хотела отказаться, но, вспомнив, что о Рудном говорят, будто он здорово катается, согласилась.
Алик в самом деле катался мастерски, и вечер прошел бы отлично, не начни он "ухаживать".
- Разреши! - Рудный цепко взял Дину под руку.
- Пусти, - Дина рванула руку.
- Да что ты, Дин, маленькая?
Он снова потянул к себе ее руку, но Дина решительно высвободилась.
- Земля тебя плохо держит? В поводыре нуждаешься? - грубо спросила она.
Алик удивленно взглянул на нее, долго шел рядом молча.
- Хочешь знать, какой должна быть женщина? Как чай: крепко заваренная, горячая и не слишком сладкая. Вижу: ты крепко заваренная.
- И абсолютно не сладкая, - в тон ему ответила Дина, швырнула на плечо перевязанные коньки, ушла, не попрощавшись.
Три вечера Алик поджидал Дину после уроков у дверей школы, чтобы "выяснить отношения", но Дина убегала от него черным ходом.
- Всё, рыцари, прибыли. Отдавай, товарищ Бурцев, корзину.
Дина упорно не смотрела на Алика.
Шурка приподнял шапку, изогнулся в шутовском поклоне, хитро стрельнул в нее и Рудного глазом:
- До скорой встречи, Дульцинея!
…В школе, на большой перемене, Дину отозвала в сторону Лялька:
- Вечером мы придем к тебе - я, Шурка и Алик. Не злись, не злись. На операцию он завтра ложится. Тебе что - трудно поговорить с ним? Ты ему нравишься, Динка!
- Дальше что?
- Ничего. Нравишься хорошему парню. Мало?
- Микроскопически.
- Почему так?
- Потому что мне он не нравится. И тебе тоже. Ты поешь с чужого голоса.
Она шла домой, повторяя, как заученное: "Скажу бабушке, кто б ни спрашивал, меня нет".
Бабушка тотчас откликнулась на скрипнувшую дверь:
- Ты, внучка?
- Я, бабунь. Тебе не лучше?
- Будто чуток полегчало.
Дина радостно обняла худые бабушкины плечи.
- Умница ты на-а-ша! Быстро выздоровеешь. Ты крепкая.
Готовя ужин, Дина не переставала думать о Золотовой. Чем же ей помочь? К кому обратиться? И тут она вспомнила, что Иванова, которая живет в их доме, на первом этаже, - прокурор. Ну конечно, надо обратиться к ней. Она поможет Марусе. Она непременно поможет.
- Дома? - послышался Лялькин голос.
- Дома. Заходи, - пригласила бабушка.
"Тьфу! - сплюнула Дина. - Забыла предупредить…"
- Одевайся, Динухастик! Мальчишки ждут внизу.
- Скажи им: меня нет.