Здоровенная псина неслась прямо на участкового. Грязнов успел отдернуть парня в сторону и захлопнуть калитку перед самым носом пса. С той стороны баррикады послышался звук удара, собачий визг.
Дмитрий выстрелил в воздух.
– Следующая пуля достанется собаке. А вам, Викентий Кузьмич, штраф и пятнадцать суток! – еще более звонким голосом прокричал Дмитрий.
– Го-с-с-поди, так бы сразу и сказал, чего орать-то? – недоумевал из-за забора все еще невидимый Кузьмич.
Наконец собака была посажена на цепь, калитка распахнулась и перед представителями законности и правопорядка предстал махонький, тщедушный мужичонка с невероятно задиристым выражением лица.
– Ну че ты? Че пуляешь-то? Думаешь, я в ответ пульнуть не могу? Я пошибче тебя стреляю, салага недоделанная!
– Вот, товарищ генерал, с какой публикой приходится работать! – едва сдерживал гнев участковый.
– Это кто тут генерал? – недоверчиво разглядывая двоих в штатском, проговорил Кузьмич.
– Вот кто! – указывая на спутников, повысил голос Дмитрий. – Вот это Вячеслав Иванович Грязнов, начальник Московского уголовного розыска, – по слогам отчеканивал парень. – А это – старший следователь Генеральной прокуратуры товарищ Турецкий. Вот они тебя, дурака, арестуют, отвезут на Лубянку, будешь там рассказывать, как ты пулять умеешь!
– Маня, ставь самовар! Лешка, дуй в подпол за самогоном! – крикнул через плечо коротышка. – Милости просим! – широко улыбнулся он московским гостям. – Вообще-то документики хотелось бы поглядеть, – добавил он, буравя Вячеслава маленькими, глубоко посаженными глазками.
Грязнов усмехнулся, ткнул в лицо мужичонке удостоверение.
– Пресвятая Богородица, какие гости! Маня, где ты? Заснула, че ли?
Тут же во дворе возникла высокая, дородная баба. Баба прошла в летнюю кухню, завозилась у плиты.
– А ваше удостовереньице, прошу прощения? – не унимался мужик, теперь уже буравя глазками Турецкого.
Александр не ответил. Он слушал, как за домом кто-то орудует не то топором, не то молотком.
В лесу раздавался топор дровосека…
– Дрова рубим? – спросил он мужичка.
– Рубим, а че? Воспрещается? Зима на носу, самое время дрова заготавливать.
– Да у вас вон дровяник-то полный, – направляясь на звук топора, заметил Турецкий.
– У нас и зима долгая. А вы куда, товарищ? Пойдемте в дом, чего на дворе-то стоять?
Но Турецкий уже обошел избу. За нею обнаружился молодой, здоровенный парень, вбивавший в землю толстые деревянные чурки. Три из них уже были вбиты, образуя как бы три ножки невидимого стола. Парень вколачивал в яму четвертый столбик. Рядом, на земле, лежала металлическая дверь с нимбом разных оттенков окалины по середине. Ей, видимо, и предназначалась роль столешницы.
– Слава! – не веря своим глазам, закричал Турецкий.
Они нашли то, что искали!
– Молодцы! – похвалил друзей Меркулов в среду утром, когда они предстали пред светлые Костины очи. – Все-таки докопались!
– Докопались! Пришлось еще на два дня задержаться, чтобы все точки расставить. На задней стенке духового шкафа найдены остатки пластита. Криминалисты взрывотехническую экспертизу провели. "Черный ящик" расшифрован. Показано, что все бортовые системы до последнего момента работали исправно. Взрыв был вызван взрывным устройством с использованием пластита. То есть катастрофа на борту не была случайностью! – Грязнов взъерошил полуседую, изрядно поредевшую шевелюру.
– Знаю уже. Читал заключение комиссии. Так где вы эту заднюю стенку нашли?
– На огороде. Взяли боем, можно сказать, – рассмеялся Александр, рассказывая о свирепом малаховском мужичонке. – Представляешь, Костя, он у нашего Грязнова документы потребовал! Это у генерала-то! У начальника МУРа! Прямо по анекдоту: "Это вы в Москве большой человек, а здесь – вот вам еще и кепочка!"
– Ну, положим, документы он и у тебя спрашивал. Правда, наш Турецкий на провокацию не поддался, а направился прямо к цели. Скажи, Саша, что это ты туда поперся, за дом?
– Ну… Пока мы поселок объезжали, я думал: вот жил бы я в этой деревне и упала бы ко мне в огород такая штуковина. Что бы я с ней сделал? Использовал бы как столешницу для стола. Или верстака, скажем. В хозяйстве, как говорится, все сгодится. И когда услышал стук, будто сваи вбивают, – тут у меня сердце и забилось чаще пульса.
– Что ж, друзья! Должен вам сообщить, что по факту взрыва самолета ТУ-154, рейс 2318 Москва – Ларнака, произошедшего двадцать третьего августа сего года, Генпрокуратурой возбуждается уголовное дело. Сегодня я подпишу постановление о создании оперативно-следственной группы под руководством…
– Александра Борисовича Турецкого, – не удержался Вячеслав.
– Совершенно верно, – невозмутимо согласился Меркулов. – С подключением сотрудников МУРа, в первую очередь в лице руководителя этого славного ведомства. Будут задействованы и сотрудники ФСБ. Но основная часть работы по установлению, розыску и задержанию лиц, виновных в этой катастрофе, ляжет на ваши, друзья, могучие плечи.
– Что ж, нам не привыкать, – усмехнулся Турецкий.
…Друзья направились в кабинет Турецкого, расположенный здесь же, на Большой Дмитровке. Остальные Сашины коллеги размещались в здании Следственного управления в Благовещенском переулке. Изолированность Турецкого и территориальная близость к непосредственному начальнику была известной привилегией, которую Саша весьма ценил. С одной стороны, некоторая отдаленность от коллег помогала сосредоточиться, не тратя время на пустые разговоры, неизбежные в большом скопище людей, с другой – всегда под рукой был сам Меркулов, что существенно облегчало решение срочных оперативных задач.
Итак, друзья уселись возле стола. Саша извлек из сейфа фляжку с коньяком, включил кофеварку, куда была засыпана щедрая горсть свежесмолотого Ириной кофе. Супруга снабдила благоверного и бутербродами, которые были выложены на тарелку.
– Эх, повезло тебе, Саня! Хорошо быть женатым…
– Так давай и тебя женим, – предложил Александр, разливая кофе.
– Э-э, нет! Ты ж не дослушал. Я говорю, хорошо иметь такую жену, как Ирина. Но где ж еще одну такую найдешь?
– Это точно, не найдешь, – машинально откликнулся Турецкий, разливая коньяк. – Ну, начнем мозговать?
– Давай выпьем по малой да начнем, помолясь.
Они выпили, взяли по бутерброду, запивая обжигающим, крепким и ароматным кофе.
– На повестке дня два вопроса: первый – кому был нужен взрыв на борту и второй – как этот взрыв удалось осуществить.
Турецкий достал из ящика стола несколько чистых листов бумаги, щелкнул шариковой ручкой.
– Кому выгоден взрыв? Сосновскому, – мгновенно отреагировал Грязнов.
– Ну хорошо, Слава, мы эту версию берем в разработку. Но на мой взгляд, версия слабая. Я свои соображения по этому поводу уже высказывал. Положим, Сосновскому выгодна смерть Сомова. Но ведь гораздо проще было бы убрать его здесь. Нанять киллера и отстрелить. И потом, я не понимаю, почему оказался заминирован именно тот самолет, лететь на котором Сомов решил в последнюю минуту?
– Сосна – шахматист, он выстраивает свои партии самым неожиданным образом. И весьма замысловатым. Да что далеко ходить? Дело "Анклава" тому подтверждение. Организовать фирму, не имеющую никакого отношения к "Аэрофлоту", и схапать благодаря этой фирме всю аэрофлотовскую валюту! Это как? Иметь контрольный пакет акций этой фирмы и нигде не оставить своей подписи, ни под одним документом! Не слабо? Так же и здесь. Недаром он сбросил компромат на Сомова в его служебный кабинет, а не на домашний факс, как это было сделано в первый раз. Сомов запаниковал и решил лететь немедленно. А самолет уже был подготовлен к взрыву. Разве такое невозможно?
– Хорошо, я же сказал, мы эту версию не отбрасываем. Разработку по ней следует поручить Самойловичу. Костя через Савельева обеспечит включение Игоря Николаевича в состав нашей бригады. Ему поручим прослушку олигарха, это во-первых. Они и так его мобильник прослушивают. Второе: интересно, кто сейчас будет бороться за пост гендиректора и как? Все это Самойловичу. Но мы должны помнить о том, что наша задача не прищучить Сосновского, как бы нам с тобой этого ни хотелось, а выяснить причину взрыва. Я бы подумал и о другом. Может быть, "заказан" был кто-то из тех пассажиров, кто должен был лететь этим же рейсом. Вспомни, пассажиры бизнес-класса, у которых были билеты на рейс 2318, не полетели. Их места были освобождены для Сомова и его свиты. Надо бы и этих людей проработать.
– Ладно, это я беру на себя. – Грязнов сделал пометку в блокноте, поднял глаза на Турецкого.
Саша что– то рисовал. Глянув на бумагу, Грязнов увидел самолет, разрезанный пунктирной линией пополам.
– О чем думаем?
– Слава, а может быть, это теракт?
Грязнов фыркнул:
– Саня, до таких терактов у нас, слава богу, еще не дошло.
– Всегда что-то случается впервые.
– Ну а смысл?
– Какой в теракте может быть смысл?
– Никакого, это так. Но все-таки обычно террористы выдвигают какие-нибудь требования. Кого-то просят освободить, например. А если требований нет, то это акт возмездия или "подарок", приуроченный к какой-нибудь славной дате. А что у нас сейчас? Почти всех бандитов замочили в сортире. С "праздниками" тоже вроде тишина.
– Раненый зверь, как известно, наиболее опасен. Короче, я эту версию не отбрасываю. Беру ее разработку на себя. Включу в группу Олега Левина, он и так уже подключился. Еще парочку наших ребят. Теперь дальше: как все это могло произойти? Здесь нас интересует Шереметьево. Нужно проработать всех, кто имели доступ к лайнеру. Механики, техники – все, кто готовили самолет к полету. И пищеблок. Изучить весь путь продвижения питания от расфасовки до духовок, – перечислял Турецкий.
– Принято.
– Ну, кажется, пути намечены, задачи определены. Я зайду к Косте, чтобы утвердить состав группы. Собираемся завтра в… пятнадцать ноль-ноль. Если, конечно, не появится какая-либо информация, требующая экстренной встречи. Годится?
– Принято, – еще раз кивнул Грязнов.
Глава 8. ТАЙНА ОСОБНЯЧКА
– Глянь, Муха, опять этот мужик из хаты вылез, – сказал неопределенного возраста мужчина в грязной майке и пузырящихся на коленях тренировочных штанах.
Он начал утро нового дня, наполнив стакан дешевой водкой и отломив от буханки краюху клеба. Затем размял беломорину и, сидя у покрытого рваной клеенкой стола, вперился в окно. На противоположной стороне довольно большого пустыря был хорошо виден одинокий, заброшенный трехэтажный дом.
– С ведром опять. Помойку какую-то выливает, слышь?
Из туалета раздался звук сливаемой воды. На кухню вышел другой мужичок. Невысокий, щуплый. Похожий на первого неопределенностью возраста и землистым цветом лица.
– Ну вышел и вышел, тебе-то что? Может, жилец какой. Ты лучше расскажи, как ты облажался.
– Да ну, блин, и базлать неохота.
Мужчина крупными глотками выпил водку, занюхал хлебом.
– Главное – все в масть шло! Хату обесточил в момент, сигналку, стало быть, снял. Дверь за пять секунд отомкнул. Ну, приоткрыл ее, постоял. Чую, сквознячка нет. Значит, окна закрыты. Стало быть, хата пустая. Все путем. Ну захожу. Все тихо. Хорошо, дверь закрыть не успел. Вдруг этот козлище вылетает из комнаты и пушка в руках, мать твою в задницу. Еле, блин, ноги унес. Вот непруха пошла. Вторая хата срывается! В тот раз олдуха на площадку вскочила. Три дня ведь квартиру пас, никого из соседей не было. А только в замок сунулся, эта сука с кобелем своим вылезла. Кобель разгавкался на всю округу. Она еще спустить его на меня хотела, мандавошка на пенсии.
– Ну ты, Жало, даешь! – Муха тоже налил себе из полупустой бутылки, выпил. – Бабки кончаются, хавка тоже. Ширева почти нет. Чего делать-то будем?
– Не бзди, прорвемся, – лениво откликнулся Жало и задумчиво вперся в окно. – Гляди, фанеру вон на третьем этаже с окна сняли. А мужик этот и вчера ведь с ведром колбасился. В это же время. И не выходил потом. И позавчера, – вспомнил он. – Мы с тобой допоздна в очко резались. Ночует он там, что ли? А чего ночевать-то в расселенном доме? Ну, скажем, вещички какие пришел дособирать. Дособирал и пошел. И ханурика я этого раньше здесь не видел…
– Не видел, не видел… – Муха достал новую бутылку. – Много ты тут чего видел. Две недели как вышли…
– Слышь, Муха, надо эту хату пробить. Сердцем чую, непростая хата.
Глеб вернулся в квартиру, поставил пустое ведро в угол комнаты, глядя на распростертую на кровати женщину. Он похитил ее в четверг. Сегодня среда. Еще и недели не прошло, а кажется, что новая, полная неведомых доселе ощущений жизнь длится уже много, много дней – так насыщено каждое мгновение. Насыщено ни с чем не сравнимым наслаждением от чувства полной, безраздельной власти над другим человеком. Не просто человеком. Над женщиной, перед которой он трепетал целых пять лет и которая сама теперь трепещет под его взглядом, его руками, его плетью.
Есть такие глубинные подвалы в человеческой психике, которые нельзя открывать ни в коем случае, ибо потом их уже не закроешь.
После того как он в первый раз ударил ее хлыстом, увидел, как содрогнулось под ударом обнаженное тело, и испытал невероятное по накалу возбуждение, в его мозгу словно что-то щелкнуло, навсегда перевернулось. В редкие минуты отрезвления от алкоголя и от пьянящего чувства вседозволенности он содрогался уже от ужаса. От ужаса перед собой. Но не мог остановиться. Он терзал ее все более безжалостно, все более изощренно. Обессилев, останавливался, чтобы отдышаться, поесть (аппетит стал просто зверским), влить в себя новую порцию коньяка, выкурить пару сигарет и начать все снова.
Он обеспечил тылы. Сказал матери, что уезжает на несколько дней к другу на дачу. Позвонил участковой врачихе, которой делал зубной протез, и она без звука пообещала выписать ему больничный. Позвонил главврачу, сообщил, что подскочило давление. Что, видимо, придется лечь на несколько дней в клинику. И ради бога, чтобы никто не навещал!
И вот он здесь, с ней, почти безвылазно, если не считать выходы в магазин за едой и алкоголем. Ну, еще ведро…
Глеб посмотрел на догоравшую свечу. Ночью он открывал окно: свечи сжигали кислород. Комната была до предела насыщена запахами крови, пота и его выделений. Можно открыть окно и сейчас. Он уже не осторожничал: кому есть дело до заброшенного на пустыре одиноко стоящего дома? Сашины вопли по ночам ясно доказали, что никому!
Глеб поднялся, снял навешенный на два гвоздя фанерный лист. В комнату хлынул яркий дневной свет. Он обернулся.
Лежавшая на постели женщина вздрогнула, пошевелилась и застонала. Он увидел следы крови на простынях, кровоподтеки на ее теле, следы ожогов на руках, спутанные волосы, опухшее от побоев лицо с сомкнутыми веками. Это она что, спит, что ли?
– Сядь! – резко приказал мужчина.
Саша распахнула глаза, с трудом повернула к нему голову, и он увидел наползавший на ее лицо первобытный ужас. И тотчас почувствовал поднимавшуюся в нем желанную волну. Он скинул одежду и пошел на нее.
– Сядь! – еще раз крикнул он, приближаясь.
Женщина с трудом приподнялась, громыхая металлическим шнуром. Она вжималась в спинку кровати, отчаянно мотая головой, глядя на голое чудовище с безумными глазами. Он сел возле нее, поднял лицо за подбородок. Саша замерла.
– Ну, поцелуй меня, – ласково произнес он.
Александра прикоснулась разбитым ртом к его губам.
– Ты меня любишь?
– Да, – едва вымолвила она.
– Очень?
– Да…
– Так поцелуй меня как следует.
Она чуть раскрыла губы и застонала.
– Нет, это не поцелуй! Ты должна целовать меня так же сильно, как целовала своих кобелей! Нет, еще сильней! Ну!!
Женщина прильнула к нему, он почувствовал во рту ее язык, соленую влагу, струящуюся по ее лицу. Он стиснул ее, кусая распухшие губы, язык, наваливаясь на нее. Она уступала ему с покорностью, почти с благодарностью за то, что он не причиняет ей сильной боли. Он прямо-таки кожей чувствовал эту ее благодарность и вдруг сомкнул пальцы на шее женщины.
Она отчаянно задергалась.
– Что? Ты уже не любишь меня? – рычал он.
Руки его сжимались.
"Стоп! – вспыхнула в мозгу яркая лампочка. – Если ты убьешь ее сейчас, у тебя уже не будет этой игрушки!"
Он отдернул руки, вскочил, отбежал к окну, стараясь унять руки, которые все продолжали сжиматься, как будто ее горло все еще было в его пальцах. Надо было что-то срочно сделать, унять эту дрожь, это бешеное возбуждение.
Саша все еще хрипела, глаза ее налились красным. Он подскочил к ней, стащил на пол, схватил плеть.
– Ты плохая девочка, – злобно прошипел он. – Ты мало меня любишь! Ты любишь меня?
Она кивнула, плача и кашляя.
– Скажи, кто ты и кто я?
– Ты… мой… господин… я… твоя… раба… – прошептала она.
– Тогда вымой своего господина! Вымой мои ноги своим языком!
Она лизнула его стопу. Он стегнул ее по спине плетью.
Она дернулась, вскрикнула.
– Если ты остановишься еще на миг, я тебя убью, – прошипел он.
Она вылизывала его ноги, поднимаясь все выше. Он стегал ее плетью, медленно, с растяжкой, глядя на багровые полосы, вскипавшие под его ударами, и возбуждаясь все сильней и сильней.
Когда язык женщины коснулся его члена, он впился пальцами в ее волосы и зарычал во всю мощь своих связок:
– Я!! Я твой господин! Я!! О-о-о!!!
Стоявший за дверью квартиры вор по кличке Жало, услышав этот рев, кубарем скатился по ступеням и, прижимаясь спиной к стене особнячка, бросился прочь.
…– Ну что? Ты чего как обкумаренный? – спросил Муха, с тревогой разглядывая дружка.
– Там… Черт-те что… Мужик ревет как зверюга. Я за дверью слышал. Больной, что ли… – стуча зубами, ответил Жало. – Надо водяры хлопнуть.
После пары глотков водки Жало немного поуспокоился. Сидя у кухонного стола и поглядывая через окно на нехороший особняк, рассказывал о предпринятой "разведке боем":
– Подкрадываюсь, значит, поглядел, что за замок в дверях. Говно замок, ногтем открыть можно. Слышу, там скулеж какой-то. Будто зверек какой воет. И звуки еще такие… вжих-вжих вжих… Как плеть. И зверек этот все подвывает. И тут этот хмырь как заорет…
– Чего орал-то?
– Типа: я твой хозяин или господин, я не запомнил. Он прямо нечеловеческим голосом. Помнишь, как на зоне Винт орал, перед тем как его в психушку забрали?
– Помню, орал как бешеный.
– Вот и этот так же.
– Да кто "этот-то"? Мужик тот, которого мы видели? Так он же с виду тихий как утопленник. Может, он там видак смотрит?
– Ты че? Там же электричества нет. Отключили давно. Что там делается, черт его знает. Может, это его кто воспитывает?
– Ага! И он такой из себя послушный на улицу выходит и, главное, назад возвращается. На перевоспитание.
– Ну… Может, он собаку там мучает…
– Ага. Делать ему, что ли, больше нечего? Больной, что ли?